так, что Шубников тут же ощутил ее превосходство и свою заинтересованность в
ней. Забитым мужиком при властной, своевольной бабе показался Шубников сам
себе. В подполье его, в сыром, заплесневелом углу его тотчас завозилось
возмущение, заерзало мечтание поставить Любовь Николаевну на место, да еще и
унизить ее именно как бабу. Впрочем, Любовь Николаевна дала понять
Шубникову, что ни на какое превосходство она не претендует, что она
по-прежнему раба и берегиня, а уж потом подруга, сподвижница и компаньон. В
нечаянном же отсутствии ее Шубников не должен видеть обиды, по правилам ее
поведения она обязана в любой миг чуять желания и состояния пайщиков
кашинской бутылки, но вовсе не обязательно ее присутствие вблизи их. Она и
прежде по необходимости пропадала, но никто на нее не ворчал и не дулся (для
Шубникова этим "никто" был, конечно, гадкий аптекарь Михаил Никифорович, до
сих пор не сгинувший), и в будущем ей, несомненно, придется пропадать. О
бале она знала, но опоздала и не успела переодеться, здесь она виновата, но,
впрочем, как она поняла, было кому пройти в первой паре под руку с
гардемарином.
- Ох и шалун, - лукаво улыбнулась Любовь Николаевна и погрозила
Шубникову пальцем.
Напрягшийся было Шубников стал уверять ее, что она заблуждается, что он
прост и прямодушен и весь здесь - в светелке.
- Шалун! Шалун! - укоризненно улыбалась Любовь Николаевна. - Но я-то
ведь не собственница с острогом, я не держу...
Волновался он, переживал, рассказывал ей Шубников, скучал без нее и
боялся за нее, боялся, как бы не полонили ее лихие разбойники, как бы не
стали ее пытать и мучать с намерением сломить и прибрать в свой стан.
- Успокойтесь, - посерьезнев, сказала Любовь Николаевна. - Здесь
полонить и сломить меня никто не может. Если только...
- Что - если только?
- Нет, ничего, забудьте.
Шубникову казалось: Любовь Николаевна как женщина должна в нем
нуждаться, тем более что начался апрель, но пылкости Шубников не ощущал в
Любови Николаевне. Она была с ним - и в отдалении от него. Это Шубникова
сердило. Потребовать же установить какую-либо определенность в их с ней
вечерних отношениях Шубников не желал из опаски увязнуть в них, потерять
себя или даже попасть в капкан. Да и вдруг Любови Николаевне предстояло на
его глазах превратиться в лягушку, или в склизкую медузу, или в жидкость,
схожую по свойствам с серной кислотой, или в металлическую рухлядь с
электронной начинкой. Шубников посчитал, что при поездках в светелку для
него главное - держать ситуацию в руках. В ситуацию эту, приоткрыв дверь и
перешагнув порог, уже вступала Тамара Семеновна. Но женщины, пусть и две,
постановил Шубников, в грядущих его делах должны были находиться в обозе.
Зная об этом, Шубникову бы не нервничать и не раздражаться в светелке. А он
порой все же раздражался. В особенности когда Любовь Николаевна (молчание ее
он переносил, привык, ладно) глазами и мыслями уходила куда-то в дали
дальние, недоступные ему, а он сидел рядом дурак дураком. О чем-то она
грустила все чаще и чаще, из-за чего-то маялась, изводила себя, но ему
ничего не открывала. Шубников готов был бегать по светелке и кричать что-то.
Однажды он вскочил и именно закричал. Кричал о том, что ему мешает аптека
или всякие аптекари, что не только рукопашная на балу расстроила его, пусть
бы и дрались эти идиоты, их дело, его оскорбило издевательство аптеки,
пляски и колыхания над толпой непрошеных кислородных подушек, бандажных
поясов, чулок для тромбофлебитных ног, и если это допустит Любовь
Николаевна, он устроит такое, что все Останкино, все Останкино, все
Останкино!..
- Успокойтесь, - холодно сказала Любовь Николаевна. - Я приняла ваши
слова к сведению.
А как тем временем поживал Михаил Никифорович, не забытый Шубниковым,
но забытый нами? Утренний полив цветов на подоконниках стал для Михаила
Никифоровича ритуальным действием. Он и желал бы отторгнуть от себя Любовь
Николаевну (или себя от нее), но не получалось. Выходило, что в своей жизни
Михаил Никифорович привязался к женщине эдак впервые. То, что Любовь
Николаевна его покинула, было справедливо. Тоску же, считал Михаил
Никифорович, возбуждали дурные стороны его натуры. Умный человек назвал
любовь возвышенной формой собственности, ревность же и страдание покинутого
любовника, по его мнению, вызывались уворованной собственностью. Раз ты
такой дурной, говорил себе Михаил Никифорович, то и терпи.
Ему рассказывали про Палату Останкинских Польз, а он не хотел про нее
слушать. Многие из его знакомых ринулись туда (иные по приказу жен) и были
там при интересах и при деле. Однако подходили к Михаилу Никифоровичу и
люди, возмущенные Шубниковым и Палатой, летчик Герман Молодцов в их числе.
Они требовали от Михаила Никифоровича прекратить безобразия. Михаил
Никифорович хмурился, противодействие его Шубникову теперь могло быть понято
и истолковано в одном смысле. Но, может быть, Любови Николаевне понадобился
поединок у подножия трона? Да и отчего же поединок, отчего же не турнир?
Нет, так думать о ней Михаил Никифорович не хотел. И он все же по-прежнему
считал Шубникова человеком-пустяковиной, пустозвоном и безобидным арапом, а
потому полагал, что бед и досад Останкину он не причинит. На его памяти
Шубников не был постоянен в увлечениях, все ему быстро наскучивало, должна
была скоро наскучить и Палата Останкинских Польз. Что же пока происходит в
Палате и как, Михаил Никифорович знать не желал. Лишь об одном он бы спросил
осведомленного человека: а напевает ли сейчас при случаях Любовь Николаевна
и что напевает? Как будто бы нечто зависело от того, напевает она или нет...
В апрельский день Михаил Никифорович поехал в Сокольники на выставку
"Фармацевтика Югославии". Там в чистом, как коробка для шприцев, павильоне,
переходя от стенда фирмы "Пливо" (антибиотики) к стенду фирмы "Галеника"
(сердце, сосуды), он наткнулся на харьковского однокашника Сергея Батурина.
Прошлым летом посидели они в шашлычной, повздорили из-за слов, разошлись
каждый со своими правдами и с тех пор не встречались.
- Не надумал к нам в лабораторию? - шумно спросил Батурин.
- Нет, - сказал Михаил Никифорович. - Пока не надумал.
- Все еще намерен спорить с утверждением мудрецов: "В саду от смерти
нет трав"?
- Что толку с ним спорить, - вздохнул Михаил Никифорович.
"В саду от смерти нет трав", - повторял он потом. И вспоминал Любовь
Николаевну, призывавшую их к подвигам. Горько было Михаилу Никифоровичу. Он
долго еще бездумно бродил аллеями Сокольников. А дома его ждало письмо от
матери. Матушка писала, что надумала поехать погостить к Павлу, среднему
сыну, в Ленинград, давно обещала и Павлу, и невестке, и внукам и вот поедет.
Под май она вернется в Ельховку, чтобы все посадить в огороде, и надеется,
что по дороге домой на день-два сможет заглянуть к нему в Москву.
Обрадованный Михаил Никифорович вспоминал свой дом, представлял, как
хлопотала мать, собирая гостинцы внукам, думал, как принять ее и что бы
устроить ей в Москве ладное и хорошее...
51
Гулянья предстояли через пять дней, а Шубников ходил злой. Как было на
улице Королева Поле Дураков, так оно и осталось. Ветры здесь гуляли и волки
выли. Шубников утешал себя: так всегда перед премьерой, ничего нет, актеры
бездари и спились, но занавес в семь часов раздвигается. И нельзя сказать,
что на улице Королева и на прочих выбранных Шубниковым площадках вовсе
ничего не делалось, нет, здесь стучали молотки и визжали электропилы,
вертолеты опускали фермы, мачты, ячейки покрытий, желтые искры рассыпали
сварщики, но все шло не так, как бы хотелось метавшемуся по Останкину
художественному руководителю. Метался он в ватнике, метался в упоении
устройством и режиссурой праздника и проклинал всех, при случаях и себя. В
конце концов все декорации, строения и аттракционы, все, все могло бы
явиться и ночью в канун гулянья в единое мгновение по его, Шубникова,
запросу, но тогда бы вышло, что сам он - лодырь, лежебока, несостоятельный
мастер, способный лишь на веление. Нет, он должен был все устраивать сам,
тем более что люди и силы в городе были, их только следовало взъерошить и
впрячь в дело.
Но с кем взъерошивать и запрягать, если его окружали идиоты? Худо
выходило с пожарниками. Тем, на которых надеялись, предстояло в горячие на
улице Королева дни быть на вахте или на учениях.
- А какие тут могут быть льды? - сказал Голушкин. - Жара стоит
июльская. Я парюсь в тенниске. Льдов теперь никаких быть не может.
- Что?! - грозно, с актерским преувеличением грозности спросил
Шубников. - Льды будут! Ледяные горы и дворцы есть в контракте, и они должны
быть, даже если завтра здесь начнет протекать река Лимпопо. Иначе мы
позорные люди! Взялись делать - извольте делать!
Представитель водонапорной башни, два месяца назад заказавший гулянье
сотрудников на природе, был скромен в запросах и ни о каких ледяных дворцах
речи не вел. Единственно он просил о том, чтобы гулянье хоть немногим
напомнило известные по литературе весенние чаепития в Марьиной роще. Теперь
в Марьиной роще все застроено, порабощено кирпичом, там не только что пить
чай, там и шпроту негде съесть с дамой на природе. "А народ у нас хороший, -
сказал представитель, - отзывчивый на все мероприятия". Шубников тогда
мгновенно вспыхнул, размечтался, бегал по кабинету, взмахивал руками,
приводил представителя водонапорной башни в восторги и ужасы картинами
народного гулянья. А вспомнив о сотворенных в Саппоро пожарниками ледяных
дворцах, уговорил представителя вставить в контракт ледяные горы и дворцы.
- Можно найти людей взамен пожарников, - предположил Голушкин.
- Взамен пожарников найти никого нельзя, - сказал Шубников.
- Ну если не взамен, то помимо... А то вот просятся.
- Кто просится?
Уважительно просилась витаминная, вкусная и солидная фирма, ближняя
овощная база. Она бы хотела стать участником праздника на правах третьего
триумфатора. База предлагала и помощь в подготовительных работах, ей ничего
не стоило вызвать на перетруску чеснока сколько хочешь и каких хочешь
специалистов, можно кандидатов, можно докторов, можно академиков, можно
скрипачей, и направить их на улицу Королева. Имелись на базе ледники и
холодильные установки.
- Это ценно, - согласился Шубников. - Но три триумфа для одного вечера
много. А что же они раньше терпели?
- Только теперь сняты путы с поводов для триумфа.
- В следующий раз. Заявку от них примите. А на гулянье мы их допустим.
Пусть себе гуляют в первых рядах.
- Значит, если согласятся на простое гулянье, - сказал Голушкин, - мы
потребуем работников с перетруски чеснока. И попросим фрукты для гуляющих.
- И семечки.
- Семечек у них может не быть, - обеспокоился Голушкин.
- Пусть достают! - решительно сказал Шубников. - И побольше! Жареных и
каленых!
- Жареных и каленых... - записал Голушкин. - Ну вот, отыскались
работники на льды. Если уж вам так любезны льды.
- Но руководить этими работниками должны пожарники. Не трудитесь
противоречить. В контракте записаны пожарники, а не перетрусчики чеснока,
хоть бы и скрипачи.
Непоколебимая вера в то, что наши пожарники ничем не хуже японских, тем
более из их японского, северного, захолустья, сладостно и ревниво
существовала в Шубникове независимо от контракта с водонапорной башней.
- Такой каприз! - сказал Шубников. - Уважьте. А что же, и Васька Пугач
пропал?
Стараниями экспедитора Ладошина пожарный водитель Василий Пугач был
найден. На три дня он мог предоставить себя в начальники ледяного
строительства. На вопрос, не может ли он наскрести еще хотя бы пяток
пожарников для руководства, Васька, загоготав, ответил, что может. Однако
сказал, что пожарники-то они пожарники, но бывшие, один теперь водит
ассенизационную машину, другой грузит на комбинате красную рыбу и копченых
лещей. И так далее. Но в душе все они остались пожарниками.
- Выбраковали их, что ли? - спросил Голушкин.
- Ну выбраковали, - процедил сквозь зубы Васька и взглянул на Голушкина
с интересом: а хочешь, и тебя выбракуем?
- Василий, - сказал Шубников, - ты читал эпитафию на могиле пожарника?
- Ну?! - удивился Васька Пугач. - Какую эпитафию?
- Известную. "Сорок лет стоял на башне, так и умер не едавши". У тебя
эпитафия будет хуже.
- Вот дурень! - рассмеялся Васька. - Я же не на башне, я в кабине!
Постановили: Васька Пугач и пятеро его приятелей, все с несгораемыми
усами, станут ледовыми зодчими безвозмездно, их лишь предстоит кормить и
поить, чтобы не схватили в жаркие дни у льдов расстройство желудка. И ни в
коем случае эти пятеро приятелей никому не должны, даже и за понюшку табаку,
открывать, что пожарники они бывшие. Мало ли ведь какие агенты будут шнырять
в эти дни в Останкине.
- Все путем! - загоготал Васька Пугач. - Череп ты мой горелый! Да мы
такие дворцы наворочаем, что эти самураи запрыгают!
- И ледяные горы, - хмуро добавил Шубников.
После ухода Васьки Пугача Шубников раскричался на Ладошина и Голушкина.
Что за разгильдяйство! Что за легкомыслие! Ведь сто раз говорил о льдах и
пожарниках - и эдакий провал. И все так! И всегда так! Обиженный Голушкин
стал говорить, что пока он не давал поводов для крика, исполнял свою службу
с усердием и толком и, если им недовольны, готов подать в отставку. Шубников
выгнал Голушкина и Ладошина на площадки, но досада не была исчерпана,
требовалось разрядиться на ком-либо, и Шубников вызвал Бурлакина.
- И у тебя такой же бардак, как у всех?
- Я кричать тоже умею, - сказал Бурлакин. - А голос у меня от природы
громче. Другое дело, ты более актер.
- Хорошо, - утих Шубников. - Докладывай.
- Возьми вместо меня пиротехника-исполнителя. Пусть он к тебе и бегает
с докладами и за распоряжениями. А как я исполню задачу - мое дело. Я не
подведу.
- Но и не доверишь мне свои сюрпризы и тайны?
- Чепуха, - нахмурился Бурлакин. - Никаких тайн нет.
- Однако о них уже идет молва.
- Глупая, стало быть, молва. Решения у нас заурядные. При Петре Великом
мастера были куда изобретательнее. Мы забыли их ремесло и дерзость. Кстати,
для триумфа водонапорной башни мне нужны уточнения. Там два пункта. Сто
двенадцать лет башне. Так? И рекорд в напоре воды. Какой именно рекорд?
- Я не помню, - поморщился Шубников. - Рекорд, и есть рекорд, не важно
какой.
- Мне важно, - сказал Бурлакин. - Дай мне точные данные, какой объем
башни, какой напор, давление, сколько пролито воды за сто двенадцать лет,
сколько...
- Дадут тебе, дадут! Не зуди!
- Какой у башни вид? Где стоит она?
- Откуда я знаю, где она стоит! - возмутился Шубников. - Стоит и стоит.
У какого-то моста. Или путепровода.
- Ты неконкретный человек, - покачал головой Бурлакин.
- Для конкретностей есть мелкие, бескрылые служащие!
- Ты вообще неконкретный человек, - сказал Бурлакин. - И это плохо. И
для меня. И для тебя. И для всех. Тебя увлекает лишь сам ход дела, процесс,
игра, авантюра, лепка ситуации, мечтание о чем-то, что получится и
сотворится, а что именно получится и сотворится - об этом ты не имеешь
никакого представления да и не хочешь иметь, чтобы не заскучать или не
разочароваться раньше времени, а между тем выходят глупости либо гадости,
какие можно было бы предугадать или вычислить.
- Я - творец! - высокомерно воскликнул Шубников. - Пусть вычисляет ваша
наука.
- Какой ты творец! Ты недоучка и игрок, которому долго не везло по
мелочам. Но вырастет у тебя седая полынь.
- Какая же полынь вырастет в день с фейерверками?
- В этот день - не самая горькая. Этот-то день промежуточный. Но драки,
перебранки и скандалы ожидать можно.
- Только-то? - усмехнулся Шубников. - Это не причина для печалей. И
полагаю, что драк и перебранок не случится. Есть кому постеречь спокойствие.
А не хватает сторожей - наксерим. Иногда необходимы и персонажи одноразового
использования.
- Их надо отменить вовсе, молодцев и девушек в кимоно.
- Ба! - чуть ли не обрадовался Шубников. - А кто же это их придумал и
завел, не напомнишь?
- Я, - сказал Бурлакин. - Но был беззаботен или безрассуден. Придумал
ради шутки, как пародию. Теперь вижу, что они способны принести лишь пагубы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг