высот на любой клочок земли без парашютов и прочих планирующих устройств.
Владик Башкатов переписывал полуграмотную статью, был в раздражении,
бросил: "Покажите изобретение в действии! Спуститесь на пол хотя бы с
моего стола!" - "Вы мне не верите... - расстроенно выдохнул изобретатель.
- А другие мне верили..." - И он достал из портфеля ворох грамот и
дипломов, подтверждающих его государственную и надтелесную ценность. "Мы
вам верим, верим! - теперь уже раздосадованно заторопился Башкатов. - Но
ведь не хотелось бы и усомниться..." Он подошел к окну, открыл его,
сказал: "Вот что. Вы отдаете свой портфель. Для чистоты опыта. Вдруг в нем
парашют. Наш этаж шестой. На подъем даем пять минут. Ждем вас в коридоре.
И как только вы вернетесь пишем репортаж о вашем изобретении прямо в
номер". Ребята быстро выскочили из кабинета, Башкатов запер дверь на ключ.
Через минуту изобретатель забарабанил в дверь. "Прихватило! Прихватило! -
восклицал он. - Где у вас туалет?" И унесся в сторону туалета, более его
не видели. Еще один, показавшийся чайником, явился демонстрировать
аппарат, созданный им для назидания начальникам, БКС-6, бюрократокосилку.
Косить аппарат обязан был не самих бюрократов, а их бумаги - входящие,
исходящие, согласующие, прочие. "Валяйте, валяйте, показывайте!" -
благодушно поощрил Башкатов посетителя. Изобретатель достал из чемодана с
нищенскими фибровыми боками сооружение, сбитое из четырех фанерин, на
колесиках, умеющих, как выяснилось позже, не только ездить, но шагать и
обшагивать предметы. Внутри фанерок крепились на веревочках и резинках
лезвия, половинки безопасных бритв и какие-то зубья. Был там еще и
жестяной бачок. "Сейчас, сейчас, подожжем спиртовку и нагреем мотор", -
неспешно объяснил изобретатель. Зрители приготовились к длительному
созерцанию действий аппарата. Тот взревел, заверещал, зазвякал металлом,
завертелся на месте, задымил, но тут же бросился в поход по столам. В
тесноте кабинета столы были придвинуты друг к другу, и аппарату не было
необходимости прыгать по крышам вагонов, он просто перебирался со стола на
стол ("Не трогайте его! - кричал изобретатель. - Пальцы отхватит!"), через
пять минут дело было сделано. Рукописи, правленые и не правленые, письма
читателей и ответы на них, казенные бумаги со штампами и печатями - все
было превращено в крошки, в отруби, в опилки. "А-а-а! Каково." -
торжествуя, восклицал изобретатель. "Да... - протянул помрачневший
Башкатов. - Это у вас и не косилка, а потрошитель..." Изобретатель от
своих щедрот был готов снабдить все отделы персональными Бэкаэсами, но
Башкатов согласился принять от него лишь один экземпляр, позже он заходил
к членам редколлегии с намерением привести Бэкаэс в их кабинетах в
трудовое состояние. Но его гнали, ссылаясь на жару и обременительную
занятость. Сошлись на мнении, что косилку следует сберегать в Музее. В
Кунсткамере. Туда ее и сгрузили.
Коллекция же фарфоровых изделий попала в Музей следующим образом.
Света Рюмина из отдела информации обнаружила собирателя Кочуй-Броделевича
Николая Митрофановича и написала о нем заметку. Вся квартира этого
Кочуй-Броделевича, одинокого инженера-мостовика, была заставлена
солонками. Сотнями солонок. Рюмина увидела солонки самых разных форм и
размеров, созданы они были во многих странах и истории имели
примечательные. Слабость к солонкам проявил еще отец нашего
Кочуй-Броделевича, унаследовав ее от отца, строившего Великую Сибирскую
магистраль под началом Гарина-Михайловского. Педанты-коллекционеры не
признавали собрание Кочуй-Броделевича чистым и, стало быть, ценным и не
допускали его вещицы на выставки и в каталоги. Действительно, кроме
солонок у Кочуй-Броделевича хранились еще просто фарфоровые изделия, вовсе
не солонки, а сами солонки его не все были из фарфора, имелись среди них
экземпляры пусть и забавные, но из глины, из металла, из обыкновенного
стекла, из соломки, наконец. То есть собрание его было и не собранием
солонок, и не собранием фарфора, а так, чем-то промежуточным. Публикация
Рюминой, да еще и с фотографиями, взбодрила и обрадовала старика (по моим
тогдашним представлениям - старика, стариком он не был). А позднее его и
его солонки показали по телевизору. Но потом он неожиданно умер. И
выяснилось, что собрание свое он завещал нашей редакции как истинной
хранительнице отечественной культуры и наказал включить его частью в фонды
Музея. Месяца через три исполнители подняли на шестой этаж несколько
серьезных фанерных и картонных коробок с дарами Кочуй-Броделевича. "Да
куда же их девать-то! Да чтоб этот Броделевич со своими солонками!.." -
бранились хозяйственники. Кабы мог услышать их тихий чудак
Кочуй-Броделевич! Но увы... Или, напротив, к счастью... "Да не орите! -
отвечали хозяйственникам. - Толку от вас, как всегда, никакого! Вот скоро
съедет "Огонек" в журнальный корпус у Савеловского. Их Белый зал и
кабинеты отойдут к нам. Там, наконец, и разместят Музей".
Ну а пока? А пока? Хозяйственники взвыли и пошли жаловаться к К. В. -
материальные ценности были в его ведоме. "А пока поставьте коробки ко мне
в комнату отдых" - распорядился К. В. В тот вечер К. В. был весел, сыт,
здоров и благорасположен к неожиданному и невыгодному для себя жесту.
Попасть в комнату отдыха К. В. я, естественно, не мог. При всех
кабинетах главных - самого Главного и трех его замов - со времен войны
имелись комнаты отдыха с ванной, туалетом, диваном, столом для трапез,
гардеробом; кабинеты в войну становились квартирами. К. В., рассказывали,
завел себе шведскую стенку для поддержания физических совершенств. Может,
рядом покачивалась и боксерская груша. В соседи к ним в апартаменты К. В.
и занесли коробки Кочуй-Броделевича. Дуся Кулагина, определенная в
общественные хранители Музея, захотела было провести инвентаризацию новых
единиц хранения. Но ей драматически указали: "Не суйся ты как дура! Не
лезь сейчас в коробки! А то он передумает и вышвырнет их в коридор!"
Понятно, что вскоре о даре Кочуй-Броделевича забыли, для нас он был
ничем не примечательнее, нежели сушеная морская звезда из водяной
Котловины Беллинсгаузена. А если и вспоминали о нем, то лишь в рассуждении
- долго ли К. В. сможет вытерпеть коробки. Владик Башкатов, изучавший
натуру К. В., утверждал, что недолго. Недели две от силы. И то - при
благонамеренном развитии стихий. А уж если просыпется вдруг град из
начальственных туч, или, не дай Бог, неведомая нам новая очаровательница
откажет К. В. в проведении именин сердца, то он и вышвыривать коробки не
станет, а в досаде перебьет в них все фарфоры. Да, утверждал лукавый и
прозорливый Башкатов, К. В. приобрел свойства степенного государственника
и далеко пойдет, но мальчишка, гонявший на мотоциклах и сигавший с неба на
парашютах, из него никуда не делся, не утихомирился и свободы К. В.
окончательно не дал.
А я вспомнил, как проводили мы юбилей редакции в Доме журналиста.
Прежде чем перейти к столам в ресторане, ради чего и собрались, сидели в
Мраморном зале в занудстве обязательных слов. Наконец добрались до модной
тогда лотереи. С розыгрышами не только уточных предметов, но и вещей
относительно ценных, всем продавали билеты. К. В. сидел на сцене главным,
призы лежали перед ним, лотерейщик вел дело медлительно и скучно. К. В.
вдруг вскочил: "К застолью, братцы, к застолью! В ресторан! Хватит! Это
нам-то зависеть от слепого жребия! Никогда! Мы все на равных! А потому -
на шарап! Все - на шарап!" И принялся разбрасывать призы в народ. Он и
запомнился мне воодушевленным, провозглашающим: "На шарап!"
Владик Башкатов считал дни, но прошло две недели, и ему пришлось
признаться в своем конфузе. "Не ожидал я этого! - сокрушался он. - Не
ожидал!" И тут совершенно неожиданным образом произошло явление публике
предмета из коллекции Кочуй-Броделевича.
Лена Скворцова из отдела учащейся молодежи ходила на прием к К. В. и
вернулась от него в задумчивости и удивлении. Пошла же она к нему с
просьбой дать ей командировку в Курган. Материал для статьи она могла
собрать и в Рязани, и в Ярославле, даже и в Москве, но Курган ее манил по
причине приватных интересов. К. В. это понял. Лена Скворцова была девушка
симпатичная, а К. В. одно удовольствие было подтрунивать над симпатичными
и смазливыми. В конце собеседования он заявил, что конечно, конечно, не
сейчас, но когда-нибудь Лена обязательно поедет в Курган, он обещает, и
чтобы нынче карие очи Лены не затуманивались слезами, он вручает ей
фарфоровый сувенир, и опустил в руки Скворцовой ласковую пастушку с
ягненком. Оказалось, что солить можно и из пастушки, и из ягненка. А
ягненок был способен и на рассыпку молотого перца. Владик Башкатов,
узнавший о событии с опозданием, бросился к Лене Скворцовой со словами,
объяснявшими его интерес, и обнаружил в подножье пастушки выведенный
черной тушью ©23. Надо полагать, что Кочуй-Броделевич или кто-то,
приглашенный им, все же проводили инвентаризацию собрания и постарались
составить ряды. "Ну Кирилл Валентинович! - восхищался Башкатов. - Ну дает!
Выдержка-то какая!"
Но и потом, месяцев пять, К. В. содержимое коробок Кочуй-Броделевича
не курочил, а лишь потихоньку и по настроению раздаривал. Иные,
приходившие к нему с просьбами о жилье, внесезонном отпуске,
непредусмотренном маршруте командировки и пр. (не все, не все!),
случалось, выслушивали отказы и ехидства К. В. Но кончались отказы
утешениями Кирилла Валентиновича, снятием нервических напряжений, кому и с
предложением коньяка, обещанием "не сейчас, но позже" и фарфоровым даром.
В нашей газете работали тогда молокососы, каждому - немногим за
двадцать, лишь треть редакции составляли ветераны (за сорок) с довоенным
или военным прошлым. Те что поярче, уходили во взрослые ("богатые")
газеты, остававшиеся с нами не поднимались выше начальников средних
значений. Всем главным и членам редколлегии либо не так давно исполнилось
тридцать лет (К. В., например, сравнялось тридцать четыре), либо вот-вот
должно было исполниться. Ко всему прочему большинство нынешних работников
учились на факультете журналистики, пусть и на разных курсах, но знали
друг друга студентами, да и в какие годы - шалые, весело-мечтательные, с
брожением умов и идеалов, свержением с трибун, с должностей сановных
подлецов и дуроломов. А потому и в государственной уже конторе
чинособлюдения считались дурным тоном. Ни на каких дверях не висели
таблички, делящие на разряды и звания, вроде "Прием по личным вопросам от
15 до 17 часов". Надо было лишь подойти к Тоне Поплавской, референту
Главной редакции, высказать ей свои пожелания и подождать звонка со
словами: "О. Б. (или К. В.) могут сейчас с тобой поговорить. Двадцать
минут. Давай..."
И мне приспичило явиться на прием к Кириллу Валентиновичу.
Предприятие мое было безнадежным. Но мне ничего не оставалось делать,
кроме как грязными ботинками, их подметками в глине с дерьмом растоптать,
растереть все свои комплексы и за шиворот ввести себя в кабинет К. В. Я
уговаривал, успокаивал себя: "Что особенного-то? Что необыкновенного? Надо
лишь соблюсти правила протокола, обязательность заведенного порядка. Всем
это предстояло. Или предстоит... Ишь выискался какой душевно тонкий!"
Я уже сообщал мимоходом, что все хозяйственные и материальные дела
редакции находились в ведоме первого зама, К. В, Конечно, все мог
перерешить Главный, но подобное случалось редко. Или не случалось вовсе.
Я приоткрыл дверь в кабинет К. В. Он был один.
- А, это ты, Куделин, - сказал К.. - Заходи. Давай бумагу. Садись.
Я присел. Сам К. В. полулежал в кресле сбоку от обязательных форм
стола для ежедневных заседателей, покрытого синим сукном, колени выставив
вверх. Он отделился от четырех своих телефонов и вроде был не на посту, а
отдыхал. Текст моей слезливой челобитной был безукоризненно банальный и не
предполагал долгого чтения, но К. В. все держал бумагу перед глазами.
Может, исследовал почерк автора в намерении открыть глубины моей натуры. Я
же разглядывал его кабинет. Здание наше было построено в начале тридцатых
модным тогда архитектором-конструктивистом Голосовым, его поминали в своих
монографиях искусствоведы. Но интерьеры редакции были
убого-провинциальные, самого что ни на есть мелко-чиновничьего стиля, с
дальними и угодливыми отражениями вкусов сановников кремлевских и
министерских значений. То и дело возникали разговоры о грядущих ремонтах,
должных превратить шестой этаж в истинно журналистский офис второй
половины столетия. Но пока обиталище К. В. походило на скучнейшее трудовое
пространство какого-нибудь начальника ситцевого главка, и было в нем нечто
промежуточно-временное. Или временно пребывал здесь сам К. В., достойный
куда более замечательных мест умножения государственной энергии?
- Сколько ты у нас работаешь? - спросил К. В.
- Четыре года, Кирилл Валентинович. - Я готов был вскочить и
расположить руки по швам. - Почти четыре...
- Немного, немного... - К. В. принялся раскачиваться в кресле. - Стаж
у тебя, Куделин, мелкий... Мелкий... К тому же ты у нас не творческий
работник...
- Не творческий, - кивнул я.
- Ты скорее технический работник...
- Да, я скорее технический работник, - поспешил согласиться я.
Сидеть вблизи К. В. мне было неловко. Я ощущал себя Акакием
Акакиевичем, вынужденным объясняться с генералом. Поверьте, хотя нынче это
сделать трудно, тогдашнее мое уравнение себя с маленьким человеком,
Акакием Акакиевичем, было совершенно осознанным и нисколько не искажающим
истинное состояние моих чувств. И разницы в наших хлопотах и упованиях не
было никакой. Ну разве что Башмачкин пребывал в стараниях о шинели, а я -
о квартире. Но квартира, пусть самая крохотная, никудышная и убогих
свойств, была для таких как я, то есть для тьмы тем, именно шинелью Акакия
Акакиевича. Сколько людей в ту пору в усердиях добыть квартиру и
существовать сносно погубили душу и сломали судьбы, и собственную, и
домашних. Не забуду Рашида, беспалого пространщика из Ржевских бань, долго
вымаливавшего в присутствиях жилье, а потом, в отчаянии спалившего дом,
деревянный, одноэтажный, наискось от моего. У Рашида был расчет: его
посадят, но жене его с четырьмя детишками как погорельцам дадут квартиру.
Рашида посадили, в лагерях он сгиб, а его погорельцев подселили в
коммуналку в семейной Солодовке, там жить было куда хуже, чем в спаленном
доме.
- А зачем ты мне принес? - поинтересовался К. В. - У нас есть
жилищная комиссия.
- Но они без вас, Кирилл Валентинович, решать ничего не станут...
- Это ты, Куделин, преувеличиваешь. Есть правила закона, и мы их
соблюдаем. Резолюцию я тебе поставлю, но самую обычную: "Рассмотреть на
жилищной комиссии". И все. Ты заявление в комиссию отдавал? Нет? Ну что же
ты? Отдай. И быстро. И все справки. Но должен тебе сказать, что раньше чем
через четыре года твоя очередь не подойдет. Ты это понимаешь?
- Я понимаю! - выдохнул я с воодушевлением, будто срок в четыре года
был для меня незаслуженной наградой. - Я-то ладно, я-то ко всему
привыкший. Старикам вот тяжко. Я-то, был бы я один, разве б решился
обременять просьбой.
Мне было стыдно. Я стал себе противен. Я оправдывался, будто я в
чем-то мог считать себя виноватым. Ну да, я был виноват, коли посмел
просить... Я встал.
- Спасибо за совет, Кирилл Валентинович. Я пошел. Очередь есть
очередь. Но она все же движется.
- Погоди! Садись! - резко сказал К. В. - У меня еще есть время. Номер
сегодня ведет Камиль.
Я сел. Он смотрел на меня, сощурив глаза, и не было в них доброты и
благожелательности, чуть ли не брезгливость видел я в них.
- Ты Куделин, всегда такой кроткий и смиренный, благостный прямо?..
Тихий инок... из этой... из Оптиной пустыни?.. Нет, пожалуй, я помню тебя
и не кротким. Отнюдь!
Приехали... Пришла пора, настало лето... Кириллу Валентиновичу будет
сейчас что мне припомнить...
Молодые люди нынешних дней понять нравы и привычки нашего поколения
вряд ли смогут. Слова "регламент", "ранжир", "субординация", "твой номер -
девятьсот восемнадцатый" и пр. им неизвестны, им и в разумение не могло бы
войти то, что их отцам и дедам танцы "танго" и "фокстрот" (что говорить о
роке!) исполнять было запрещено, да и никогда над ними, нынешними, не
висел в небесах аэростат с портретом генералиссимуса. А я и в первых
классах, и в пионерах (в детском саду и в октябрятах я не был), да и во
всем укладе воспринявшей к пребыванию в ней жизни, я быстро прошел выучку
государственного устроения и совершенствования и шкурой (иные говорили -
"всеми фибрами души") ощущал свое истинное месторасположение в вертикалях
и горизонталях общественного бытия. А если заблуждался или плавал в
черничных сиропах грез, меня тут же тыкали мордой об стол и объявляли:
"Нет, твой номер и не девятьсот восемнадцатый, а куда более мелкий..." И
сегодня вот: "Ты не творческий работник, ты скорее технический..." "Ну,
технический, ну и что? Технический, технический, успокойтесь..." Я уже
писал выше, что объяснялся с генералом. Кирилл Валентинович Каширин по
значению должности и номенклатурному измерению вершинных устройств на
самом деле был гражданским генералом. Примеривали же его и в маршалы.
А я по выходе из университета получил в военном билете запись:
"младший лейтенант запаса". В должностном же состоянии я ощущал себя
сержантом или ефрейтором. Пора моих бонапартьих воспарений отлетела лет
пять назад, и в грядущем генералом я себя не видел. Да и не было у меня
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг