- Что-то было сказано про Увеку?
- А-а... Увека-то, - Илларион улыбнулся. - Эта дурацкая затычка в твоем
ухе сработала. Радиомаячком. Она - для Отродий Башни. Но сигналы ее
принимал и Пэрст-Капсула. Хотя он и так знал, куда ты мог направиться. Он
ведь отговаривал тебя...
- Не слишком внятно, - сказал Шеврикука.
- Куда же внятнее-то... - покачал головой Илларион.
Далее последовали вести с воли. Как только изошел из дома Тутомлиных
черный дым, концерн "Анаконда" начал решительные работы. Деньги потекли,
люди забегали, куда были брошены реставраторы, куда - строители
обыкновенные. Кубаринов и Дударев проявили себя российскими патриотами,
решив обойтись без югославов, в особенности если те хорваты, турок и
галицийцев. В круговороте строительных страстей Дударев не забывал о
полотчике Игоре Константиновиче, досадовал, что никак не может отыскать
его и послать в Северную Италию за паркетными плашками из альпийских елей.
Заграничный паспорт Шеврикуки пролеживал зря. В Южный Тироль были
отправлены в конце концов куда менее достойные заготовители. Но так Или
иначе перестройка дома на Покровке должна была быть произведена самым
замечательным способом и в сроки проживания денег в деле.
Естественно, принялись возводить в усадьбе и бассейн для амазонского змея
Анаконды, с примыкающим к бассейну вольером и пастбищем персональной зебры
ветеринара и зоотехника Алексея Юрьевича Савкина. Корма и напитки для
поддержания жизненной бодрости змея по списку Сергея Андреевича
Подмолотова, Крейсера Грозного, подавались пока добросовестно, благородно
соответствовали научным разработкам и после дегустаций погонщика змея,
ветеринара и их японского друга Сан Саныча не вызывали протестов змея.
Бурно неслась деятельность Салона гарантированных чудес и благодействий в
Сверчковом переулке. Не иссякли и футбольные заказы, но перечень услуг с
ходом дней удачливо расширялся. С устойчивой завистью смотрели на дела
Салона старательные гитаны из Ателье "Позолоти ручку!", что у Чистых
прудов, но вредить сверчковцам не решались. В особенности после
исчезновения черного столба. Хороша была во всех предприятиях Александрин
Совокупеева. Расцвела и озарилась улыбкою Леночка Клементьева. Супруге
Радлугина и ее хахалю поручали снятия порч с телефонных автоматов и
изведения крысиного духа из туннелей метрополитена. Появлялась в
Сверчковом переулке Гликерия Андреевна во впечатляющих нарядах, перед ней
ставили особые задачи, похоже, что секретные, и она, надо полагать, имея
ассистенткой Невзору-Дуняшу, прихоти Дударева и клиентов исполняла,
преуспевая. И если Дуняша болтала с Совокупеевой и даже с супругой
Радлугина, то Гликерия разговоров почти не вела и выглядела высокомерной и
державноозабоченной.
В подъезды Шеврикуки в Землескребе свежего работника пока не назначали.
Так что Шеврикука может не волноваться ("Как же не волноваться! -
сокрушался Шеврикука. - А если приползут тараканы из подъездов
Продольного!.."). В собрании домовых и на деловых посиделках в Большой
Утробе о Шеврикуке не говорили ни слова. Но тихие шепоты о нем,
несомненно, сочились. В их числе и самые невероятные шепоты. Вплоть до
того, что Шеврикука по неизвестным причинам подселился в тень Фруктова,
принял облик пострадавшего чиновника и теперь ни за что не отвечает, а
лишь треплется с бакалейщиком Куропятовым на исторические и социальные
темы, бранит власти и народные нравы. Другие полагали, что Шеврикука
прокутил или проиграл свои новые значения и сейчас где-то на издыхании.
Большинство же считало, что Шеврикука пропал всерьез, а документы на
нового двухстолбового домового в Землескреб по дороге затерялись. Что у
нас бывает.
Вообще же в Останкине было спокойно. На время, конечно, на время.
- А четвертая наволочка? - спросил вдруг Шеврикука.
- Какая, прости, из четырех наволочек четвертая? - поинтересовался
Илларион.
- С Омфалом, Пупом Земли, для Концебалова-Брожило...
- Сама-то наволочка обнаружена, а Омфал, копия дельфийского, исчез.
- Ну да, - вспомнил Шеврикука. - Он еще тогда исчез... Они искали... Он
был им нужен, но исчез...
- Когда - тогда?
- Перед началом ритуала...
- Значит, все же помнишь о чем-то?
- Да, вспоминаю кое о чем... Какой же я был болван, в какой горячности
действовал, если не смог сообразить, отчего Горя Бойс сразу же выдал мне
досье на епишку Бушмелева. Даже думать об этом не стал. Горя-то Бойс сам
проговорился, что знал: я приду и с чем. А подсказал про епишку мне ты,
Илларион...
- Опять же от скуки. И из любопытства.
- Пусть будет так... Много было ведающих, чего от меня ждать. Меня вели.
Меня направляли. И Дуняша... И тем более Гликерия... И даже
Конпебалов-Брожило... А я болван!.. Болван!..
- Не сокрушайся. Вытерпи.
На другой день Шеврикука запил. Приходилось сообщать: Шеврикука
трезвенником не был, но и к спиртному его не тянуло. Поддержать компанию и
беседу - это он мог, пожалуйста, но с оглядкой, а чтобы напиваться вдрызг
и с удовольствием - в этом он никакой радости не видел. А тут он загудел.
Пошел в разнос. Стишины напитки закусывал разносолами, от горячих блюд
отказывался решительно. Запретов не поступало. Пил Шеврикука при видимом
попустительстве Иллариона. А порой и при его участии. "Тамбовская
губернская" при этом не предлагалась. Возможно, запойное состояние
Шеврикуки не противоречило видам на него. Или даже было кем-то прописано
ему.
Угнетало его и осознание собственных безрассудств. Но тут все было ясно. А
вот Гликерия... Он начинал уверять себя в том, что ничего удивительного не
произошло. Он должен был предполагать и такой поворот событий, свойства
Гликерии были ему известны, уговоров чести между ними сейчас не
существовало, и сам он, случалось, бывал грешен перед Гликерией... И все
же, и все же... Она прощалась с ним в декорациях каземата, принося его в
жертву... Ну и что? Гликерия свободна в выборе способов своего
осуществления, вольна в отношениях со знакомцами, а он, Шеврикука, не
должен был становиться болваном, пригодным для жертвоприношений. В ледяных
рассуждениях он мог все себе разъяснить, но они его не успокаивали. Он
понимал, что ему будет тяжко жить с памятью о... слова "предательство" он
и в мыслях старался избегать... с памятью о поступке Гликерии. Он понимал,
что ему тяжко будет жить без Гликерии, какой бы она ни была, и что
наступит минута, когда он ее простит.
От этого явившегося ему соображения Шеврикука освободиться никак не мог.
Тогда он и запил.
"Какое еще может быть прощение? Никогда! Ни за что! Да и нужно ли ей мое
прощение? Что оно ей? Ничего не значащий для нее жест болвана, над которым
она, скорее всего, и посмеивается..."
Малохол (работники из команды Малохола - Раменский, Печенкин и Лютый в
складской домик не забредали) и Илларион вблизи Шеврикуки больше молчали,
а если и произносили слова, то вовсе не имеющие отношения к маете
Шеврикуки. Одна лишь Стиша взглядывала на Шеврикуку жалеючи. Но и в ее
взглядах угадывалось: "Помается мужик, потоскует, а потом и отойдет..."
Но не тоску ощущал теперь Шеврикука. Ему уже казалось, что два месяца
назад тоску на него наводили, чтобы вызвать в нем сострадание, жалость к
Гликерии и подтолкнуть к действиям. Или та тоска была предощущением
событий в доме на Покровке.
Теперь же он испытывал... томление. Да, томление. И как бы прежде
легкомысленно, свысока или даже иронически он ни относился к самодиагнозу
Пэрста-Капсулы: "Томление всей сути", с ним именно и происходило сейчас
томление всей сути. Схожие состояния были знакомы ему, но они случались
временными и как бы частностными. Сейчас же его состояние казалось ему
вечным и для него всеобъемлющим.
"Вот ведь блажь какая! - говорил себе Шеврикука. - Вот ведь дурость!"
В минуты относительных трезвостей к нему приходили мысли о том, что
история мироздания - это и есть история томления. И что томление-то -
самое существенное состояние мироздания. Все пронизано томлением. И душа,
и плоть, и материя, и дух. Движение сил во всех формах мироздания вызвано
прежде всего томлением. Томление есть и в амебе, и в частицах атомов,
отсюда и реакции ядер, и в человеке. Томление нарождающихся Отродий Башни
- от невоплощенности их в формах, от высокомерия их претензий и скудости
их традиций и мифов, от того, что нет у них собственной Чаши Грааля,
необходимость иметь какую, хотя бы обобрав домовых, их терзает... История
ересей - и это история томлений (хотя почему ереси пришли ему в голову
после соображений об Отродьях Башни?)... Афинский мудрец говорил о
небесных печатях, скрывающих секреты природы, о том, что необходимо
утаивание этих секретов от человека, убережение его от них, ибо снятие
печатей не принесет ему счастья и не истребит его страхов. Но томление
человека, как и иных тварей, камней, огня и вод, томление от
несовершенств, в любви - может быть, в любви - в первую очередь, томление
от запретов, от печатей, толкает его и к благу, и к дерзости, к действиям
и распахиванию дверей, за которыми открываются новые несовершенства и
печати. И новые томления...
А что он, Шеврикука, в этом вечном движении? Что его нынешнее томление?
Оно само по себе?.. Конечно, оно само по себе. Но Шеврикуке стало
казаться, что он находится в единении и любви со всем мирозданием и что
без этого единения и любви ему будет худо. "Нет, я не покинутый, - твердил
себе Шеврикука. - Я никогда не был покинутый. И я никогда не буду
покинутым. Я не должен быть покинутым..." И будто звуки арфы доносились из
далей...
- Ты что, Шеврикука? Ты плачешь? Что о тобой? - говорил Илларион. - Ты на
коленях! Ты молишься, что ли?
- Это я спьяну, - хмуро сказал Шеврикука, поднимаясь с колен. - Надо
прекращать пить.
- Еще чуть можно, - сказал Илларион. - А потом действительно придется...
А струны арфы вздрагивали.
- Бывают томления, бывают утомления, - сказал Илларион, приглашая
Шеврикуку к столу. - Мне это известно. А Стишины снадобья здесь не
повредят.
Снадобья были предложены крепкие.
Ночью Шеврикуке приснился домовой Колюня Дурнев, он же Колюня-Убогий.
Колюня сидел на табурете у лежанки Шеврикуки, бормотал что-то, на коленях
держал бубен, из уголка рта его текла слюна.
Шеврикука заставил себя открыть глаза.
Колюня-Убогий как сидел в его сне на табурете с бубном на коленях, так и
продолжал сидеть при открытых глазах Шеврикуки.
"Ну все, - понял Шеврикука. - Допился до собственного епишки. Определили
ко мне Колюню..."
Утром Илларион сказал Шеврикуке:
- Пороку предаваться прекращаем. Через три дня за тобой придут. В тебе
возникла надобность.
- Кто придет? - спросил Шеврикука.
- Увидишь, - сказал Илларион.
75
Через три дня за Шеврикукой пришел Колюня-Убогий.
Позже выяснилось, что он и не пришел, а приехал на мотоцикле, и это
Шеврикуку не могло не удивить.
После недолгого разговора с Илларионом в присутствии Малохола Шеврикуке
вручили шлем и очки мотоциклиста и проводили к средству передвижения.
Шеврикука надел шлем и очки, сел на указанное ему место в коляске и был
увезен в неизвестном направлении.
Неизвестным направление это оказалось для него.
Колюня-Убогий дорогу знал.
Стекла же очков Шеврикуки, как только мотоцикл взревел, стали черными и
превратили Шеврикуку в слепого. Запоминать повороты и учитывать время всех
отрезков движения Шеврикука не захотел.
"Куда привезут, туда привезут", - решил он.
Колюня-Убогий не произнес ни слова, возможно, не был уполномочен вести
разговоры, а Шеврикука его ни о чем не спрашивал.
Он вспоминал о минутах расставания с профилакторием Малохола.
Вышли к забору озабоченные - и было отчего - Стиша и доблестные труженики
Малохола - приставленный к деревьям и цветам Раменский, опекун пожарных
гидрантов и огнетушителей Лютый, ревнитель токов воды в трубах и бассейнах
Печенкин. Они поглядывали на Шеврикуку с интересом и скорее
доброжелательно, нежели с укором. А Стиша - чуть ли не с любовью. Была она
во все тех же красных сафьяновых сапожках и шелковой кадрильной юбке, но,
естественно, без июльского венка. Стиша не сдержалась, бросилась к
Шеврикуке, обняла его, не вызвав на этот раз недовольства Малохола. И
растерялась, не знала, что сказать, вспомнила о не столь важном:
оказывается, несколько дней назад вот здесь же забор намеревался перелезть
Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, с японским другом, он искал
своего приятеля Игоря Константиновича, будто чувствовал, что он содержится
здесь, и провозглашал трубно: "Паркеты завезли! Паркеты!" Слеза потекла по
щеке Стиши. Она прошептала: "Не пропади! И не забывай тех, кому ты
нужен..." Последние слова были произнесены явно со значением.
А прежде в домике, представив Шеврикуке Колюню-Убогого, Илларион сообщил,
что вести пришли скверные, Отродья Башни предприняли в Останкине штурм
бастионов домовых и ему, Шеврикуке, пришла пора исполнять исторические и
сословные надобности, предписанные "Возложением Забот". А когда Шеврикука
был усажен в коляску мотоцикла, Илларион сказал: "Ну, ни печки, ни
кочерги!"
И поехали.
В каком свойстве или в качестве кого предстояло ему исполнять исторические
и сословные надобности, Шеврикуке не объявили. Кем он был после
безрассудства и конфузии в доме на Покровке, так и не разъяснилось. Кто
были при нем Илларион и Малохол, лишь чуть-чуть приоткрылось. А в
разговоре, теперь уже как будто бы давнем, в Китай-городе, в Обиталище
Чинов, Увещеватель дал понять Шеврикуке, что кому следует хорошо известно
о его выходах на Отродий Башни и общениях с так называемым Бордюром. Могли
ли сейчас доверять ему? Но возможно, его везли в какое-либо секретное
узилище как изменника и предположительного союзника Отродий, открывших
военные действия. Слова же о надобностях в нем были произнесены лишь для
того, чтобы не допустить бунта и побега Шеврикуки.
Но отчего захват Шеврикуки и конвоирование его в узилище поручили
Колюне-Убогому? Ведь стоило ему, пусть и слепому, рукой пошевелить, он бы
этого тщедушного Колюню... Но когда Шеврикука пожелал осуществить
намерение, выяснилось, что он не может пошевелить даже пальцами рук и ног.
Он был скован.
Значит, Колюня вовсе не был Убогим?
Ведь и домовой Петр Арсеньевич многим казался дряхлым мухомором, а имел и
хранил упрятанные в нем силы, значения и полномочия. Однако эти силы и
значения не смогли уберечь его...
Кем же был Колюня-Убогий?
И не несутся ли спереди и сзади, по бокам его мотоцикла, бронированные
колесницы с бойцами Темного Угла, с Любохватом и Продольным, опоясанным
пулеметными лентами?
"Эко ты себя возносишь! - устыдился Шеврикука. - Коли полагаешь, что тебя
так оценивают и опасаются!"
Нечего было гадать без толку, следовало ждать, что с ним произведут.
Постановление вышло, исполнители назначены, что будет, то будет.
Но успокоиться он не мог. Он был взволнован и растерян. И томление,
похоже, не изошло из него.
Он представил, каким увидел его три дня назад Илларион. Он стоял на
коленях. Он и на самом деле молился? Он жаждал тогда единения с
мирозданием и любви. Он не желал быть покинутым. Он и теперь был готов
молить о том, чтобы его никогда не покинули. Не столь важно было,
продолжится ли его существование или нет, главное, чтобы он не оказался
покинутым и чтобы ему не отказали в способности к любви. Смеялся ли
Илларион, обнаружив его на коленях, не имело значения. Да, он пил, но в те
минуты он был трезв.
Тем временем движение мотоцикла прекратилось. Городские звуки вокруг не
слышались. Похоже, никаких звуков вообще не было. Но не было и тишины.
Сильные руки подняли Шеврикуку и опустили на землю. Оковы его движений
были устранены. Стекла же очков не просветлели.
Поддерживая Шеврикуку под руку и направляя, его повели. Поначалу ступенями
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг