раз в год становиться вкусовым составным суточных щей. Иные даже и
обращались к нему: "Снеток!" Печенкин обижался, изменений в документах и
ведомостях он не желал. Отчего он звался Печенкиным? Об этом мало кто
знал. Может быть, в одном из водоемов пребывания нынешнего сотрудника
Малохола утоп по пьяни какой-нибудь мужик Печенкин и водоем этот стал
Печенкиным прудом. Или сам пруд находился в усадьбе отставного поручика
Печенкина. Ну и так далее. Не обо всех историях своей жизни Печенкин
рассказывал, а лишние и невежливые вопросы задают лишь дураки и шпионы.
Печенкин и Печенкин. С охотой повествовал Печенкин, как его зазывали на
только что расплескавшееся Рыбинское водохранилище, соблазняли, говоря,
что это и не водохранилище, а море и он будет не водяной, а морской царь.
Но он отказался. Будучи теперь домовым, он оставался и в профилактории при
водяных течениях в трубах. Бывший леший четвертой статьи Раменский
приглядывал за клумбами, отдельными деревьями и кустами среди асфальтов
профилактория и за зимними садами (один из них был висячий). У Лютого же,
не допускавшего или допускавшего когда-то пожары в овинах, имелись сейчас
в поле зрения огнетушители, пожарные гидранты и инструкция под стеклом с
рекомендациями, кому и куда бежать в случае нечаянного воспламенения.
Пожаров, угаров, проигрышей воды пока не случалось.
Печенкину же когда-то выигрыши и проигрыши воды, всякой живности, что в
ней водилась и размножалась, и даже мокрых растений с белыми и желтыми
кувшинками были делом привычным. Омуты азарта его затягивали. Бывали и
конфузы. И о них он, вызывая сострадательные усмешки слушателей,
рассказывал с удовольствием. И были подтверждения, что не врал. А если и
врал, то не окаянно. Был случай, когда Печенкин, а проживал он тогда в
незаслуженно малом пруду, увлекшись и горлопаня, проиграл князю-адмиралу
Плещеева озера не только всю свою чистую воду, не только зеркальных
карпов, но и самого себя. Полтора года он был в работниках на Плещеевом
озере, не раз драил и отскребал ботик императора Петра Алексеевича,
князь-адмирал признал его труды достойными поощрения, даровал ему вольную
и вернул воду в опустевшие берега, а с нею и зеркальных карпов с
приплодом. Жаль, что местный помещик, заводивший карпов, залечивал в ту
пору свои нервные огорчения в одном из немецких Баденов. В другом случае
Печенкину так опостылели окрестные поселяне, что он увел от них свою воду
за четыре с половиной версты прямо к железнодорожному полотну и там
основал озеро. Дело это оказалось нелегким, поток, который гнал Печенкин,
никак не мог одолеть холм, заросший шиповником, в сердцах Печенкин поволок
за собой и холм, тот стал на его озере островом. Позже озеро обступили
дачи, и барышни, читавшие в гамаках романы Боборыкина, произвели
холм-путешественник в Остров Любви. Всем этим барышням Печенкин в охотку
щекотал бы их гладкие тела. Но не все они отваживались купаться. А жил он
в то время благодушным. Порой же он безобразничал и так чудил, что народ
вблизи его берегов ходил перепуганный и готов был дарить Печенкину черного
козла и черную курицу чуть ли не каждую неделю. Он, ночуя под корягами или
под мельничным колесом, а еще лучше - в омутах с дырами студеных родников,
ломал жернова, калечил плотины, затягивал к себе дармовых работников, кого
перемывать песок, кого переливать воду, кого выгуливать раков, а сам
катался на усачах сомах и матерился на всю округу. Приписывали ему
способности оборачиваться пудовыми щуками, теми же разбойниками-сомами или
свиньей с черным пятаком. И щук, и сомов, и в особенности свинью Печенкин
отрицал. Прежних своих проказ он нисколько не стыдился, память о них была
ему мила. "Ну и сидел бы ты лучше теперь в Рыбинском море, - пеняли ему, -
был бы на троне царь-адмирал, завел бы из приличия парламент". "Может, вы
и правы, - задумывался Печенкин. - Хотя меня там сразу стало выворачивать.
Как от морской болезни. А в Череповце тогда еще и домны не стояли". Помимо
всего прочего, Печенкина при перепроизводстве в домовые обязали удалить
перепонки на нижних и верхних конечностях, что он, после душевных
содроганий, и позволил сделать, и теперь его возврат в водяные вышел бы
затруднительным. О прошлом Печенкин порой тосковал, но в профилактории (и
в Москве!) жил он, похоже, неплохо. А Малохол был им доволен.
Рамень, или Раменский, имел свои привычки. Лешие, как известно, складные.
Нужно - они схоронятся под листом земляники, а ростом будут с гриб рыжик,
нужно - восстанут, сравняются с высоченными соснами или дубами, а то и
примут на плечи облака ходячие. Раменскому нравилось пребывать именно
великаном, да еще и обросшим мхами и лишайниками, да еще и укутанным
сизыми туманами. При этом он любил шуметь, ухать, перекрикивать северные
ветры, металлические звуки на ближних станциях и заводах, и петь, пусть и
не внятно, но громоподобно и страшно, в особенности он почитал "На диком
бреге Иртыша". Порой и теперь, переехав в город и переписавшись в домовые,
Раменский позволял себе буянить, лезть в драки и швырять на пол пивной в
Столешниковом переулке кружки, залоговая цена которых поднялась до тысячи
рублей. В Столешниковом я его встречал. Но эти капризы Раменского были
теперь краткими, он корил себя за них, а перед Малохолом оправдывался:
"Леший попутал". Когда-то в управлении Раменского были все звери и все
птицы его лесов, все муравьи и все комары, любая ягода и любой гриб.
Гаркнет: "Смирно! И с уважением!" - они - во фрунт! Сколько зайцев,
сколько росомах, сколько белок он проиграл! И сколько выиграл! Конечно,
знамениты были выигрыши при больших ставках, скажем, лет сто пятьдесят
назад, сдавшись в великом карточном сражении уральским лешим, лешие
енисейские вынуждены были гнать в Ирбит и Верхотурье проигранных зайцев и
белок. Подобными баталиями Раменский похвастаться не мог, но и у него в
прошлом были славные случаи. А уж сколько девок красных хаживало в его
чаши по ягоды и грибы... На грубые насмешки опекуна огнетушителей Лютого и
на его уколы: мол, зачем же ты из вольной гульбы приволокся в Москву,
Раменский угрюмо и горестно отвечал: обстоятельства вынудили.
Обстоятельства эпохи и обстоятельства личной жизни. Из-за этих
обстоятельств ему, от природы корноухому, пришлось наращивать правое ухо,
менять стиль одежды и привыкать ко всякой московской кулинарной дряни.
Впрочем, напитки и в Москве были хорошие и откровенные. И самим удавалось
с помощью трав гнать и варить совершенные произведения. Тем более что в
хозяйстве доверенного им профилактория многое тому способствовало.
И теперь в присутствии разомлевшего Шеврикуки Лютый, Раменский и Печенкин
играли на воды, рыбу, зайцев, рухлядь и зерно. Иное дело: выигрыши
выдавались не натурою, а бумажными карточками, впрочем, очень аккуратно и
красиво оформленными. Поначалу, учреждая правила выплат, а также призовых
фондов, спорили, поднося к физиономиям и кулаки. Скажем, как считать
зайцев в карточках: штуками или единицами веса? Лютый, не располагавший,
кроме зерна (главным образом ржи, ячменя, овса и редко когда пшеницы),
никакими иными ценностями, склонялся к единицам веса. Ему были милы пуды.
Зайцев же, белок, бурундуков пудами измерять было неловко, могли бы
возникнуть поводы для платежных лукавств и ухищрений. Договорились
употреблять при счете, при сложных, но справедливых бухгалтериях, и пуды,
и килограммы, и штуки, и кубометры, жидкие и древесные, и отдельные
ручейки, рощи, муравейники, ягодные поляны и черные омуты. Лютый и взялся
разрисовывать картинки карточек цветными карандашами, косоглазые были на
них живые, ерши хоть сейчас были готовы заложить основу тройной ухи, а
пятипудовые мешки с толокном выглядели как семипудовые. Рисовальщика
поощрили. Ему разрешили играть не только на зерно, но еще и на картофель,
на кормовые корнеплоды, а также на курей, гусей, уток и мелкий рогатый
скот, хотя птице и скотине полагалось быть в подчинении вовсе не у
овинника, а у домового-дворового. Впрочем, произведения Лютого так и
оставались красивыми бумажками, реальными зверями, рыбами, глухарями,
березовыми рощами обеспечить их, увы, не было возможности. Проигрыши и
выигрыши выходили воображаемыми. На деньги же Малохол дозволял играть лишь
в дни профессиональных праздников. И то далеко не всех.
- Говоришь, брезгуешь, Шеврикука, - не отрывая глаз от бочки и не вынимая
сигареты изо рта, протянул Раменский, - а у самого просто мошна пуста. И
на кон выставить неча. Одно казенное имущество. Но разве пойдет твой
сливной бачок против моих кедров. Да еще и с полными шишками.
- А у него привидения есть! - рассмеялся Печенкин. - Злые и колючие! Целый
мешок привидений!
- Печенкин! - строго сказал Малохол.
- А я что? Я против привидений ничего не имею. Я их не умаляю. Тем более
что сейчас они в чести. Пожалуйста, я готов выставить своих русалок против
его привидений.
- У тебя русалки забитые, - сказал Лютый. - И тем более у тебя их теперь
нет. И баборыбы у тебя нет и не было. Читал на днях в газете? На одном из
пляжей под Бостоном обнаружили баборыбу. Шестьдесят свидетелей. Метр
пятьдесят в длину. До талии - тело и морда морской форели. В чешуе. А ниже
талии - дамские ноги. Голые. Но в душистом вазелине. От раздражений
океанической воды. У тебя баборыбы нет. А хорошо бы и ее занести на
карточки.
- Махорку ты не в ту газету завернул? - поинтересовался Печенкин. - Не от
баборыбы ли и от ее вазелинов воняет?
При этих словах в каморку Малохола вошло создание женского пола, известное
Шеврикуке с чужих слов. Стиша. Как будто бы подруга Раменского, во всяком
случае, по его совету выписанная из дмитровских лесов для хлопот при кухне
профилактория. Можно посчитать - из лешачих. Можно посчитать - из лесных
дев. Стиша принесла на коромысле шесть алюминиевых судков. Принялась
расставлять посуду. Стол, ею украшаемый, наверняка прежде покрывали
одухотворенным красным сукном в предвкушении вразумительных бесед, теперь
же он служил презренным трапезам. Угощения предлагались не обеденные и не
вечерние, а так, попутно-развлекательные: малосольные и соленые огурцы,
сушеный горох, соленые грузди, видно, что сибирские - голубые и каждый с
тарелку, а к ним - сметана, квашеная капуста, караси с золотой коркой,
"яко семечки", рябчики, тушенные в брусничном отваре, но холодные. К
напиткам же, понял Шеврикука, каждый из сотрапезников доступ имел
свободный. Впрочем, ему, как гостю, Стиша поднесла ковш с чуть желтоватой
жидкостью, поклонилась, сказала сладко, но и как бы с ленцой:
- Будьте благосклонны, примите медовуху.
Шеврикука принял. Подцепил вилкой голубой груздь и долго с уважением
вкушал его, не давая сметане стечь на пол.
- Это Шеврикука, - сообщил Стише, оторвавшись глазами от газеты "Труд",
Малохол.
- Тот самый Шеврикука? Неужели? - будто бы радостно изумилась Стиша. - Как
же, как же, наслышаны!
Не притворным ли было ее изумление? Шеврикуке сейчас же показалось, что и
в облике Стиши есть нечто притворное или декоративное. Нет, не так. Стиша
выглядела словно бы хористкой или, скорей, плясуньей удачливого (оттого и
костюмы свежие) фольклорного ансамбля, чьи добычи и успехи были достижимее
где-нибудь в Кордильерах или на Виргинских островах, нежели в местных
Липецках и Омсках. Мягкие волосы ее (коса до пояса, естественная
светло-русая или, если хотите, пшеничная) обегал поверху чуть кокетливо
сдвинутый набок венок из ромашек, васильков, львиного зева, колокольчиков.
Нынче в подобном венке можно было признать претензию и нарочитость. Но,
рассмотрев шелковую, кадрильную блузку Стиши, гладкую, со множеством
пуговиц, поднимавшую и саму по себе высокую грудь и доказывающую зрителям,
что у барышни все есть и там и тут, юбку протяжную, почти до сапожек
(всплеснет - и какие виды!), и легкие, красные сафьяновые сапожки,
рассмотрев все это (что Шеврикука и сделал), можно было заключить: "А что?
Стильно! Есть стиль и есть линия. Пусть и с претензией!" Да и отчего же не
сплетать и в Москве венки в нынешние летние дни бывшей лесной деве?
- Я потом вам скажу, от кого я о вас наслышана, - шепнула Стиша Шеврикуке.
- От одной... От одной известной вам особы... Ага...
Нет, мила, мила, отметил Шеврикука. И глаза ее хороши и лукавы...
- Это что у вас там за шуры-муры! - загремел Раменский, и видно было, что
он сердит. В глазах же его злился зеленый огонь.
Стригли и брили Раменского с усердиями, и сам он старался ублагородить
себя, выдирал кусты из бровей, однако и даже находясь под
предводительством Малохола, он по-прежнему оставался жестко-лохматым. И,
несмотря на все вращения судьбы со взгодами и невзгодами, волосы его не
потеряли оттенки лесного происхождения. Нет-нет, а проглядывалось в них
зеленое. А уж зеленый огонь из его глаз не исчезал никогда.
- Рамень, - спросил Шеврикука, - а ты Кышмарова знаешь?
- А то?! - буркнул Раменский.
- Он тоже тявкает, как и ты. И тоже не по делу.
- Рамень нынче в ущербе, - сказал Печенкин. - А? Или нет? Уже проиграл мне
с Лютым двух барсуков и четверть березового колка под электропередачей!
Фрязино-Ивантеевка. На него не дуйте. Вспыхнет! А Кышмарова все знают. И
лучше бы не знали.
Ставки в играх на бочке или даже на бывшем красном столе в целях удержания
натур от падения допускались теперь малые. Чтоб избежать обид и
расстройств, приняли вместо "малые" выражение "по средствам времени", но
средств не было, достойных, естественно, средств, отсутствие же их падало
коршуном вины исключительно на время и его обстоятельства. Но проигрыш
двух барсуков и четверти березового колка под электропередачей можно было
приравнять к гусарскому проигрышу, требующему выстрела в висок. Шеврикука
испытал сострадание к Раменскому.
- А что, надо осадить Кышмарова? - поинтересовался Лютый.
- Нет, я так... - поспешил ответить Шеврикука. - Всякие странности
приходят в голову после медовухи. На днях я, правда, встречал Кышмарова. В
сапогах со скрипом...
- Это что за топот? - поднял голову Малохол.
- Восходители разминаются, - пропела Стиша.
- Опять? Я же их отгонял!
- У них восхождение на днях. Небесный забег.
- Дорожку эту стоило бы взорвать. Или затопить. Или искромсать корнями
дуба. Но на что рассчитывать с этими вот отдыхающими! - осерчал Малохол.
- Тогда здесь, по пересеченной местности, станут устраивать кроссы, -
предположил Печенкин.
- Прекрати ехидства! - крикнул Малохол.
Он отбросил издание трудящихся масс и выскочил во двор. За Малохолом,
волнуя всплесками свободной юбки, последовала Стиша. Лютый, Печенкин и
Раменский переглянулись и остались при бочке. А Шеврикуку потянуло на
воздух. Вдоль забора профилактория протекала в деревьях асфальтовая
дорожка, способная облагодетельствовать и легкие автомобили. По ней
неслась толпа сосредоточенных мужчин.
- Куда это они? - удивился Шеврикука.
- В Останкино. К вам. На Башню. К столикам "Седьмого неба".
- Прямо отсюда?
- Нет. Здесь они разминаются.
- Я узнаю, - зло пообещал Малохол, - кто их сюда определил. Какая вражина.
Мужчин неслось, пожалуй, не меньше сотни. Все они были спортсмены, даже
те, что несомненно пережили отмену золотых червонцев с изображением
императора Николая. Лишь один бегун забыл или не успел переодеться к
старту, он был в вечернем (назовем так) костюме и при галстуке. Именно он
остановился, рассмотрел зрителей из профилактория и закричал:
- Игорь Константинович, и вы здесь! Я сейчас!
Это был Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный.
Он бросился вдогонку за одним из спортсменов, коренастым, в цветастых
трусах, наговорил ему что-то на бегу и тотчас же вернулся к забору
профилактория, похожему на ограждение стадиона в Петровском парке,
просунул голову в проем меж железных палок:
- Уморили! Укатали! Попить дайте, братцы!
Малохол не выразил сочувствия к заморенному бегом братцу, он и на
Шеврикуку поглядел строго, будто осуждал его за неприличное знакомство и
предупреждал о чем-то. А Стиша взяла и вынесла страдальцу чашу с напитком.
Крейсер Грозный, видимо, так был обезвожен, что в мгновение перебрался, не
повредив штаны, через железные трехметровые палки, а они были увенчаны
наконечниками копий.
- Уважила, красавица! Спасла! - отфыркивался Крейсер Грозный. - Но еще бы.
И чуть-чуть посидеть! Ноги отбил.
- У вас занятия, - Малохол явно призывал гостя, проявив выдержку и силу
воли, продолжить забег.
- Э-э! - легкомысленно махнул рукой Крейсер Грозный. - Я уже спешился. И
это не мое занятие. Это занятие Сан Саныча, Такеути Накаямы, моего лучшего
друга. Это он марафонец и побежит в Башню! А я его сопровождаю. Сейчас у
них будет круг, а у меня, значит, полчаса. Налейте что-нибудь еще и
позвольте посидеть.
И Крейсер Грозный, не обращая внимания на недовольства Малохола, двинулся
к помещению, где можно было выпить и посидеть. Отбитые ради удач японского
друга и марафонца Сан Саныча ноги Крейсера Грозного сразу же привели его
не куда-нибудь, а в укромную каморку Малохола.
- О! И тут флотские! - обрадовался Крейсер Грозный, обнаружив капитанскую
фуражку заседателя при бочке Печенкина. - Что ж ты мне, Игорь
Константинович, не рассказывал о таких героях. По этому поводу надо сейчас
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг