могли и постучать. Да и вдруг просто за дверью кто-то стоял и догадывался?
Каково это было для тихой, стеснительной натуры Обтекушина. А кончилось
все тем, что у старухи Бобковой, вкушавшей болгарскую фасоль в томате,
случилось расстройство, и она стала чуть ли не головой пробивать место в
туалете. Обтекушин выскочил в коридор. Ему было противно. Омерзительно
было.
После этого Обтекушин запил. Но выпивки и даже запойные недели
облегчения ему не дали. И он сознавал, что облегчения искал лишь себе,
оставляя жену в одиночестве, это было нехорошо, он ее любил и жалел. А
потому он сносил обиды и попреки от нее, лишь дважды бил жену, и то не
бил, а ударял, то есть после одного нанесенного удара не продолжал
свирепствовать, а готов был просить прощения. Он носил в себе вину перед
Любой. Ее досады, порой матерно выражаемые, Обтекушин понимал, шли и
оттого, что у них нет ни парнишки, ни дочурки. В медовые месяцы они
предохранялись, полагая, что им пока не до детей. А теперь при близком
сопении других и тем более на чердаке или на дворовой скамейке никого не
могли зародить. Обтекушин, уговорив стыд, ходил к врачам, но ничто не
помогало. Кончилось все печально. Люба стала изменять ему, в чем
призналась сама, не утаив подробностей. "Да лучше я на работе (Люба
служила конторщицей на "Трехгорной мануфактуре"), на столе, среди бумаг и
калькуляторов, чем с тобой, недотепой, на чердаке под кальсонами
Аверьянова!" А там у нее появился хахаль с отдельным ключом (все же при
пересказе письма Обтекушина я употреблял и его выражения, вспомнились...).
Все ждали последних слов письма. И выяснилось, что Обтекушин ни о чем
не просил. И ничего не требовал. Просто он любил свою жену и хотел бы
объясниться с ней, но сделать это ему было стыдно. Тогда он и взял
старенькую тетрадь в линейку. Люба же читать его исповедь отказалась,
заявив, что у них уже ничего не выйдет, ну поплачет она над тетрадкой, но
ничего уже не выйдет, лучше бы он завел себе женщину. Но Обтекушин
вспоминал старуху Бобкову у двери туалета, и мысли о заведении женщины
были ему противны. Отсюда, видно, и рассмотрел Миханчишин в авторе письма
импотента. Будучи давним читателем нашей газеты и уважая ее, Обтекушин
решил отправить свою "писанину" (его слова) нам. Сам не зная зачем...
- Вот и все, - сказал Миханчишин вяло, будто устал.
- Ты, Миханчишин, подлец! - встал Глеб Ахметьев, ранее мной не
замеченный. - Человек страдал, душу излил, ища понимания. А ты его ради
своей прихоти попытался превратить в посмешище!
- Вы, Глеб Аскольдович, - растерялся Миханчишин, - вы, конечно,
канцлер... Но насчет подлеца-то... Не хотели бы вы взять свои слова
обратно?
- Я повторяю, Миханчишин, ты - подлец, - уже тише и холодно произнес
Ахметьев.
- Этак я и удовлетворения могу потребовать. - Миханчишин пробовал
рассмеяться, очки с ботиночным шнурком стянул с переносицы. - Но каковы
условия-то будут? Кулаками махать мы, пожалуй, не мастаки. А насчет
стрелкового оружия, то я в Кустанае охотничал...
- Все ваши условия будут для меня хороши, - сказал Ахметьев и
направился было к двери.
- Эх, Глеб Аскольдович, Глеб Аскольдович! - остановил его Миханчишин.
- Благородно ли вы поступаете? Разве мы с вами на равных? Кто я? Шут!
Писака без царя в голове! Взгляд на меня справедливо - косой... А вы - с
царем в голове. И вы - у царей голова. Сейчас вас позовут на какую-нибудь
ближнюю или дальнюю дачу, вы там слово отольете, и меня солью посыпят, как
молочного поросенка.
- Более мне нечего сказать, присылайте секундантов, - и Глеб Ахметьев
удалился.
- Миханчишин, дайте-ка письмо, - и старик Вайнштейн взял из рук
Дениса синюю тетрадь, - оно расписано в наш отдел.
- Пожалуйста... Но я не хотел никого обидеть, - стал вдруг
оправдываться Миханчишин. - Ни автора, ни собравшихся... И скандала не
хотел... Просто желал вызвать свежий взгляд на проблему...
Я чуть было не пустил в ход правую руку, но посчитал, что для моей
руки Миханчишин запретительно невесом и тщедушен. Да и после слов
Ахметьева мое действие могло быть признано глупейшей и запоздалой выходкой.
- Буду очень удивлен, если отыщутся для тебя секунданты.
- А ты-то еще что? - обернулся Миханчишин, скривился, в глазах его
читалось: "Фу, а это-то ничтожество что лезет?" - Ты небось крысишься на
меня из-за этой... из-за Цыганковой?
Я прошел мимо Миханчишина.
В коридоре продолжали толковать о случившемся. Не все бранили
Миханчишина, на взгляд иных, пусть он и в эксцентричной форме, может быть,
как раз именно эксцентрикой заставил задуматься над жизнью серого
человека, не романтического героя с ударных строек, а соседа каждого из
нас. "А то мы о них не помним!" - отвечали им. "А каково он заявил про
Ахметьева-то! Про царя-то в его голове!" - восторгался кто-то. Две дамы из
Группы Жалоб обогнали меня: "У Цыганковой-то этой под юбкой ничего не
было! Ты видела? Она как взвизгнула, ноги подтянула..." При чтении письма
были случаи, когда смеялись и даже взвизгивали, но я, если помните, не
позволял себе смотреть в сторону Цыганковой. Неужели были поводы и для ее
смеха?
Печально, что я навязываю Вам свои настроения, но ходил я в тот день
удрученным, размышлял о скверностях жизни и не желал возвращаться домой.
Думал же я не о Миханчишине с Ахметьевым (ни в какую дуэль я, естественно,
не верил, слово названо - и достаточно), ни о Цыганковой, ни даже об
Обтекушине, а о своих родителях, хлебопеке Кирсанове и его жене.
Кирсановы были соседями, жили в квартире номер три на нашей же
лестничной площадке. Мишка Кирсанов учился со мной в одном классе, Верка,
сестра его, была годом старше, Васек, мой тезка, отстал от Мишки на семь
лет. На пятерых им было отпущено шестнадцать метров (всего же в их
квартире, без удобств, на сорока двух метрах жило четырнадцать человек).
Мы по сравнению с Кирсановыми были буржуи. Трое (моя старшая сестра давно
вышла замуж за летчика и полковницей проживала в Приполярье) - и
пятнадцать метров! (Отец - инвалид войны и пр., но эти-то наши просторы и
мешали отцу получить жилье в райисполкоме, а он, зная положение тех же
Кирсановых, не слишком и выбивал улучшение.) А в тот день я осознал, что и
моим старикам, и Кирсанову с женой жилось ничем не лучше, чем бедолаге
Обтекушину. И они были старомодно воспитаны. И мои родители, тогда они и
не были никакими стариками, я учился в четвертом классе, выстраивали в
комнате ширму, отец сваривал металлические трубы, обтягивал их толстой
обивочной материей, говорил матушке довольно: "Ну вот, Надежда, у нас
теперь и опочивальня..." Матушка же косилась на меня, ворчала полушепотом:
"Ну что несешь, дурачок, при ребенке-то..." Помню ночные шумы, скрипы и
стоны. И утренние опасливо-виноватые поглядывания на меня. Помню визиты к
нам Кирсановых, перешептывания отцов или матерей словно бы в темных углах,
а за ними выгулы меня и ребятни Кирсановых под присмотром моих родителей в
кино или парк ЦДКА в Самарском переулке. Помню перебранки на весь двор в
обычно мирной семье Кирсановых. Верка требовала купить ей пианино. Мирра
Наумовна, одна из соседок по квартире, пианистка с консерваторским
образованием, сын ее Артем уже мучил скрипку, услышала в Верке способности
(теперь Верка - хормейстер). Хлебопек Кирсанов (знаменитая пекарня на
Сретенке у Просвирина переулка), трезвенник, розовый колобок, деньги имел,
Мирру Наумовну уважал и купил инструмент. Как же кричала Кирсаниха при
воздвижении пианино (второго в квартире) в их комнату: "Что ты творишь!
Кабыздох недожаренный! А нам с тобой теперь на этой черной крышке, что
ли...? Или чаще Куделиным в ножки кланяться?" Видимо, и кланялись. Меня с
кирсановским молодняком не реже отправляли в "Форум", "Уран" и в парки.
Стеснения отца с матушкой, Кирсановых, неловкости их бытия до меня,
конечно, доходили. Но для меня они были из разряда, как теперь говорят:
"Это их трудности". Что я понимал, идиот? Ну, нехорошо, тяжко, но ведь все
так живут, в наших домах по крайней мере. Главное, чтобы не было войны.
Сыты, обуты, а вот у Кокошкиных дети бегают в рваной обуви. Я мечтал о
велосипеде. Но в семье нашей не сыскалось денег на велосипед. Ничего, я
вырос и без велосипеда. Отсутствие собственной конуры меня пока не
удручало. К тому же меня призывали жить аскетом, презирать быт, канареек в
клетке, цветы герани на подоконнике. Сочувствие же к неловкостям
существования отца с матерью было все же умственным, а если принять во
внимание мои годы, и высокомерным. Со мной-то все будет по-иному...
Теперь же на Часе интересного письма меня словно бы зашили в шкуру
отца и хлебопека Кирсанова. И надо мной смеялись. И я почувствовал, что
главной скверностью в жизни отца (и матушки, и Кирсановых) было не
томление организма (оно-то могло приносить и радость), а томление стыда.
Любить тела друг друга им приходилось с ощущением стыда. Вся их любовь
была сплошным стыдом, сплошным срамным делом! Стоило ли так жить? Но жили,
жили!
А мое-то успокоение самого себя: "Со мной все будет по-иному"? Блажь
простака, плавающего в киселе из лепестков роз! Сколько раз Вика
Корабельникова уговаривала меня пригласить ее в Солодовников переулок. И
даже познакомить ее с моими родителями. Ни разу не подвел я ее к своему
дому. Мне было стыдно за наш дом. Но выходило, что я стыдился и своих
родителей.
Понятно, не одни лишь чувство стыда и уязвленность гордыни привели к
нашему с Викой разрыву. Я почувствовал опасность и неизбежность лишней для
меня кабалы. "Не суйся, куда не следует..." И я ожег себя раскаленным
железом. Я перестал встречаться с Викой и не отвечал на ее звонки. Я будто
бы завел другую... Значит, не было любви. Она бы смела все. Спалила бы и
меня.
Но способен ли я на любовь?..
Я уже сообщал, что снять копию с синей тетради не попросил. Было бы
тогда в этом что-то неприличное. Но адрес Обтекушина я записал. Сам не
знаю зачем.
Оказалось, что живет Обтекушин недалеко от меня, на полдороге от
моего дома в газету, а именно в переулках Октябрьской (бывшей
Александровской) улицы, за МИИТом. И очень может быть, мы с ним где-нибудь
встречались - в магазине, на Минаевском рынке, в бане или у бочки с квасом.
Ну, встречались, оборвал я свои соображения, ну и что!
Поднявшись в Бюро Проверки, я услышал от Зинаиды Евстафиевны
неожиданное. Завтра я должен явиться в редакцию к десяти утра. Разъяснений
не последовало. А я спрашивать о чем-либо начальницу не стал.
В десять утра Зинаида уже сидела в своем кабинете и держала в руке, к
моему удивлению, темно-розовый том Жорж Санд, к сему автору она, как
помнилось, относилась чуть ли не с фырканьем: "Ей бы наши заботы!"
- Дел-то у нас, Василий, - сказала начальница, - часов до трех, как
всегда, не будет. Почитай что-нибудь развлекательное. Но комнаты своей не
покидай.
- Это отчего же? - удивился я.
- Будут вызывать, - сказала Зинаида:
- Куда? И зачем?
- Узнаешь...
- И вас будут вызывать?
- Мое дело прошлое, - мрачно сказала Зинаида. - не ерзай и не
нервничай. Не одного тебя, надо полагать, будут вызывать. В этом деле нет
ничего особенного. И фингал свой можешь не занавешивать. Он почти и
выцвел...
Что бы это значило? Кому я понадобился? В военкомат я являлся, как
идиот, в назначенные повестками минуты (как выяснилось позже, таких
дурацки добросовестных офицеров запаса было мало). Никакими провинностями
я не мог обрадовать участкового, местного благодетеля Анискина, и уж тем
паче отделение милиции. Или вдруг кто-нибудь сочинил жалобу на меня, но не
на Масловку, а куда-нибудь ближе к Кремлю? Сосед Чашкин мог. О гражданских
безобразиях по месту жительства...
Я взял в библиотеке том "Падения царского режима", но и показания
Вырубовой (правда, читанные мной не раз) не смогли отвлечь меня от
паскудных соображений.
Встал и побрел в кабинет начальницы.
- Зинаида Евстафиевна, - сказал я, - вот вы тоже маетесь бездельем.
Взяли бы и поведали мне историю тридцать девятого года. Как наш удалец, то
ли Волгин, то ли Енисеев, стал Героем Советского Союза по списку Берии.
- Вовсе и не по списку Берии, - протянула Зинаида, не глядя на меня,
- а по списку полярников, но будто бы по просьбе Берии...
Она сейчас же спохватилась:
- Ты что, Куделин? Что ты себе позволяешь? Почему ты придумал
спрашивать о Деснине именно меня?
- Все уверены, что вы знаете об этой истории лучше других...
- Кто тебе сказал такую чушь? Небось этот прощелыга Комаровский! Он
только и умеет что сажать футболистов! Ты, Василий, более никогда не
спрашивай меня об этом.
- Вы, Зинаида Евстафиевна, добрейший по сути человек, а гремите, как
Манефа у Островского. Хоть фамилию услышал - Деснин. А то все Волгин или
Енисеев...
- Я сейчас тебе такую Манефу покажу, паршивец! Истинно Глумов!
Простоты в тебе много, а мудрости - заметка курсивом. Вон в свою комнату и
сидеть в ней, пока не вызовут!
Теперь я взял в библиотеке (она у нас была богатейшей) подшивки за
месяц "Советского спорта". Но все эти голы, шайбы, сицилианские защиты,
маты в четыре ход отлетали от меня вслед за фрейлиной Вырубовой и
редактором-секретарем следственной комиссии Александром Блоком, не
нуждающимся еще в пайках. Да что это лезет мне в голову, отчего именно
сегодня я поперся к Зинаиде с интересом к истории Героя-самозванца
тридцать девятого года, обманувшего Берию (хоть фамилию узнал, надо
полистать довоенные подшивки газет, не наткнусь ли я в них на
корреспонденции Деснина?).
Я попробовал вернуться мыслями к Обтекушину. Неужели он впрямь жил
таким бесхитростным, каким выглядел в письме? Неужели не был способен на
выдумки и ухищрения? А я, что ли, способен на выдумки и ухищрения? Такой
же придурок!.. Но стал бы я составлять временной график пребывания людей -
хозяев и гостей - в комнате родителей жены? Нет, до такого занудства я
вряд ли дошел бы. Но до своего занудства дошел бы... А как смаковал
интонациями график декламатор Миханчишин!
Сидеть мне надоело, я спустился в буфет. Взял кофе, на пиво мелочи у
меня не хватало. Но я увидел, что Петя Желудев, истовый пивник, пьет
кефир, будто опасается огорчить какого-либо собеседника вызывающим
размышления запахом. "И его, что ли, будут вызывать?" - задумался я.
Предчувствие какой-то дряни и ледяной неизбежности коснулось меня. И тут я
ощутил, как я одинок и на шестом, и на седьмом этажах, и во всем здании
архитектора Голосова. И посоветоваться или поделиться своей тоской мне
было не с кем. Не с Цыганковой же. Пожалуй, один Марьин был мне сейчас,
неизвестно почему, близок, я спросил бы его кое о чем, но я не нашел
Марьина. В пустоте коридора шестого этажа я углядел Башкатова, он несся с
бумагами к двери машинописного бюро.
- Пусто и тихо вокруг, - сказал я. - С чего бы это?
- Доктор Пилюлькин зубы рвет, - рассмеялся Башкатов, он что-то жевал,
крошки полетели из его рта. - А чему ты радуешься?
- А мне-то что? Я ему не нужен. У меня уши заложены.
- Послушай... - сказал я, мне хотелось продолжить сейчас разговор с
Башкатовым, чтобы хоть на кочку вылезти из трясины одиночества, но слова
не являлись. Тут я ляпнул:
- А дуэль будет?
- Какая еще дуэль?
- Ахметьева с Миханчишиным?
- Ну, ты хватил! - снова рассмеялся Башкатов. - На кой Ахметьеву эта
дуэль! Это смешно вышло бы. То, что он благороден, Ахметьев показал,
влепив пощечину Зятю, когда тот был в силе. Коли б Зять его вызвал - была
бы дуэль. Но Зять извинился. А вчерашнее-то... Ко всему прочему публичные
доказательства благородства - это уже перебор и близко к фарсу... Да и
навредить дуэль могла бы Ахметьеву...
- А может, он и ищет вред себе, - предположил я, - чтобы освободиться
от чего-то тяготящего его...
Башкатов минуту стоял молча.
- Мне это и в голову не приходило. Ты, Куделин, озадачил меня, -
сказал наконец он. - А впрочем, не морочь меня. Иди, куда шел. И ни о чем
не спрашивай.
И он, тряся листочками рукописей ("Дела!"), скрылся за дверью
машинисток.
Спрашивать я мог лишь о солонках. Делать это мне было не
рекомендовано.
Доктор Пилюлькин рвал зубы.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг