головы Серова или с вешалки в прихожей на фаянсовое блюдо для заливной рыбы,
шапка превращалась в нечто особенное, чуть ли не в живое существо, которому
сейчас предстояло быть принесенным в жертву, предстояло погибнуть и
исчезнуть. Коричневые тугие завитки, казалось, вздрагивали и шевелились в
ожидании заклания. Но и Серов будто бы сейчас изменился, словно бы разросся
- так виделось мне, - стал фигурой особенной, идолом каким-то или жрецом...
- Не жаль вам вещи-то? - обратился летчик Герман Молодцов к Светлане
Юрьевне.
- У него есть еще одна, - рассмеялась Светлана Юрьевна. - А в случае
чего пришлют шкурку, из Бухары.
Их слова отчасти нарушили возвышенные состояния наших душ. Но
отчасти...
Собко снял часы с руки, положил на стол, сказал:
- Я засекаю время.
- Да, да, - кивнул Серов.
Нас он и не видел сейчас. Возможно, тоже находился мыслями и душой в
неких высях. А впрочем, был он человеком практическим, как тот же Герман
Молодцов, и вполне мог теперь думать и о стоимости вещи или же об услугах
Михаила Никифоровича.
Но вот Серов сел на стул, подвинул блюдо к себе, взял вилку и нож.
Наточенный нож долго не мог справиться с каракулем, еще и подкладка мешала.
Теперь приходилось жалеть о том, что накануне не было консультации с
понимающими людьми, хотя бы со скорняками и шорниками, и вот Серов маялся,
разделывая меховое изделие (живое жертвенное существо из квартиры уже как
будто бы исчезло). Наконец он отрезал кусочек, выпилил, выковырнул его.
Вцепиться в мех вилка не смогла, и Серов, забыв о приличных манерах, сдернув
салфетку, пальцами сунул кусок шапки в рот. Долго жевал. И вот кадык его
дернулся, челюсти разжались.
- Проглотил? - спросила Светлана Юрьевна.
- Проглотил, - кивнул Серов.
Тут мы ожили. Можно было и к угощениям тянуться. Но мы не потянулись.
Серов стал отрезать новый кусок. Потолще.
Надо ли было ему есть дальше? Не одному мне, чувствовалось, пришла в
голову эта мысль. Ну ладно, проявил Серов готовность к исполнению условий
пари, убедил нас в том, что сможет, испортил шапку, и хватит! Мы строгие, но
отходчивые. Кто-то сказал об этом, правда, робко. Как бы от себя. Но Серов
продолжал. Резал, жевал и проглатывал. Тут уже и Собко произнес с некоторой
надеждой:
- Ну, наверное, хватит, старик.
Но Серов только мотнул головой... Минут через пятнадцать он съел уже
треть шапки. Он стал нас раздражать. Создавалось впечатление, что он
издевается над нами или - хуже того - получает удовольствие от своей пищи.
Нам-то каково! Что же нам-то смотреть, как он выламывается, смотреть на
стол, на котором стынут и сами по себе холодные закуски. И в этом богатом
столе виделось уже нам заранее придуманное издевательство. Когда Серов
мучился с первым куском каракуля, он был нам друг. Теперь же, обедающий в
одиночку, он стал нам врагом. А судя по скорости движения его челюстей, нам
еще предстояло сидеть дураками не менее сорока минут.
И тут Серов подавился.
Он вздрогнул, дернулся, подался вперед, будто его должно было вырвать.
Мы сразу же поняли, что дело тут серьезное. Михаил Никифорович подскочил к
Серову, стал колотить его по спине. Не помогло. Лет десять назад один мой
знакомый погиб оттого, что ему в дыхательное горло попал кусок отбивной.
Сейчас Серов откинулся на стуле и был похож на того знакомого. Глаза его
закатились, лицо синело. Лишь однажды дернулись веки, шевельнулись губы,
какое-то усилие делал Серов, последнее, прощальное, или молил о чем-то,
просил спасти, но сразу же лицо его стало неподвижным.
- Толя! Толя! - кричала Светлана Юрьевна. - Нет! Нет!
- В "скорую"! Надо в "скорую"! - бросился к телефону Собко. - В
реанимацию!
- Миша! Ты же медик!
- Разрешите! - услышали мы вдруг.
Мы обернулись.
Женщина шла к столу. Шла быстро. Мягко, но и с силой отстранила, чуть
ли не оттолкнула Михаила Никифоровича, склонившегося над Серовым, руку
опустила на лицо Серова, прошептала что-то тихое, спокойное, и Серов ожил.
Он встал и принялся ходить вдоль стола. Правая рука его поднималась,
будто указывая на нечто, и губы дергались. Сначала его движения показались
мне бессмысленными, но потом я понял, что он пересчитывает свои
коллекционные пивные кружки.
- Анатолий Сергеевич, - сказала женщина, - вы сядьте.
Серов поглядел на нее удивленно, но не сел.
- Толик, - сказала женщина ласково, - сядь.
Серов кивнул, подошел к своему стулу, сел. Недоеденная шапка лежала
перед ним на рыбном блюде.
Теперь удивленно поглядела на женщину Светлана Юрьевна. Потом она
перевела взгляд на мужа, взгляд этот как бы соединил женщину с Серовым, и
было в нем подозрение.
Надо сказать, что хождение Серова вдоль стола нас несколько успокоило.
Суетились мы вокруг потерявшего сознание Серова, понятно, перепуганные,
понимание же всей серьезности случая должно было прийти к нам после. И вот
мы отдышались. Все сознавали, и тем не менее мысли наши об отлетевшем ужасе,
о возможности гибели Серова были теперь легкими. То ли оттого, что Серов
ожил и позволил себе энергичное хождение вдоль стола. То ли оттого, что за
его стулом стояла новая для нашей компании женщина.
- Садитесь, - твердо сказал Серов. - Надо доесть.
- Да ты что! Зачем! Хватит! - зашумели мы.
- Нет, - сказал Серов. - Садитесь.
И он доел шапку.
Доел быстрее, чем следовало ожидать. Мы не так волновались теперь и за
него и за себя. Только Светлана Юрьевна нервничала, но не из-за шапки. Серов
стал вытирать салфеткой губы, а Светлана Юрьевна сказала с укоризной:
- Толя, ты освободился и, может быть, познакомишь нас с новой гостьей?
- Я не знаю ее, - сказал Серов, впрочем, тут же спохватился, поклонился
незнакомке, сказал: - Извините...
- То есть как не знаешь! - теперь уже с угрозой произнесла Светлана
Юрьевна.
Этой угрозы я от нее не ожидал. "Ты врешь! - читалось на лице Светланы
Юрьевны. - Ну а если и незнакома, что же торчит здесь, могла бы уже и
катиться!"
Неловко нам всем стало.
- Это моя ассистентка! - вскричал дядя Валя. - И даже не моя! А Михаила
Никифоровича! Ведь он тогда бутылку открывал! Не я же! Михаил Никифорович,
ты что молчишь! - И дядя Валя толкнул Михаила Никифоровича в бок.
- Да... - пробормотал Михаил Никифорович, - моя... она... подруга и
эта...
В иной раз педант Собко обратил бы наше внимание на то, что Михаил
Никифорович привел уже одного друга и ассистента, а именно дядю Валю, и,
стало быть, хватит. Но тут он промолчал.
- И как же вас зовут? - улыбнулась Светлана Юрьевна подруге Михаила
Никифоровича.
Незнакомка словно бы растерялась.
- Любовь Николаевна ее зовут! - обрадовался дядя Валя.
- Да, Любовь Николаевна, - быстро согласилась гостья, - Любовь
Николаевна Кашинцева. Или просто Люба.
- Что же вы стоите-то, Люба, - подскочил дядя Валя, - вы садитесь вот
сюда, между мной и вашим Михаилом Никифоровичем.
Любовь Николаевна села, дядя Валя тут же обхватил ее за плечи, Любовь
Николаевна руку его сняла, прошептала дяде Вале что-то строго, но
доверительно, отчего дядя Валя рассмеялся и сказал громко:
- Но беда-то ведь небольшая, а?
А Михаил Никифорович нахмурился и взглядом дал понять дяде Вале, что
поведение его бестактное.
- Да я же к Любочке как отец, - объяснил свой порыв дядя Валя.
А Светлана Юрьевна отошла. И на Любовь Николаевну и на Михаила
Никифоровича смотрела ласково. Победу Серова над каракулевой шапкой отметили
шумно, со звоном бокалов. Протоколист Миша Кошелев представил нам проект
протокола; имевшие право подписаться под ним - подписались. И понеслось
застолье.
Тут мы потихоньку рассмотрели Любовь Николаевну.
Женщина она была приятная. То есть так казалось. Это именно она
пыталась подойти к нам в автомате, но двое мужчин заслонили ее, и она
исчезла. Тогда она шла к нам в свежей дубленке и большой лисьей шапке. И
теперь она была одета прилично. Не знаю, какие нынче наряды в Кашине - я был
там в последний раз лет пятнадцать назад, - но, во всяком случае, наша
Любовь Николаевна провинциалкой не выглядела. Для Москвы, оговорюсь, для
Москвы! Может быть, для какого-нибудь Парижа она была явная провинциалка. А
для нас внешность и манеры ее сошли вполне за светские. К Серову явилась она
в джинсовом костюме, и было видно, что костюм этот не от "Рабочей одежды". В
красоте, или, вернее, миловидности, ее лица виделось нечто стандартное, но,
впрочем, забавный короткий нос, полные губы, тихая крестьянская улыбка,
правда, редкая, отчасти эту стандартность разрушали. И была сегодня у Любови
Николаевны коса, темно-каштановая. Но не та коса, которая для иных женщин,
особенно пышных, становится как бы сущностью натуры, а коса, скорее,
декоративная, элемент сложной прически, сочиненной дамским мастером в стиле
ретро. Нет, неплохо выглядела подруга Михаила Никифоровича, и не наблюдалось
в ней ни необыкновенных щек, ни кривых клыков, обещанных нам Филимоном
Грачевым. Как и Михаил Никифорович, я дал бы ей лет двадцать пять - двадцать
семь.
Сидела она смирно, больше молчала. Как бы прислушивалась и
присматривалась к нам. Даже я ощутил дважды ее заинтересованный взгляд.
Словно бы исследовательский. Мы и сами на нее глазели. Экое явление!
Впрочем, скоро застолье отвлекло нас от наблюдений за Любовью Николаевной.
Пошли в ход и коллекционные кружки, Светлана Юрьевна принесла из кухни
горячие креветки, в шуме и звоне Любовь Николаевна как бы утонула: была она
за столом и не было ее. Однако через час мы о ней вспомнили. Курильщики
решили выйти из-за стола, я не курю, но тут понял, что и мне нужно выйти. И
так случилось, что у шахты лифта мы оказались всемером: Михаил Никифорович,
Игорь Борисович Каштанов, дядя Валя, Филимон Грачев, я, Серов и Любовь
Николаевна.
Курила она "Новость", Игорь Борисович протянул ей зажигалку, она
затянулась, пальцы у нее были тонкие, красивые.
- Извините, пожалуйста, что я об этом поведу речь, - сказала Любовь
Николаевна, - но мне ночевать негде.
Мы молчали, смотрели в стены.
- Вы ведь разбили бутылку там, на детской площадке, - сказала Любовь
Николаевна. - Где же мне жить?
- У меня вся комната завалена гирями и гантелями, - хмуро заявил
Филимон Грачев.
- Жить я имею право лишь у основных владельцев бутылки, - сказала
Любовь Николаевна деликатно, как бы извиняясь перед Серовым, мной и
Филимоном.
Мы с Серовым только головами покачали. Вот, мол, какие печальные
обстоятельства.
- Любовь Николаевна, - галантно произнес Игорь Борисович Каштанов, и
было видно, что говорит он искренне, - я бы с удовольствием ввел вас в мой
дом, но моя соседка тут же наскребет жалобу, я же в плохих отношениях с
райисполкомом.
- А я импотент! - выскочил дядя Валя. - У меня был климакс! Я тем более
не могу.
- При чем тут импотент? - удивился Каштанов.
- А при том! - обиделся дядя Валя. Потом он сказал: - И бутылку я не
открывал и не разбивал. Я бы посуду сдал. Это Мишка трахнул ее о кирпичи!
- Я же нечаянно... - пробормотал Михаил Никифорович.
- А у меня из-за этой бутылки... - жалобно произнесла Любовь
Николаевна, и губы ее нервно вздрогнули, - у меня из-за нее... Я и прийти-то
к вам не могла... И...
Она сразу же замолчала. Видно, и так сказала лишнее.
- Не печальтесь, Любовь Николаевна, - заверил ее растроганный Каштанов.
- Мы вас пристроим. Вот у Михаила Никифоровича однокомнатная квартира.
- Да уж, - обрадовался дядя Валя, - ты, Миша, бери ее! Ты бутылку
разбил!
Мы поддержали Каштанова и дядю Валю.
- Пожалуйста, - неуверенно произнес Михаил Никифорович, - только ведь
Любовь Николаевна - женщина, я буду стеснять ее.
- Ничего, - сказал дядя Валя. - Да я бы на твоем месте!..
- Я столько пережила за эти дни... - сказала Любовь Николаевна. - Мне
так нужно было выйти к вам, а я не могла... Вот только когда ощутила просьбу
Анатолия Сергеевича, лишь тогда я прорвалась...
Мы вспомнили то мгновение. Просьба Серова, а то и мольба его, была
существенная... Но сейчас мы уже думали о Любови Николаевне. Стояла она
тихая, нежная, с влажными глазами, и мы расчувствовались, жалели ее, хотели
бы ее поддержать, а то и приласкать, как беззащитное дитя.
Тут нас позвали к столу: была подана индейка.
- Знаете, - сказала Любовь Николаевна, - пока это все снова не
началось...
- Пока глаза у нас еще умненькие! - уточнил дядя Валя.
- Да, именно так, - продолжила Любовь Николаевна. - Я бы хотела просить
вас об одолжении. Мне нужно знать о ваших желаниях, но о желаниях не
случайных, не пустячных, исполнение которых, может, и пользы вам не
принесет, а о желаниях, для каждого из вас важных... Вы подумайте, и завтра
мы встретимся...
- Зачем же завтра! - сказал Каштанов. - Вы отдохните, с Москвой
познакомьтесь. Сходите на ВДНХ. Или в "Ванду" - в "Вечерке" пишут: там
фестиваль косметики. Или на Таганку. А уж потом соберемся.
- Хорошо, - согласилась Любовь Николаевна.
Мы ели индейку и запивали ее кто чем. Тут и позвонили в дверь Шубников
с Бурлакиным. В доме Серовых прежде они не были. Да и в автомате Серов вряд
ли здоровался с ними, так, наблюдал их порой... А они пришли.
- Ба! - заорал Шубников. - Вот вы где от нас попрятались! В Останкине
только и разговоров что про шапку. Мы с Бурлакиным на Птичке мерзнем, а они
здесь пьют и закусывают! Нехорошо, господа офицеры!
И Шубников с шумом занял стул, руки протянул к блюду с индейкой.
- Слушай, Шубников, - сказал я, - чего вы пришли-то? Вас кто-нибудь
звал сюда? Толя, ты звал их?
- Ну! - обиделся Шубников. - Это, наконец, не по-джентльменски! Вы,
гости-ветераны и хозяева, нас, свежих, замороженных, должны были бы
приголубить и обогреть, а ты дерзишь! - И он положил себе на тарелку
приметный кусок белого мяса, в мюнхенскую же кружку плеснул "Сибирской".
- Что такое? Что такое?! - появился в комнате Бурлакин, задержавшийся
было в прихожей.
- Да вот попрекают нас с тобой, Бурлакин! - сказал Шубников.
- Какие неблагородные люди! - взревел Бурлакин. - А у них там в ванне
рыба плавает! И фыркает!
- Мой сазан, что ли? - удивился летчик Герман Молодцов.
- Сазан! Ничего себе сазан! Кит! Моби Дик! Нам бы его, мы бы на машину
наторговали!
- А они нам его подарят, - сказал Шубников. - Зачем им сазан-то? Мы
здесь только одни с тобой и понимаем душу животных.
- Тут и женщины! - оглядев компанию, повеселел Бурлакин. - Но мы им не
представлены.
И Бурлакин, как бы имея в виду женщин, исполнил некий книксен.
Покачнулся, но все же выпрямился. Все были сытые и напоенные,
благодушествовали, я со своим неприятием Шубникова и Бурлакина остался в
одиночестве. Они были представлены Светлане Юрьевне, проявили себя
комплиментщиками. Ручку у дамы целовали и вспоминали строки из песен
трубадуров ("Я, вешней свежестью дыша, на пыльную траву присев, узрел
стройнейшую из дев, чей зов мне скрасил бы досуг..."). Словом, кое-как
оправдали свое высшее образование, отчасти гуманитарное. Пришел черед Любови
Николаевны. Услышав о том, что эта прелестная амазонка - подруга Михаила
Никифоровича, Шубников, видно, сразу что-то заподозрил.
- Миша, - заявил он тоном сюзерена, - а насчет трех рублей ты не забыл?
- Двух с половиной, - вздохнул Михаил Никифорович.
- Ну двух с половиной. Экий ты педант!
- Не забыл. Пожалуйста, возьми их.
- Ну уж нет! Ты мне их теперь не всучишь! Я догадываюсь, чем тут
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг