виднелись царапины будто бы от сабель, опадали граненые подвески люстр,
апельсиновые женщины из бассейна Христа Спасителя, уж на что добродушные, и
те с туфлями в руках каблуками вперед наступали на растерявшегося Росинанта
и учеников семнадцатой группы, супруги Лошаки, только теперь замеченные
Шубниковым, схватив по стулу, громили предсказателей погоды, столбовой
толкователь на экране заморских оскалов и гримас совал головой в зеркала
селезневского банщика и орал: "Твои места в секторах "У", "Ф", "X", "Ц",
"Ч", а ты дачу рядом со мной строишь!" У иных на лицах были кровь и ссадины,
иные волочили ноги, в чьих-то руках увиделись Шубникову ножи, кастеты,
разводные ключи. А сверху по-прежнему падали звуки - буханье тубы, удары
медных тарелок, ехидные укоры скрипок, издевательские электрические
искажения трепака. И вдруг, к ужасу Шубникова, из толчеи стали выскакивать
тугие кислородные подушки, растянутые бандажные пояса, протезы ног и рук,
согнутые в металлических суставах, надутые эластичные чулки для страдающих
тромбофлебитом. Они плясали, дергались над толпой, их становилось все больше
и больше.
Оставаться в зале Шубников уже не мог. "Мерзость какая! - думал он. -
Какие ничтожества! И ради них я был готов вырвать сердце!" В коридоре его
догнал Перегонов. Он не был похож на только что дремавшего человека.
- Ну-ну, - сказал Перегонов. - Ну-ну.
50
Ночью Шубникову снились угрюмые сны.
Будто в зале с колоннами его терзала толпа, требовавшая: "Пандейру!"
Нет, это были и не сны. Заснуть Шубников, казалось, не мог. Он боялся гасить
свет, лежал на диване, не сняв костюм гардемарина, но все же проваливался в
дремоты, и тогда в пустом и отчего-то сыром зале изо всех щелей, из
потаенных мест, из царапин на колоннах, из-под пластин паркета начинали
вылезать ученики благонравных занятий и бросались на Шубникова. Требование
пандейры оказывалось для них лишь поводом, им был нужен он, Шубников, весь и
по частям, его тело, его внутренности, его легкие и его кишки, его сосуды,
его сухожилия... Шубников вздрагивал, стонал, открывал глаза в ужасе, сердце
его колотилось. Ему казалось, что жизнь его вот-вот прекратится. Мардария
или не было в доме, или он затаился где-то, напуганный возвратившимся со
службы гардемарином.
Утром к Шубникову пришло желание жить аскетом, и он постановил: спать
отныне на солдатской постели, укрываясь одной лишь шинелью. Он насмотрелся
на фраки, манишки, ожерелья, кулоны, браслеты и хлысты. Нога его более не
ступит на камни дворцовых лестниц. Все женщины - интриганки с беличьими
мозгами, Любовь Николаевна и Тамара Семеновна в их числе. Он подумал даже о
том, чтобы спать на досках с гвоздями, но посчитал, что это излишне, что
Рахметову они понадобились не для аскезы и страданий, а для житейского
спора, ради приключений, свойственных времени. К досаде своей, Шубников
вспомнил, что кровать с металлической сеткой Мардарий, проголодавшись, может
и изжевать, а диван он не трогал, и Шубников решил ночевать и думать лежа на
диване, однако имея одну лишь солдатскую шинель. Собравшись же уходить из
дома, Шубников понял, что носить теперь будет ватник. Однако ватника в доме
не было, и его пришлось востребовать известным способом. "В последний раз",
- уверил себя Шубников.
О своем намерении удалиться от дел он полагал объявить Голушкину сразу
же. Но, приняв его, неожиданно отдал распоряжение, не совпадающее с гордым
решением: "Уберите все эти ампиры, все эти канделябры и жирандоли. Кабинет
должен быть строгим и соответствовать времени". Директор Голушкин, не
дождавшись выговоров и укоров, стал каяться. Да, он совершил ошибку,
согласившись разрешить подсобному рабочему Зотову прислуживать на балу, уж
больно тот упрашивал об этом, и вот такой скандал.
- А-а-а... - протянул Шубников равнодушно. - Он что, и теперь буянит?
- Нет, - сказал Голушкин. - Не буянит. Ходит тихий. Убрать его?
- Ни в коем случае, - сказал Шубников. - Пусть ходит тихий.
- О том, как закончились вчера занятия с погружением, вам доложит
староста. Но она сейчас на Королевских скачках.
- Хорошо, - кивнул Шубников.
Голушкин разъяснил себе и ватник, и удаление жирандолей, и утреннюю
апатию Шубникова, а потому незамедлительно разложил на столе документы,
эскизы, сметы, имеющие отношение к народному гулянью на улице Королева.
Шубников сначала встал как бы нехотя, потом тоже как бы с ленцой снял
ватник, а через три минуты преобразился. Он не мог удалиться в частную
жизнь, не устроив грандиозное для Останкина зрелище с балаганами, каруселями
и фейерверками. Заказчики с водонапорной башни прекратили сомневаться, в
особенности когда узнали об интересах Института хвостов, их даже обидело
намерение Института хвостов оттеснить их.
- Средства они уже внесли, - сообщил Голушкин и стал рассказывать о
проблемах депозитария имени Третьяковской галереи, а Шубников все любовался
эскизом двухэтажной карусели-самоката с вертящимся фонарем-чебуречной.
- Что, что? - переспросил Шубников.
- Такое стали в депозитарии закладывать, что не по себе бывает, -
сказал Голушкин.
- И что же такое?
- Души предлагают, я советую этим острякам обращаться по иному адресу,
хотя бы на Лысую гору или в Лейпциг, в известный кабачок...
- Напрасно, - серьезно сказал Шубников. - Души принимайте в заклад.
- Да? - обеспокоенно взглянул на него Голушкин.
- Безо всяких сомнений. Еще что предлагают?
- Все чрезвычайно невещественное. Скажем, муки совести. Или воздушный
поцелуй актрисы Неёловой. И такое, о чем неприятно говорить. Память о
матери. Или - любовь к отечеству.
- Воздушный поцелуй оставьте поклоннику актрисы. А все остальное
берите, но при строжайшем соблюдении документации.
- Есть заявки на переселение душ. Просьбы интимных свойств, - подал
новую бумагу Голушкин.
- Это ваша компетенция, - сказал Шубников. - Переселите несколько штук
для пробы. Свалим гулянье и займемся проблемами переселения душ.
Шубников взял панорамный эскиз, на котором от башни и до станции метро
бродили толпы.
- Вот смотрите: гуляют, кушают бублики и поют.
- Народ, который поет и пляшет, зла не думает, - сказал Голушкин.
- Это вы к чему? - удивился Шубников.
- Это не я, - объяснил Голушкин. - Это Екатерина, которая Вторая.
- Полагаю, что женщина заблуждалась, - покачал головой Шубников.
- Вас поджидает помощник по текстам, - уходя, сообщил Голушкин.
Вот уж Игорь Борисович Каштанов вовсе не нужен был нынче Шубникову!
Каштанов вошел чистый, новенький, расплатившийся недавно с досадными
долгами, частными и государственными, пахнущий детским мылом. Сказал:
- Я хотел поговорить с тобой по-дружески...
- По-дружески - в другие часы и при других обстоятельствах. Но что-то я
не помню, чтобы мы с вами были когда-то особенными друзьями.
- Но я... Все-таки я не самый последний человек здесь... Я ведь при...
вас... министр словесности, что ли. И не одной лишь словесности. Я и
пропагандирую дело...
- Ладно, говорите. Но я ценю ваше время.
- Тогда я обращусь к вам в другие часы и при других обстоятельствах.
- Не устраивайте сцен. Если у вас есть соображения по службе,
выкладывайте их теперь.
- Вестник с приложением.
- Как понимать?
Понимать следовало так. Пришла пора Палате Останкинских Польз иметь
собственное издание. Предположим, вестник. Издание серьезное, с информацией,
литературными и критическими материалами, с останкинскими детективами, с
выкройками и кроссвордами, но и с иллюстрациями. Он, Каштанов, знаком с
практикой подобных изданий, сам возглавлял журнал с картинками после выпуска
из института, который, кстати, как всем известно, кончал художественный
руководитель Палаты. "Мне, к счастью, не дали закончить этот ваш Оксфорд", -
надменно напомнил Шубников. Каштанов было замялся, но продолжил излагать
соображения. Так вот, без сомнения, Палата будет располагать куда более
богатыми полиграфическими возможностями, нежели не только какие-то
задрипанные "Футболы - хоккей", "Экраны", "Штерны", "Плейбои", но даже и
само "Здоровье". Вестнику Палаты не помешало бы и приложение, лучше -
еженедельное. Скажем, в вестнике можно было бы из номера в номер давать
репортажи о ходе экспедиции парохода "Стефан Баторий". "Еще не началась
навигация", - заметил Шубников.
Но ведь начнется, пообещал ему Каштанов, и тогда репортажи с
долгожданным концом объединятся в документальную повесть, ей и будет отведен
специальный выпуск. Или вот в Останкине, а также на Мещанских улицах, на
Сретенке, в Марьиной роще и в Ростокине ходят легенды о "Записке"
художественного руководителя Палаты, но народ не имеет возможности ее
прочесть, слухи же о ней и отрывочные сведения из "Записки", передаваемые из
уст в уста, могут привести к недоразумениям, искажениям реальности, а потому
и к недостатку общественной пользы. "Записку" несомненно надо опубликовать в
вестнике, а потом или даже одновременно издать приложением на мелованной
бумаге и в телячьей коже, Институт хвостов вряд ли откажет в содействии. И
конечно, в вестнике найдется место для биографии художественного
руководителя или - лучше! - для обширного автобиографического документа, для
хроникальных и портретных фотографий, для публикации речей, посланий и
творческих распоряжений с видеоприложением в кассетах. "Ну уж это
слишком..." - неуверенно произнес Шубников. Усмотрев упрек в этих словах,
Каштанов стал говорить о жанровой широте вестника. В частности, на его
взгляд, можно было публиковать в вестнике исповеди привидений, заложенных в
депозитарий душ или душ переселенных, записки наемного кота доктора
Шполянова или, скажем, жизнеописание Валентина Федоровича Зотова с его
отважными фантазиями.
Шубников нахмурился, сказал:
- Все материалы по вестнику и приложению передайте машинам Бурлакина
для расчетов.
- Надо бы дать название, - сказал Каштанов. - "Останкинские куранты"
или "От Останкина до Марьиной рощи"...
- К названию вернемся позже, - заключил Шубников.
- Вы недовольны тем, что я сижу на уроках погрусветов? - помолчав,
спросил Каштанов.
- На уроках кого?
- Погрусветов. Термин экспедитора Ладошина. Но привился. Погружение в
Свет. Нас же зовут пользунами.
- Ваше дело, где вам сидеть. Может, и там ваше место.
- Я пытаюсь противопоставить истинную культуру напору Сухостоева, этого
вурдалака с замашками лирического поэта. Он сокрушает ужасами литобъединения
"Борец" хрупкие и незрелые натуры учеников, - сказал Каштанов, как бы
оправдываясь.
- Высказывание Тончи вы предложили как тему?
- Историк Прикрытьев. Но Тончи, хоть и писал всякую чушь, личность
занятная. И хороший художник. Судя по репродукции державинского портрета. В
его истории более всего меня тронули шуба и шапка Гаврилы Романовича на
портрете. Даже не шуба и шапка сами по себе, а тот факт, что богатей
Сибиряков прислал из Иркутска поэту соболью шубу и шапку как благодарность
за тексты. Где нынче подобные читатели? Сейчас если и пришлют тебе что, так
это просьбу одолжить пять рублей.
Не об отсутствии ли собственной собольей шубы и шапки грустил теперь
Игорь Борисович Каштанов? Впрочем, взгляд его наткнулся на ватник Шубникова,
и Каштанов заспешил:
- Все. Вестник с приложением, думаю, сразу станет дефицитом. Спасибо за
разговор и понимание.
"Пользуны, - пробормотал Шубников, - погрусветы..." А кто, по
терминологии Ладошина, люди, в чьем стане силовой акробат Перегонов?..
Свежие сведения о погрусветах Шубников узнал лишь на следующий день, когда
его посетила Тамара Семеновна. Слово "погрусветы" ее не обидело, она его
знала, неологизм Ладошина применялся уже и в опорных бумагах занятий,
заметно облегчая делопроизводство. Тамара Семеновна опять пришла к Шубникову
в матроске и с синими бантами в косичках. Не раз ее речь украшало слово
"пардон". Ученикам стыдно, и они передавали Шубникову свои извинения. Вчера
состоялись Королевские скачки, на трибунах ученики вели себя удивительно
благородно. Все сидели на предложенных им местах, не роптали. Дамы же, за
редким исключением, радовались доставшимся им шляпам.
- Надеюсь, - осторожно поинтересовался Шубников, - у прелестной
старосты потока не было причин недовольства своей шляпой?
- Да, не было, - смутилась Тамара Семеновна. - Мне преподнесли шляпу в
виде трехмачтового фрегата. Она получила первый приз. - Потом Тамара
Семеновна добавила, взглянув на Шубникова: - А Любовь Николаевна была без
шляпы...
То ли недоумение, то ли сожаление о чем-то прозвучало в ее словах.
- Ученики хоть знают, какие им нужны пандейро? - спросил Шубников.
- Каждому свое, - уклончиво ответила Тамара Семеновна. - Они
объяснят...
Раз объяснят, кивнул Шубников, им, что надо, и выдадут. А вот о каких
портретах возмечтали ученики, Тамара Семеновна рассказала: для них, пожалуй,
важна была не точная передача всех подробностей их лиц и фигур, а нечто
другое. Лицо-то и фигуру могут запечатлеть и фотографы. Конечно, многие не
отказались бы иметь дома собственные образы, как бы предназначенные вечности
и более возвышенные, что ли, нежели те, какие они, ученики, могли явить
натурой в будние дни. Но, главное, имелось у них - не у всех, далеко не у
всех - и нечто дорогое, милое душе, что они в силу разнообразных причин не
могли каждый день открывать обществу. А на портретах открыть это дорогое
(или попросту заставить ахнуть приятельницу с Маросейки) было вполне можно.
И тут уж потребовалось бы от мастеров кисти лактионовское умение передать
каждую ворсинку аукционных мехов на белых плечах, каждый отблик гранатового
ожерелья на драгоценной шее, блеск золотого с бриллиантами медальона меж
пламенных грудей, переливы полосок на муаровых лентах. "И что все эти
разночинцы поперли на занятия с погружением?" - подумал Шубников не в первый
раз. Тамара Семеновна не бралась говорить о всех, она не знала, что у
каждого в тайниках и погребах, но, наверное, цели и причины тут разные: кого
подтолкнули к занятиям собственные несовершенства, кто не захотел отстать от
знакомых, кому занятия припрогнозировали в очереди хлопобудов. Впрочем, она
не знает, и не ее это дело. Шубников решил не лезть ей в душу и тем более не
спрашивать, отчего она сама затеяла занятия с погружением. Бурлакинские
устройства и игрушки с электронными мозгами на все ему могли ответить.
Шубников лишь заметил, что его вопросы или недоумения связаны с
односторонним, на его взгляд, направлением занятий, чуть ли не мемориальным,
чуть ли не музейным. Отчего в учебной программе нет связей с житейской
практикой и нравами конца столетия: наш век кое-что изменил и придумал в
светских отношениях, а уж наползает третье тысячелетие. Тамара Семеновна
разволновалась и вступила в полемику с Шубниковым. Основой образования для
погрусветов, считала она, должно стать фундаментальное классическое
наследие. К тому же пока ведь идет первый семестр, и, конечно, далее поводов
говорить об отрыве учебы от задач живой действительности не будет.
- Ну хорошо, - миролюбиво сказал Шубников. - Я ведь к тому: не
затоптали бы потом наших выпускников другие светские львы и буйволы.
- Наших не затопчут, - уверила его Тамара Семеновна.
Тамаре Семеновне бы уйти, а она сидела и молчала. И Шубников молчал.
- Какой вы одинокий, - сказала Тамара Семеновна. - И как вы устали и
озябли.
Шубников вскинул голову, посмотрел на Тамару Семеновну. "У нее
домашние, уютные, сладкие щеки, - подумал Шубников, - от них будет тепло..."
Он знал, что удивления: "Какой вы одинокий" и "Как вы устали" - выказывались
еще в пору кремневых наконечников копий, знал и к чему они приводили. Однако
теперь он был убежден, что слова эти прозвучали впервые и единственно ради
него. Тамара Семеновна поднялась, подошла к Шубникову, стала гладить его
волосы, смотрела на одинокого и уставшего с жалостью старшей сестры или
матери, она понимала его и сострадала ему. Она верила ему. Шубников обнял
синюю юбку матроски, прижался к ногам Тамары Семеновны, чувствовал ее жар и
ее стремление к нему. Ничто его не страшило, ничто не могло остановить.
Раздался звонок. Любовь Николаевна приглашала Шубникова к себе в
светелку. Шубников хотел было выругаться в трубку, но обернулся. Тамары
Семеновны не было в кабинете. Пришлось вызывать извозчика Тарабанько и ехать
на станцию Трудовую.
Ехал Шубников воинственный, был готов устроить скандал в светелке или
учинить допрос, и уж во всяком случае выразить презрение к загульной даме.
Но ни скандала, ни допроса не произошло. Любовь Николаевна поставила себя
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг