терпением и состраданием.
Попросил выслушать его директор Голушкин.
- С управленческим модулем решено, - сообщил он с экрана. - Покончим с
коридорной теснотой.
- Хорошо, - сказал Шубников. - Только не надо называть модуль
управленческим. Слово канцелярское. Мы же люди творческие, свободного
поиска.
- Может быть, и слово "директор" несовместимо с поиском? - чуть ли не
обиженно спросил Голушкин.
- Совместимо, - успокоил его Шубников. - И сочетание "директор Палаты
услуг" совместимо пока с фамилией Голушкин.
- Корпус модуля и оболочка из сплавов, что идут в небеса. Выбили с
трудом.
- Труд будет оценен, - сказал Шубников.
- Модуль поставим между складом и ломбардом.
- Завтра и ставьте.
- Завтра? - озадачился Голушкин. - Но его еще нет...
- Завтра и ставьте, - повторил Шубников и погасил экран.
"Ну вот, - подумал он растроганно, - порычал, посупротивился, а делает,
понял..." Досада на Голушкина стала теперь казаться напрасной. Да и нужны ли
ему, Шубникову, механические исполнители? Пусть рычат и ворчат, пусть
спорят, пусть злятся, а потом-то поймут и сделают как свое. И Бурлакин
поймет и успокоится, он - при всех своих сомнениях - верный спутник в
странствиях души. И Михаил Никифорович не столь недальновиден и безнадежен,
как кажется, и дядя Валя, достойный, кстати, и сочувствия, и Мардарий, и
прочие останкинские и сретенские жители.
Шубников тут же предложил Бурлакину насытить Палату услуг и завтрашний
модуль техникой.
- Хорошо, - сказал Бурлакин. - А бумаг здесь более не будет. И тем
более урн для бумаг.
- Но... - неуверенно начал Шубников, а вспомнив о своей "Записке" и
предполагаемой поучительной для людей книге, сказал категорично: - Бумаги
здесь будут. Не канцелярские, а документы духа и истории. Новые цивилизации,
возможно, обойдутся без бумаги. Культура же всегда пребудет с бумагой.
В воодушевлении находился теперь Шубников. Ему были нужны зрители и
слушатели. Люди для него новые. Хотя бы из посетителей Палаты услуг.
"Женщину тебе надо завести! - прозвучало в Шубникове. - Женщину! И
скорее!.." Голос взывал к нему чужой. Не его, Шубникова, и не Бурлакина.
Незнакомый был голос. И не внутренний. "Это от бессонниц", - успокоил себя
Шубников.
Он пригласил на экран директора Голушкина.
- Ольгерд Денисович, - спросил Шубников, - нет ли клиентов или
заказчиков, у каких была бы нужда в разговоре со мной?
- Есть пара, - сказал Голушкин. - Рвутся. Супруги Лошаки.
- Кто такие? - спросил Шубников.
- Пожилые. Бывалые. Заслуженные, - объяснил Голушкин. - На вид -
воспитанные. Но с запросами.
- Приглашайте ко мне Лошаков, - сказал Шубников. - Или нет. Я сам выйду
к ним. Но пусть нам никто не мешает.
Вряд ли вы помните Лошаков. А супруги Лошаки появлялись в аптеке
Михаила Никифоровича, иногда и досаждали ему. Жили они вовсе не в Останкине,
но молва о здешней Палате услуг, как известно, взбудоражила Москву. Они вели
себя смирно, льстили Голушкину, и тот посчитал, что именно Лошаки доставят
художественному руководителю удовольствие. Шубников прошел в зимний сад и
уселся на скамью из черного туфа возле бассейна с ленивыми китайскими
золотыми рыбами, а Лошакам предложил расположиться на туфовой же скамье
напротив. Лошаки сразу же забыли о стеснительности, они уселись бы и без
приглашений.
- Вот, уважаемый Виктор Александрович, не обслуживают. Наведите
порядок, - сказал Лошак-муж и протянул Шубникову бумагу. Это был рецепт.
- Сандратол югославского производства по швейцарской лицензии, -
объяснила Лошак-жена.
Шубников был важен, ему бы послать этих Лошаков по известным адресам, а
он в великодушных раздумьях просвещенного вельможи держал рецепт перед
глазами.
- У нас порядок есть, он наведен, - улыбнулся Шубников. - Но сандратола
нет.
- Тогда вот эти, по списку, - заспешил Лошак и вынудил Шубникова взять
новую бумажку.
На ней выстроились под номерами наглые, беспокойные медицинские слова.
- У нас и этого нет, - опять улыбнулся Шубников. - И не должно быть.
- Почему? - удивился Лошак, но так удивился, будто протестовал и
гневался.
- У нас не аптека, - стал успокаивать его Шубников. - Вы зайдите в
аптеки.
- Мы были во всех аптеках! - возмущенно заявила Лошак-жена. - Нам
говорят: нет. Или говорят: есть аналог, но харьковского производства.
- И что же, - поинтересовался Шубников, - без сандратола по этой
швейцарской лицензии вам или вашим близким грозит гибель?
- Нет! - сказали Лошаки. - Но надо иметь совесть!
Далее было сообщено, что все же есть аптеки, в которых может объявиться
все, что перечислялось в списке.
- Вот вы туда и сходите, - посоветовал Шубников.
- Ха! - Лошаки смотрели на него как на идиота и бесстыжего издевателя.
- В те аптеки надо быть прикрепленными!
И сейчас же последовал заказ Палате услуг прикрепить их, Лошаков, к
четырем аптекам, чьи адреса и номера указывались, и еще к каким-то
учреждениям, конторам, в коих, в частности, имелись грецкие орехи и
ростовский рыбец.
- Это не в наших возможностях, - покачал головой Шубников.
Он растерялся. Лошаки галдели, напирали, настаивали, а он не мог найти
ответных слов. В каком возрасте пребывали Лошаки, определению не
поддавалось. Они были живые, с хорошими зубами, пожалуй, и не фарфоровыми,
быстрые в словах и движениях. Но, возможно, Лошаки ходили в гимназию при
сражениях Куропаткина. Хотя вряд ли они получили гимназическое воспитание.
Высоченный Лошак седым кучерявым чубом танцора кадрили и широким сильным
носом должен был скорее заслужить фамилию Лось. Дама же походила на супругу
Барсука. "Я их долго не выдержу, - повторял про себя Шубников, - не
выдержу".
- Раз вы объявили себя Палатой услуг, - заорал Лошак, - значит, вы наши
слуги! И извольте служить!
- Неужели вы при вашем напоре, - спросил Шубников без всякого
притворства, - никуда не прикрепленные?
Супруга Лошака посчитала вопрос Шубникова проломом в казанских стенах и
бросила на штурм конницу:
- Да, уж прикрепите, прикрепите нас!
И в руках Шубникова оказался новый список с заявкой Палате услуг на
прикрепление.
- Вот что, - сказал Шубников, заставив наконец себя встать, - Палата
услуг создана для того, чтобы помочь жить людям лучше и самим стать лучше.
Вы же намерены с нашей помощью жить легче. Это нехорошо. Вы и сейчас ведете
себя нескромно и крикливо. Зайдите через два дня.
- Через два дня! - раскинула руки Лошак-жена.
- Через два дня, - надменно сказал Шубников. - И не ко мне. А
обратитесь в седьмое окно.
Он уже не видел Лошаков и не желал помнить о них, но его догнали слова
дамы Лошак:
- И что ждать от них? Если у них художник-руководитель такой плюгавый
мужичонка!
"Услуги! Слуги! Извольте служить! Ах вы твари лошачьи! Не будет никаких
слуг и услуг! Все отменим и прекратим!"
Немедленной отмене всего помешало появление Голушкина в кабинете.
- Две трети окулиста, - сказал Голушкин.
- Что? - не понял Шубников.
- Две трети окулиста, - сказал Голицын. - Такая заявка!
- Сейчас мне не нужны остроты!
- Да помилуйте, какие остроты! - обеспокоился Голушкин. - Такая заявка.
Я и сам не знаю, что предпринять...
Оказывается, новую поликлинику в Бибиреве по штатному расписанию
оделили третью окулиста, теперь главный врач просил две трети окулиста хотя
бы на полтора месяца, пока не отладят штатное расписание.
- Выдайте им две трети окулиста! - приказал Шубников в раздражении.
- Да вы что, Виктор Александрович! - Брови Голушкина уползли к небу. -
Откуда же я их возьму? Да и что это такое - две трети окулиста?
- Мне наплевать на то, что это такое! Выдайте, и все! Возьмите из моего
резерва. Перешлите указание на Кашенкин луг!
- Слушаюсь! - сказал Голушкин испуганно и исчез.
Не упоминание ли Кашенкина луга напугало его?
"Ах вы твари! - не переставал думать Шубников о разговоре в зимнем
саду. - Обнаглели! Еще и "плюгавый мужичонка!", "извольте служить!". Да
пошло бы все в тартарары! Он тотчас удалится в горы! В сырую, с летучими
мышами келью отшельника!
Одновременно с этими соображениями являлись Шубникову и слова,
извлеченные Каштановым три дня назад из мудростей Даля. Услуживать значило
оказывать услуги, помощь, угождение, приносить пользу. С услугами в названии
как с подачкой идиотам следовало покончить. Примеривались Шубниковым иные
слова. Шире, мощнее будет - Палата Останкинских Польз. Может быть, Палата
Останкинских Общественных Польз? Определение "общественных" показалось
казенным, от него пахло сукном и хромовым сапогом, и Шубников решил завтра
же объявить, что теперь на Цандера будет размещаться Палата Останкинских
Польз.
Тем временем невдалеке от Шубникова возник скандал. Опять вынуждали
угождать и служить. Скандалил закройщик Цурюков. Полчаса назад он звонил,
требовал, чтобы заявку у него приняли на дому и устроили ему сейчас же
низменное развлечение, а с завтрашнего утра в постель приносили кофе с
ликером. Цурюкову объяснили, что он пьян, и предложили перестать куролесить.
Но совершенно трезвый Цурюков прибежал на Цандера, кричал, опять требовал
низменных развлечений, но без женщин, от них он устал, каких именно
низменных - на это у него не хватало знаний, он полагал, что Палата услуг и
сама обязана определить степень и характер его личной низменности. Шубников
поначалу подумал, что Цурюков оттого, что его не пригласили на Цандера
сотрудничать, обиделся и выламывается. Но из слов Цурюкова выходило, что он
и не унизился бы до сотрудничества с людьми, взявшимися гуталинить Останкину
туфли и вытирать сопли. Шубников и прежде Цурюкова, этого наглого блондина
нордического характера, считал мелочью. Он вывел его в своей "Записке", но
вывел, основываясь на игре воображения. Неуважение к Цурюкову было вызвано
отчасти и тем, что брюки он пошил ему отвратительные. Однако в "Записке"
Шубников не объявлял Цурюкова окончательно погибшим. И вот каков оказался
неблагодарный Цурюков! Два холодноглазых молодца и женщины в кимоно
выдворили Цурюкова, тот кричал, что происходит обман и крушение иллюзий, и
просил освободить его из лап опричников и опричниц.
Тогда и Шубников покинул здание на улице Цандера. Покинул, как он
полагал, навсегда. Уходя бросил директору Голушкину горькие слова о
несовершенстве и непонимании его, Шубникова, души. А может быть, и
вредительский умысел был у бывшего гардеробщика и эксперта, коли он направил
ему на собеседование именно супругов Лошаков. Если это так, то пусть ему
потом будет стыдно. Впрочем, он прощает Голушкину и несовершенство и
вредительский умысел, потому как все прощает всем. И удаляется. Бедный,
простодушный он человек! Недостойными Палаты Останкинских Польз выходили
здешняя местность и ее люди!
Мокрый снег догонял Шубникова, бил в спину, залетал за шиворот, он был
хорош сейчас для Шубникова, страдальца и изгнанника. "Мне бесконечно жаль
моих несбывшихся мечтаний, и только боль воспоминаний..." Фу-ты, гадость
какая, отчего ожили в нем пошлые слова из динамиков танцевальной веранды,
где он служил затейником, не указанием ли на то, что там ему и место? Нет,
Шубникову сейчас был нужен Байрон. Или Шиллер. Или Бетховен. Или пусть бы
зазвучал "Полет валькирий"!
Шубникову показалось, что он и зазвучал...
Ротан Мардарий не спал. Стоял в коридоре, шелковый платок Шубникова
повязав с претензией на причастность к цеху артистов. "Это еще что?" -
удивился Шубников.
Мардарий, оценив состояние хозяина и воспитателя, молча стянул с себя
платок, церемонно положил его на вешалку и скрылся в ванной. "Он что? - с
тревогой подумал Шубников. - Иронизирует надо мной? Разыгрывает пародиста?"
Следовало разобраться с Мардарием. Однако заходить в ванную Шубников не
стал.
Вот он, стало быть, каким видится людям. Слуга. Плюгавый мужичонка. Не
рыцарь, не вдохновенный провидец и проводник в совершенство, не светоч, себя
сжигающий, а будто половой в трактире, халдей с полотенцем, от которого ждут
лишь угождений и севрюгу по-монастырски на подносе. Не дождутся! Слюной
истекут и не дождутся! Все. Нынче - перелом. Одоление перевала. Переход
через ручей, за которым - просторы великого одиночества кесаря. Сожжение
знамен и отмена рескриптов.
Он ошибся в останкинских жителях. Они и те, кто населяет бывшие
Мещанские улицы, Свиблово, Медведково, Сретенку, - люди никчемные, не
стоящие его любви, страданий и жертв. Твари жалкие, растяпы, попрошайки,
погрязшие в пороках вымогатели, все, что делается для них, их не исправит и
не улучшит. Лошакам - лошаково. Даже те, кого он был готов произвести в
сподвижники и соратники, даже они не поняли его сердца и полета души, даже
они утонули в сомнениях, неверии и в предательстве. Никто из них не достоин
равенства с его, Шубникова, помыслами, а стало быть, и с ним самим.
Может, теперь его и одарили озарением. Или не так: это озарение
выстрадано им. Оно вознесло его на вершину ледяного одиночества.
Шубников подошел к зеркалу. Старуха Лошак была глупа и несправедлива.
Шубников отражался в зеркале надменный, великолепный. Такому нечего было
делать в толпе. Такому не следовало из горных чистот опускаться на мокрые
асфальта Останкина.
Однако правдивый ответ зеркала ("Чего-то честное зерцало..." -
вспомнилось вдруг Шубникову) дал поворот его настроениям. Шубников не
простил останкинских жителей, не перестал их презирать, не угасла
брезгливость рыцаря духа к ним. Но в Шубникове стало нарастать предвкушение
удовольствий. Он поставит останкинских жителей на колени. Он их укротит,
обломает, они руки подымут и дадут слово отказаться от дурных привычек,
фрейдистских заблуждений и низменных удовольствий. Он их кнутом погонит на
поля и лужайки благонравия, на нивы здравых дел.
Как важен был для него пай Михаила Никифоровича! Как необходима стала
вся энергия Любови Николаевны, полностью им покоренная и ему покорная! "А
почему? - в азарте подумал Шубников. - А почему бы и нет?!"
Шубников понимал, что рискует. Мыслям его, уж тем более желаниям,
объявленным или необъявленным, полагалось сейчас же стать известными Любови
Николаевне. Ну и пусть она знает! Пусть знает о всех его желаниях. Пусть
знает о том, что он желает ее! Кураж игрока, сладостно знакомый Шубникову,
разгорался в нем. Пусть! Пусть Любовь Николаевна знает, что и ее положение
сразу же и волшебно должно перемениться, что она из существ потайных,
подпольных, в связях с которыми стыдно и признаться, превратится в
блистательную подругу, опору и сподвижницу с чистой легендой и возможностями
делать в Москве то, что ей положено судьбой или поручением. В подругу,
опору, сподвижницу останкинского Рыцаря, оставаясь, конечно, как было
объявлено, и его рабой ("И я рабом окажусь, преданным и нежным", - тут же
пообещал на всякий случай Шубников, полагая, что Любовь Николаевна
воспринимает сейчас его сигналы).
Обещание его вышло отчасти искательным. Не рассмеялась ли сейчас Любовь
Николаевна, обеспокоился Шубников. Но если бы и рассмеялась? Все равно он
имел основания полагать, что Любовь Николаевна должна была немедленно
появиться пред ним, и такая, какой он ее к себе призывал. Не появилась
Любовь Николаевна. Не откликнулась и не вняла.
Были ночью мгновения, когда Шубников оправдывал Любовь Николаевну,
находил изъяны в своем призыве или позволял себе думать: она отлетела
куда-то. Или просто уснула, утомившись. Но и эти объяснения вызвали в конце
концов досаду Шубникова. И даже ревность. Он жаждал Любовь Николаевну. Но
где она была и с кем? И как позволила себе не слушать его, Шубникова?
Обиды и жалость к себе снова выталкивали Шубникова в черно-синие выси.
Сколько людей в скольких историях вминали его в грязь, не давали ему ходу,
усаживали в телегу с неудачниками и глумились над ним, и всем им он должен
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг