пахнет. Я свои права и возможности знаю!
- Мы знаем свои права! - загоготал Бурлакин.
- Меня не проведут. Я за эти три рубля и сотню не возьму! - заявил
Шубников грозно. Но тут же успокоил публику: - А вот сазана я возьму. Не за
те три рубля, конечно, а так.
Все пошли смотреть молодцовского сазана. Молодцов уверял, что его сазан
еще утром резвился в Волге и лишь по дурости и недостатку воображения
дернулся к проруби, но когда перед съедением шапки сазана выгружали из
рюкзака и опускали в ванну, то вид он имел скорее усопшего, нежели живого,
хотя и дергал хвостом. Сейчас же он плавал и резвился и выглядел на все свои
семь килограммов. Бурлакин с Шубниковым только руки потирали и охали:
- Такого бы на Птичку! С этакой драматической мордой он бы им показал!
Неожиданно моим союзником выступил Собко. Он сказал Серову:
- Старик, отдай ты им рыбу. И пусть они катятся.
- Фу! Это грубо! - расстроился Шубников.
Впрочем, тут же он побежал на кухню, отыскал там ведро, какое не могло
не оказаться на кухне останкинской квартиры, с трудами и воплями всунул рыбу
в ведро и сказал Бурлакину:
- Пошли. Пока живой!
Уже в дверях Шубников скорчил зловещую рожу и сказал Михаилу
Никифоровичу:
- Помни про три рубля-то! Помни! - Потом добавил: - Рыбка ты моя
золотая!
Глядел он не на ведро с сазаном и не на Михаила Никифоровича, а прямо
на Любовь Николаевну. И смех его был мерзкий.
После ухода Шубникова с Бурлакиным все вернулись к индейке, но тихим
стало застолье. То ли о сазане скучали, то ли еще о чем... Потом возникла
гитара. И запели. "Гори, гори, моя звезда..." - громко пел Герман Молодцов.
И мы подпевали. Неожиданно запела Любовь Николаевна. Голос у нее был
красивый, низкий, грустный. Пела она вот что: "Что ты жадно глядишь на
дорогу в стороне от веселых подруг..." Пела медленнее, чем того требовал
привычный темп песни, и оттого ее пение казалось усталым, печальным и
вечным. Остальные голоса как бы расступились и отпали. Все умолкли. Я слушал
Любовь Николаевну закрыв глаза. Деревня виделась мне, изгибы неспешной речки
Кашинки, трепет листьев на прибрежных ивах, дрожание и покачивание
водорослей в прозрачной, пока еще не зацветшей воде. И вдруг в видениях этих
мелькнуло зловещее лицо Шубникова...
5
Назавтра мы, пайщики кашинской бутылки, встретились у Михаила
Никифоровича.
Мы с Серовым сразу заявили, что свои голоса считаем совещательными, раз
женщина и ночевать у нас не имеет права, поговорить поговорим, а решать дело
не наше. Филимон Грачев промолчал. Он-то был намерен решать, но кроссворд.
Он и достал вырезку из рекламного приложения к "Вечерке".
Поначалу мы прошлись по квартире, пытаясь обнаружить следы пребывания
здесь женщины. Но ничего этакого не обнаружили. По сведениям Михаила
Никифоровича, Любовь Николаевна на самом деле с утра ушла смотреть Москву,
видно, ей тут все было в новинку.
- Небось с авоськами пошла, - предположил дядя Валя. - Или с рюкзаком.
Я бы давно все электрички посжигал! Ну как, Миш, баба-то она ничего?
- Я-то откуда знаю...
- Ну ладно, Миш, дурачком-то не прикидывайся! - Дядя Валя подмигнул
нам. - И ночевать она пошла сразу к тебе. Не к кому-нибудь.
- Дядя Валя, - сказал Михаил Никифорович. - она ведь и к вам просилась,
да вы ей отказали...
- Просилась! Если б хорошо просилась, то и устроилась бы. И уж не
жалела б. Но зачем мне она? У меня уже одно животное есть. Собака.
- Я пришел, постелил себе в ванной, - сказал Михаил Никифорович, -
сразу заснул. Ее не видел.
- А что она ела-то? - спросил дядя Валя.
- По сковородке можно понять: делала яичницу.
- Этак она тебя по ветру пустит.
- Было бы что пустить, - сказал Михаил Никифорович.
- Ну ладно, - заметил Серов. - Она возьмет и придет. А мы так и не
выработаем никакой программы.
- Я, - сказал Игорь Борисович Каштанов, - от такой женщины ничего не
буду просить, ни тем более требовать.
- А что в ней такого особенного? - сказал дядя Валя. - Баба как баба.
Только что из Кашина. Но Каштанов прав. Не должны мы, здоровые мужики, сесть
на шею Любочке!
- Кстати, - спросил я, - почему Любочка? Почему - Любовь Николаевна?
Откуда это?
- Оттуда, - сказал дядя Валя. - Была у меня когда-то Любовь
Николаевна... И я вам доложу... - Дядя Валя замолчал. Застеснялся.
- Но ведь Любовь... эта женщина... она ведь не ваша подруга, а Михаила
Никифоровича...
- Ну и придумывал бы Мишка ей имя! - сердито заявил дядя Валя. - И
почему же это одного Михаила Никифоровича? Я что, не вносил рубль сорок
четыре? Но не будем выклянчивать у Любочки того-сего. Не будем просить,
чтобы у нас в домах кисель тек из кранов, чтоб ворота "Спартака" от мяча
бегали, чтобы она нам носки штопала.
- А меня вот что волнует, - сказал Серов. - Не связаны ли будут...
эти... ну, наши отношения с Любовью Николаевной с какими-либо
обязательствами... Не придется ли нам за них расплачиваться... Как бы не
было тут какой-нибудь шагреневой кожи или портрета Дориана Грея...
- Или геенны огненной! - вставил дядя Валя.
- Какие вы мистики! - удивился Каштанов. - Да такая женщина!..
Мы с Михаилом Никифоровичем посчитали соображение Серова здравым. И
решили: выясним прежде насчет обязательств и уж потом будем говорить об
услугах и желаниях. Я-то вообще не стал бы ни о чем просить Любовь
Николаевну, даже если бы и дал на бутылку не четыре копейки, а рубль
пятьдесят. И Серов заявил, что ему никакие ее услуги не нужны. Тут, правда,
была одна тонкость - Серов-то уже воспользовался услугой. Я чуть было не
напомнил ему об этом, однако вышла бы бестактность. Да и вряд ли в то
мгновение Серов мог помнить о кашинской бутылке и молить о чем-то именно
Любовь Николаевну.
- Ну ладно, - сказал Серов, - надо составлять документ. Садитесь, Игорь
Борисович, и пишите. А впрочем, что я вам говорю, вы документ и составляйте,
а мы втроем будем зрителями.
- И советчиками, - сказал дядя Валя.
- По части формулировок, - уточнил Серов.
И действительно, документ был составлен без промедления. То ли из-за
спешки, то ли потому, что авторы документа были не совсем искренни друг
перед другом и как бы оставляли в стороне главные свои интересы и заботы, не
проникла в документ особенно интересная информация о каждом из пайщиков
кашинской бутылки. Была проявлена и некая осторожность по отношению к Любови
Николаевне, а то ведь на самом деле, развесивши уши, можно было вляпаться с
ней неизвестно во что. Пайщики давали понять Любови Николаевне, что они
существа одушевленные и самостоятельные, что они сожалеют о требовании,
предъявленном ей на детской площадке, хотя там заявка на коньяк ереванского
розлива и портвейн "Кавказ" была отчасти вызвана драматичностью ситуации.
"Больше никогда в жизни", просил записать лично от него в документ дядя
Валя, - он был решителен и горд, правда, что-то тут же произнес, не слишком,
впрочем, внятное, о прибавке к пенсии из Испании. С поправками к документу
выступил Игорь Борисович Каштанов. Он просил подчеркнуть, что не намерен
посягать на женские достоинства Любови Николаевны, не будет использовать
никакие ее прелести, в чем и нам предлагает поддержать его. То есть все были
благонамеренными и никаких кусков ухватывать не желали.
- Ей самой надо помочь, Любочке-то, - сказал дядя Валя уже в лифте. -
Что-то у нее там не получается, помните, как она вчера то и дело страдала.
- Затурканная она, - согласился Михаил Никифорович.
- И нежная, - сказал Каштанов. - И верно вы ей, дядя Валя, имя нашли.
Именно Любовью ее и звать...
- Какой Любовью! - поморщился Филимон Грачев. - Варварой ее звать! И
больше никем!
6
На следующий день мы встретились с Любовью Николаевной на квартире
Михаила Никифоровича. Опять возникло собрание. А когда мы стали
рассаживаться, вышло так, будто бы мы избрали Любовь Николаевну
председательницей. Или, скажем, будто бы Любовь Николаевна была народным
судьей, а мы заседателями.
- Я познакомилась с вашей запиской... - начала Любовь Николаевна.
- Простите, - сказал Серов, - у меня есть своего рода предварительные
соображения...
И опять пошли слова о шагреневой коже, о портрете Дориана Грея, но
выяснилось, что ни Бальзака, ни Уайльда Любовь Николаевна не читала.
- Но я вас поняла, - сказала Любовь Николаевна. - Нет, вы не будете
связаны каким-либо обязательством. Вы уже заплатили.
- Пять рублей, что ли? - спросил дядя Валя.
- Пять рублей тридцать копеек, - кивнула Любовь Николаевна.
- И все? - удивился дядя Валя.
- И все, - сказала Любовь Николаевна. - Но вы меня опечалили. Вы ведь
мне ничего не приказали.
- В этом нет нужды, - сказал Каштанов.
- Да, - подтвердил Михаил Никифорович. - Нет нужды. Мы самостоятельные.
Мы - мужики. И не расстраивайтесь. Как раба вы нам не нужны. И в бутылку мы
вас не закупорим.
- Такую-то женщину! - сказал Каштанов.
- Гуляйте себе, веселитесь, - продолжил Михаил Никифорович. - Тратьте
свободно свою молодую жизнь.
- Нет, - сказала Любовь Николаевна грустно. - Вы все неверно понимаете.
Я ведь теперь для вас неизбежна. Даже если вы намерены отказаться от меня,
то я не имею возможности вас бросить. Вы поймите. Ведь я не только ваша
раба, но и ваша берегиня.
Филимон поднял голову и посмотрел на Любовь Николаевну с удивлением.
Таких слов он в кроссвордах не встречал.
- Что-то в "Неделе" было, - задумался Серов, - про берегиню...
- Нет, в "Труде", - сказал дядя Валя, он уважал исключительно "Труд".
Я знал про берегиню, наверное, больше других пайщиков кашинской
бутылки, читал труды академика Бориса Александровича Рыбакова и иные умные
книги, но говорить об этом сейчас не стал.
- Я предупреждала вас еще там, на детской площадке, - сказала Любовь
Николаевна, - что я раба и берегиня.
Некая энергия и резкость проявились в последних словах Любови
Николаевны, будто она желала принудить нас к чему-то. Это мне не слишком
понравилось. Впрочем, мне-то что было волноваться! Я себя и осадил. Я бы и
на собрание пайщиков кашинской бутылки не пошел, но попробуй усмири
любопытство...
- А как берегиня, - сказала Любовь Николаевна, - я обязана действовать
самостоятельно, не дожидаясь ваших просьб.
- Так дело не пойдет, - покачал головой Михаил Никифорович. - Вы раба и
уж будьте покорны!.. - Михаил Никифорович, минуту назад улыбавшийся, сидел
сердитый. Всегда он был мирный и доброжелательный, а сейчас в нем что-то
взыграло. - Если вы будете так вести себя, - продолжал он, - я охотно
признаю, что те два сорок были не мои, а Шубникова.
- Ты что, Миша! - испугался дядя Валя. - Он и так уже у нас рыбу унес.
Семь килограммов.
- Ничего, - сказал Михаил Никифорович, - вот Шубникову нужны рабы и
берегини.
А Любовь Николаевна заплакала.
Кому из мужчин приятно смотреть на женские слезы. Да еще в компании!
Тут все сразу же принимаются изучать потолок и посуду за стеклом серванта -
из деликатности и в расчете, что слезы скоро сами собой иссякнут. Не
бросаться же за стаканом воды - вовсе не героиня Жорж Санд перед тобой, а
современница Светланы Савицкой. Лишь чувство неловкости возникает, как будто
нарушаются правила общежития или неизбежный ход эмансипации. Или даже
подозрения вспыхивают - не артистические ли это слезы, не притворные ли? Но
Любовь Николаевна, похоже, не играла, а заплакала честным образом. И та ее
назидательная энергия, которая минутами раньше насторожила меня, забылась. И
жалко стало Любовь Николаевну, будто она девочкой-лимитчицей приехала к нам
из своего добрейшего Кашина или ближней к Кашину лесной деревни с желтыми
кувшинками в тихой поленовской воде и сейчас сидела раздавленная, испуганная
напором жестокой столичной суеты. И нам ли, этой суетой взлелеянным, ко
всему привыкшим, было терзать чистую, наивную душу! Нам бы подумать, сколько
у этой кашинской девчонки забот и страхов - и с пропиской, и с устройством
на работу, и вообще с гражданским состоянием и с прочим! Может, и деньги,
спрятанные где-нибудь в платье или на груди, кончились у нее. Может, от
троллейбусов она шарахалась, а в автобусах ее тошнило! И какие муки пришлось
ей испытать, заставляя себя войти в пивной автомат. А нам бы только от нее
отделаться, бросить ее, слабую, в водопады московской жизни!.. Не один я,
видимо, так думал сейчас, и другие пайщики были растроганы. Дядя Валя встал,
подошел к ней, даже движение рукой сделал, будто хотел погладить Любашу
(Любаву?), успокоить ее, бедолагу, но сдержался.
Один Михаил Никифорович сидел строгий.
И этот строгий мужчина был намерен передать Любовь Николаевну наглецу
Шубникову! Беззастенчивому торговцу перекупленными щенками и взрослыми
вонючими псинами. А уж тот-то при своей склонности к авантюрам, при своем
бузотерстве мог не только развратить Любовь Николаевну, но и вовсе погубить
ее, мог вообще черт-те чего наделать в Москве.
- Да ты что, Миша, - заговорил Филимон, - злюка-то какой!
- А ничего, - сказал Михаил Никифорович.
- Не позволим к Шубникову! - заявил дядя Валя. - Не дадим!
Шелковым платком Любовь Николаевна вытерла слезы. Улыбнулась. И будто
бы мы услышали звуки деревенского утра, когда роса на листьях подорожника
еще хрустальная и холодная, и будто бы запахло в комнате парным молоком.
- Извините меня, - сказала Любовь Николаевна, - за бабью слабость... И
не из-за Шубникова я... Я не знаю, как мне жить дальше... Как быть с вами...
И с собой... Может быть, я не поняла многое из того, что должна была
знать... Про свое назначение... Про то, что и как делать...
- Нет, надо пожалеть девушку, - обратился к нам дядя Валя. И спросил
Любовь Николаевну: - А может, мне удочерить тебя?
Любовь Николаевна покачала головой.
- Это лишнее, дядя Валя, - сказал Игорь Борисович Каштанов, и были
некий протест в его голосе и словно бы напоминание и о его правах. - Нам
просто надо принять условия Любови Николаевны. Придется помочь ей. Будем
терпеть.
- А я что говорю? - сказал дядя Валя. - Тем более что тут кашинский
эксперимент! - добавил он.
- Что там - эксперимент или еще что, нас это не должно касаться, -
осторожно заметил Серов.
- Тебя это пусть и не касается, - указал ему дядя Валя, - а мы к
экспериментам относимся серьезно. Штемпель-то на бутылке стоял
государственный!.. А насчет удочерения вот что, - обернулся он к Каштанову.
- Одна она в Москве пропадет. Ты же видишь, она неприспособленная. И как, ты
думаешь, мы будем крутить с пропиской?
- Вы сначала у самой Любови Николаевны спросите, - сказал Каштанов, -
согласна ли она на это ваше удочерение.
Глядел он на Любовь Николаевну с обожанием и с неким значением, будто
бы Любовь Николаевна должна была показать теперь же всем, что он, Игорь
Борисович, из пайщиков кашинской бутыли ей самый интересный и близкий.
- Ну если не удочерение, - сказал дядя Валя, - тогда фиктивный брак.
- С вами, что ли? - брезгливо сжал губы Каштанов.
- Ну пусть с тобой. Или с Мишкой.
- С Шубниковым, - твердо сказал Михаил Никифорович.
Все возмутились, стали стыдить Михаила Никифоровича. А Любовь
Николаевна поднялась, сказала тихо:
- Спасибо вам за участие. Но ни удочерять, ни выдавать меня замуж не
надо.
И она нам всем поклонилась. Словно прощаясь. Было ощущение, что она
сейчас исчезнет. Изойдет тихим дуновением. Как некое наваждение, бередившее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг