Теперь он вспомнил: из Ольгова Дмитровского уезда, имения Апраксиных,
происходили предки квартиросъемщика из его подъезда, Митеньки Мельникова.
В связи с Ольговом Митенька что-то говорил и про Пиковую Даму, впрочем, он
был пьян.) Да, да, Гликерия ходила и напевала и уже не была хищной птицей,
наметившей внизу, в огороде, выводок цыплят. Ее ждали корт, манеж,
пусанский диалект. Она готовилась выйти из простоя и покорить (испугать,
восхитить, соблазнить) во время ночных смотрин валютных особ. "Взглянуть
надо будет на эти смотрины!" - сурово пообещал Шеврикука. Но и не одни
смотрины без сомнения держала в уме Гликерия... И Шеврикуке стало жалко
вещиц. Надо было их отобрать! Вырвать их, что ли, как сегодня он вырвал
листочки из рук Петра Арсеньевича. Но Гликерия была не Петр Арсеньевич...
- Да, конечно, куда более, нежели история лошади, меня занимает история
рыцарства, - услышал, наконец, Шеврикука Петра Арсеньевича. - Это
чрезвычайно увлекательная история. Но без лошади не было бы и
средневекового рыцарства...
А Шеврикука потихоньку успокаивался. Теперь он думал, что пальцы Петра
Арсеньевича, может, и не дрожали. Может, и Гликерия не была тогда хищной
птицей. И все ему прибредилось. Как прибредилось и Чудовище. А вещицы
неудачника Пэрста-Капсулы - обыкновенный хлам. Или - расхожие поделки.
- Представьте себе, - Петр Арсеньевич говорил уже восторженно, - два века
человечество жило предчувствием появления Роланда...
- Предчувствием явления кого живет оно теперь? - спросил Шеврикука.
- Не знаю... не знаю... - растерялся Петр Арсеньевич. - Но я продолжу,
если позволите... Два века - Роланд явился, чтобы пасть в Ронсевильском
ущелье. Теперь его чувства к прекрасной Альде кажутся смешными. Они и
тысячу лет назад многим казались смешными... Да... Вот нынче на
кооперативных лотках можно вроде бы купить любую книгу. Любую чепуху. А
высокопочтенные рыцарские романы они не догадались выпустить. Вам,
Шеврикука, не приходилось видеть в киосках сочинения, скажем, Кретьена де
Труа? Или "Смерть короля Артура"?
- Я на них и не обратил бы внимания, - сказал Шеврикука. - Читаю
исключительно детективы и боевики. Всякие крутые вещи. И в пустых
квартирах, если уж решу что-нибудь посмотреть на видео, то непременно
боевики.
- Ну да, ну да, все эти Шварценеггеры, младшие Ливановы и Соломины,
Сталлоне... И самому небось хочется стать сыщиком или суперменом? -
полюбопытствовал Петр Арсеньевич.
- Каким уж там сыщиком! - лениво махнул рукой Шеврикука.
- А я вот не отказался бы побыть рыцарем, - произнес Петр Арсеньевич
мечтательно. - Но тем, стародавним. В латах, с мечом и копьем, и на коне в
тяжелых доспехах. Тогда это был танк. И не отказался бы от дамы сердца.
- Рыцари сражались с чудовищами, - заметил Шеврикука.
- И с чудовищами! - обрадовался Петр Арсеньевич. - Да! И с чудовищами!
Славный Беовульф с могучим Гренделем. А потом и с его страшной матерью.
- Чудовищ нынче нет. В Останкине, по крайней мере.
- Кто знает, - сказал Петр Арсеньевич.
- Вы всерьез? - спросил Шеврикука.
- Мы говорили. И из кашки-клевера можно вызвать или вызволить совершенную
и премудрую силу. А из чего-то - и злую. Иному же необходимо именно
чудовище.
- Но зачем?
- Может, для того, чтобы иметь сторожа. Для себя и своего достояния. У
всех свои тайны. Кроме вас, любезный Шеврикука, простите. Кроме вас. А об
Отродьях, тех, что на Башне, нам и вовсе ничего не известно. Что им нужно?
Чего они желают или жаждут? А тому же славному Беовульфу пришлось биться с
огнедышащим драконом, караулившим сокровища древних курганов. Был еще
дракон Фафнир...
- "На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый, -
Шеврикука позволил себе стать чтецом-декламатором. - Под тем камнем
сокрыта сила могучая, а силы нет конца". Или: "Под морем под Хвалынским
стоит медный дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем
огненным лежит семипудовый ключ от княжева терема". Или: "Двадцать
старцев, не скованных и не связанных..." Это, кстати, не отпущенники ли из
секретных помещений? И так далее. Но ведь согласитесь, Петр Арсеньевич,
все это теперь не для нас. И не для нынешних людей. Тем более не для их
ушлых детишек.
- Кто знает, кто знает...
- Ну да, я слышал от вас недавно - Чаша Грааля, Меч-Кладенец, отец мой
Парсифаль. Теперь вот Беовульф и дракон Фафнир.
- И вы иронизируете надо мной! - расстроился Петр Арсеньевич. - Я так и
думал, что этим закончится... Но виноват сам. Сам. Глупая потребность
поделиться с кем-то своими соображениями... Но с кем? Выходит - с самим
собой. К неудовольствию и скуке собеседников... Старость и одиночество...
- Поверьте, Петр Арсеньевич, я не хотел вас обидеть, - сказал Шеврикука. -
И собеседник я не привередливый. Поэтому, наверное, мне нередко случается
выслушивать чужие мысли вслух... Сомнения, предположения... и прочее...
Совсем недавно имел такой длительный разговор. Я более молчал и
выслушивал... И не было обид... И что же у нас в курганах, так скажем?
Есть ли сокровища, накопленные и приобретенные в столетиях?
- Вам ведомо самому.
- И что же, над ними лежит камень Алатырь, змей огненный сидит в медном
доме и бодрствуют старцы, не скованные и не связанные?
- Вам ведомо самому.
- Нет, Петр Арсеньевич, не ведомо.
- Мне, стало быть, тем более. Я до сих пор пребывал в прихожей посиделок.
- Вы обиделись на меня, Петр Арсеньевич. Снова прошу у вас извинения. Дури
мне не занимать. Но к вам я отношусь без иронии, а с почтением. Мне даже
могло прийти в голову, что вы из тех старцев, не скованных и не связанных,
коим выпало бодрствовать и оберегать. Или хотя бы быть посвященным в их
суть.
- Вы ошибаетесь, - сказал Петр Арсеньевич. - К тому же вы справедливо
заметили - чего стоят давние слова о камне Алатыре и змее огненном. Это -
простодушие начальных испугов и надежд. Оно не возвратится.
- Но если дать волю фантазии... Что же могло быть бы в наших курганных
сбережениях?
- Полагаю, что не золото, не камни смарагды и не сапфиры.
- Половник для щей, ухват, кочерга, братина, ендова, сбитенник, самовар,
кадка с соленьями...
- Что, что? - напрягся Петр Арсеньевич.
- Это я так... Вспомнил нечто, кем-то недавно произнесенное... - сказал
Шеврикука. - И что же, в тех ендовах, в тех сбитенниках и кадках было бы
разлито одно благо? Одни меды и кисели?
- Не думаю. Горькие соки никуда не истекают. И не высыхают. И много ли в
нас блага-то? Как и в людях? К тому же будто бы сказывается происхождение.
Иные из-за него самоедствуют и корят сословие. Другие из-за него же,
напротив, трубят в фанфары.
- Из-за какого происхождения?
- Из-за предания, что мы низвергнуты. А уж потом наполнены людским.
- Это спорное мнение. А предание, возможно, позднее и подложное.
- Да, мнение спорное. И предание... Согласен... Но блага в нас, увы... И
приумножается ли честь? Да что - приумножается? Сберегается ли честь?
Оттого я и увлечен рыцарством, хотя сам пребывал в грехах и проказах, что
там была честь!
"Заклинило старика", - подумал Шеврикука. Он был сейчас не только спокоен,
но и благодушен.
- А этот змей, про которого говорят, что завелся в Оранжерее, - улыбнулся
вдруг Петр Арсеньевич, - надо полагать, не Фафнир и не Беовульфова судьба.
Те ведь не только извергали огонь, но и имели крылья...
- А что, - спросил Шеврикука, - в Оранжерее завели змея?
- Говорят...
- Петр Арсеньевич, - сказал Шеврикука, - если у вас не исчез интерес, я
мог бы дать вам листочки с рисунками И оттисками. Но, конечно, с
возвратом. И ненадолго.
- Что вы! - воскликнул Петр Арсеньевич. - Конечно не исчез! Мне только
взглянуть кое-куда и сравнить... И подумать... Завтра же я вам их
непременно верну!
Но пальцы Петра Арсеньевича, когда он принимал листочки, опять дрожали.
- Завтра же! Завтра же! - горячо заявил Петр Арсеньевич. - Вот в этом
самом месте. В шесть вечера. Если вас устроит.
- Хорошо, - сказал Шеврикука. - Я приду.
12
Четыре дня Шеврикука прожил расслабившись. В благодушии он вернулся в
Землескреб, его никто не спрашивал и никуда не тянул, больничный не терял
силу. Хотел было в квартире флейтиста Садовникова, кошатника и книжника,
тихой букашкой проползти в справочники и выяснить, что такое фибула, но
заскучал и фибулу отставил. Обеспокоился, как бы скука не перешла в тоску,
и отправился в квартиру картежника-акулы Зелепукина. Зелепукин
гастролировал в поездах Транссибирской магистрали или пил женское тело в
Сочи, в отеле "Дагомыс". А видеотека у него была богатая. И был игровой
компьютер.
Кассеты Шеврикука ставил наугад. По причине снабженческой образованности
Зелепукин украшал все коробки кассет, даже и с историями инспектора
Лосева, английскими словами, для Шеврикуки не всегда доступными. Оттого в
просмотрах Шеврикуки случались повторы. Правда, старья Зелепукин не
держал. Если только классику порядка "Конана-варвара". На этого Конана (а
может - конунга? Все же княжеского рода был там Шварценеггер. Надо бы
спросить у обожателя лошадей и средневекового рыцарства) сразу же и
напоролся Шеврикука. И не пожалел. Даже растрогался, наблюдая (в который
раз) жертвенные действия девы-валькирии. Посидел в тишине и снова завел
"Конана-варвара". Музыка, особенно в эпизодах с адским жрецом, казалась
знакомой и будто бы взятой в долг, но и она не раздражала Шеврикуку. А
потом широконосого Хакмана посылали во Францию отлавливать наркомафию, а
он чуть не отдал концы. А потом воспитанный для террора блондин потерял
под водой память и, сам того не понимая, исказил замыслы вашингтонских
ястребов. А потом... "Э-э-э! - сообразил Шеврикука. - Уже полшестого".
Лень было идти Шеврикуке на Звездный бульвар, да еще почти к Гознаку, но
из приличия он пошел. Не явился Петр Арсеньевич в шесть, не явился в
половине седьмого, а без четверти семь Шеврикука, вслух и громко
выбранившись, отправился домой. Пустым вышел и его поход новым днем.
Необязательным проявлял себя Петр Арсеньевич. "Что я шляюсь из-за этих
бумажек! Будет время, сыщу старика", - решил Шеврикука и вернулся в салон
Зелепукина.
Снова пошли удовольствия. Теперь терзал негодяев Сталлоне, а упрямый шериф
проваливался сквозь стеклянную крышу. Русскими словами чаще говорил за
героев человек с тяжелым и неизлечимым насморком, порой, когда насморк
становился совсем уж невыносимым, на экране лишь дергались чухонские титры
(фильмы, стало быть, предлагались свежайшие, записанные в балтийских
заливах), но и тогда Шеврикука почти обо всем получал представление.
Особенно хороши были для Шеврикуки фильмы о полицейских, отчасти
грубоватых и невежественных, но отважных, из-за строптивости обычно
попадавших в опалу и отстраняемых от дел. Как рискованно и круто они
проводили расследования, в одиночку или в компании с гибким,
самоотверженным негром-напарником! Так бы и сидел Шеврикука у телевизора,
так бы и наслаждался страшными тайнами, погонями звездных кораблей,
поисками ковчега Моисея, если бы не одно обстоятельство.
Обстоятельство это заключалось вот в чем. Зелепукин был натурой широкой,
но экономической. Пустот в кассетах не допускал. Но в паузах писал не
мультики, а секс. Эстетический, житейский, учебный - со сменой комбинаций
и компаний, фигурный, всякий. Были у него кассеты, полностью отпущенные
картинам любовных искусств. Иные - для себя. Иные, позабористее, -
уготованные на продажу ценителям кавказским и туркестанским. Шеврикука
поначалу, полеживая на диване и имея в руках щиток дистанционного
управления, кнопками заставлял ремесленников любви, чтобы не мешали
детективам, мелькать, кувыркаться и в мгновения бесследно исчезать. Но
потом ему словно бы лень стало издеваться над ними, он их уже не подгонял
и от экрана при этом не отворачивался. Тогда ему пришло на ум: "А не
подняться ли к Легостаевой?" На ум! Если бы на ум!
Шеврикука и ножом тыкал себя в живот, пытаясь болью умерить пыл. И
прекращал просмотры. И отвлекал себя, включив компьютер, игрой "тетрис",
проводил медведя мимо ульев к водокачке, а все время выскакивал пасечник с
дубиной, и его надо было избегать. Не помогало. Шеврикука снимал со стены
гитару и пел: "Звериной тропой Забайкалья..." Перевирал слова, чтобы вышло
больше зверства. Толку никакого. Брал тома кооперативных детективов, буквы
покрывало туманом, а ценимый Шеврикукой приватный сыщик Арчи Гудвин не мог
выстрелить из тридцать восьмого калибра. Все в Шеврикуке было возбуждено и
не вопрошало, а требовало: "А не подняться ли нам к Денизе!"
Дениза, она же товарищ Нина Денисовна Легостаева, просившая Шеврикуку
отчего-то называть ее в мыслях Денизой, жила тремя этажами выше.
Легостаева вела в культурном институте общественные дисциплины. В прошлом
году она дважды вызывала милицию с жалобами на домового. Жалобы были
схожие. Из заявлений Легостаевой выходило, что местный домовой -
сексуально озабоченный и нападал на нее с целью произвести
надругательство. Милиционеры удивлялись, но составляли протоколы.
Шеврикуку вранье Легостаевой не злило, напротив, оно было отчасти лестно.
Так или иначе, женщина признавала де-факто существование его и его
сословия, пусть и таинственное, а вызовом представителей власти
(грозилась, если не разберутся, звонить самому полицмейстеру) и словами об
уголовном деянии возносила Шеврикуку и в юридическое состояние.
Большинству же населения были безразличны домовые и их заботы. Но хоть это
большинство уже не относило Легостаеву к потерявшим крышу, как было
раньше, ее расспрашивали с вниманием, фотографировали в квартире в местах
нападения, показывали по московскому каналу, правда, там специалист, пусть
и соглашался с возможностью полтергейста, все же тонко подвел зрителей к
мысли об изголодавшемся инопланетянине. Но Шеврикука-то знал, кто
изголодался. Легостаева подавала знак ему. Она проклинала его. Она
ревновала его. Она молила его! Она ждала. Крайность состояния вынуждала ее
звонить в милицию.
Обязан сообщить, что Легостаева была страшила. Причем страшила в
окулярах-директивах. На такую взглянешь вскользь и пожелаешь отвернуться.
А Шеврикука видел фотографии Легостаевой в школьной форме. И ничего.
Девочка как девочка. Милая даже мордашка. Шеврикука был убежден, что
физиономию Легостаевой перекорежили общественные дисциплины. Нос, рот
растянул, а потом и скукожил диалектический материализм. Из скул, ушей,
бровей выпирали истматы, базисы, надстройки, прибавочные стоимости, третий
и четвертый постулаты Канта. В глазах угрюмо тлело презрение к
эмпириокритицизму. Но тело Легостаевой не знало общественных дисциплин.
Какое это было тело! Тело ее, скрытое безвкусными тряпками, не видел
никто. А Шеврикука видел. Оно было неописуемой красоты. Хотя при чем тут
красота? В нем предощущались иные достоинства. Красота, полагал Шеврикука,
должна волновать художника. А он был не художник, а экземпляр мужского
пола. И его влекло. В Легостаевой же в ее тридцать восемь лет все бурлило,
клокотало и жаждало утоления страстей.
Как все вышло у них впервые, расскажу, если представится случай. Замечу
только, что в Перечне Услуг домовых значилось среди прочего и "Утоление
страстей квартиросъемщиков". А потому Шеврикука после общений с
Легостаевой, не частых, отмечу, разъяснял себе (нужда возникала), что по
отношению к Гликерии дурного он не совершил. Такой Перечень. К тому же
добавлял: мало ли какие услуги в Перечне привидений, он их не знает и
знать не хочет. И добавлял: к Легостаевой он ходит не из чувств, а из
жалости. Замечу еще: Легостаева дала понять, что страсть желает утолять с
домовым (имя Шеврикука ей не было известно) невидимым, но с осязаемым и
ощутимым. То ли в грезах ее было это нашептано, то ли имелись к тому
гуманитарные основания. Ну и ладно. Шеврикуку пожелание устраивало.
Но дома ли теперь сидела Легостаева? Возбужден Шеврикука был так, что мог
сейчас дать повод для третьего вызова милиции. Но принесся бы к
Легостаевой, а ее нет. Сгорел бы подъезд. Шеврикука набрал номер, подышал
тяжело и услышал: "Приходи... Умоляю... Приходи... Через. полчаса..."
Через полчаса!
За полчаса можно было бы добраться и до Совокупеевой. Но нет, ни
Совокупеева, ни тем более Гликерия не были сейчас нужны. Следовало
вытерпеть полчаса и подняться именно к Легостаевой.
И поднялся.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг