байронических?" Тем более что иногда Шубников выглядел лишним и глубоко
разочарованным. Возможно, "байроническое" пришло мне на ум не зря.
"Байроническое" труднее, чем "фаустовское", совместить с "раздумьями", но
легче - с "позой". А не исключено, что Шубников застывал не в раздумьях, а в
позе. Он-то способен был и сыграть и присвоить себе чужие хитоны и
треуголки.
Кем он был сейчас в пункте проката, останкинские жители лишь гадали, но
не разнорабочим. Говорили: он уже директор. Но и прежний директор выходил на
работу. Говорили: Шубников согласился стать художественным руководителем
пункта проката. Сомневались, нужен ли прокату художественный руководитель,
подумавши, отвечали самим себе: а почему бы нет, интеллектуальный уровень
населения растет, Пугачева не может удовлетворить всех, есть ведь и в
Останкинском парке - среди дубов и черемух, катальных горок, теней Прасковьи
Ивановны Ковалевой-Жемчуговой, Николая Петровича Шереметева, старшего и
младших Аргуновых, среди мраморных бюстов, квасных киосков и лебедих дяди
Вали - главный режиссер парка, отчего же не быть в пункте проката
художественному руководителю? Тем более сам пункт проката на Цандера
внезапно взгремел в Москве, он упоминался, а что в нашем веке важнее
упоминаний? "Вы слышали?" - говорили о нем. "А как же! Слышали!" Возрастал
спрос на Дробного, и в городе утверждали, что на Цандера прокату, столь
самобытному, тесно и необходимо Шубникову дать творческую мастерскую, прежде
всего для нее подошло бы помещение пивного автомата на улице Королева,
обитое под дерево, о чем уже писали в исполком деятельные жители. "Мы ему
такую мастерскую устроим, ноги не уволочит!" - грозился мрачный водитель
Лапшин, хотя сам пока рубил капусту гильотиной для корейских собак... Не
имело значения, кем назывался Шубников в платежных ведомостях, он несомненно
выбивался в лидеры, а стало быть, не мог обрести успокоение.
Но спокойно ли жили мы? От Любови Николаевны мы ушли, а - куда? Да и не
ушли, как помните, а поспешили. Мы - это Филимон, я, Серов, а за нами и
Михаил Никифорович. Вырвавшись из квартиры дяди Вали будто бы из жидкости
пузырьками газа, мы перешучивались на улице, но не освобожденно, а скорее,
нервно. Обсуждений не затевали, а разлетелись кто куда. В коротких же
пересмешках (Михаил Никифорович молчал) чаще всего подскакивали и
кувыркались слова "капитуляция", "пленная", "контрибуция", "раба",
"берегиня", "чепуха-то какая!". Казалось, очевидной и объяснимой была
потребность в смехе, причем в утробном, школьном, который, начавшись тихо в
уголку, чуть ли не под партой, затем выворачивает весь класс и не может
прекратиться. Опять мы оказались внутри игры, описание которой в сборниках
для затейников могло быть напечатано рядом с правилами горелок или "я
садовником родился"... Но очищающего смеха не случилось. Да и до смеха ли
было? Выходило, что прав оказался Филимон Грачев: куда бы мы ни удалялись от
Любови Николаевны - она была. И нам предстояло всегда помнить о том, что она
есть и что удаление от нее временное или обманное, и если выйдет крайний
случай, можно будет ее и попросить... Предстояло жить в соблазне
воспользоваться особенными возможностями. Мне от этого было не по себе. И
можно было предположить, что и Любовь Николаевна обязана держать нас в поле
знания, чтобы в случае нужды не опоздать и не оплошать в исполнении своей
роли в мироздании. Но не захочет ли она тогда и без всякого крайнего случая
опять принудить нас к чему-либо, на ее взгляд, благородному и
целесообразному?
Однако тек песок в аптекарских часах.
И дня через три я уже думал о Любови Николаевне спокойнее. И даже
новости пункта проката не настораживали и не вызывали мысли об энергии
Любови Николаевны, они вполне объяснялись энергией Шубникова. Тем более что
он обещал на нее не опираться. Зная же о стараниях городских служб быта
устроить московским жителям совершенство благ, и удивляться было нечему.
Пункт проката радовал усердием и свежим взглядом на свою природу и
задачи. Скажем, в новом объявлении любителям классики и старинных романсов,
проживающим в Останкине, предлагался (для домашнего музицирования на
квартирах и званых вечерах без выпивки, но с чаем) бас. Уточнялось: "Бас
типа Шаляпина с применением новейших достижений лазерной техники,
светотехники, пиротехники, сантехники и биотехники". В случае необходимости
баса мог сопровождать лектор-популяризатор О.В.Сдвижков в лаковых туфлях,
знающий тексты гимнов более чем тридцати государств мира на языках народов.
При Сдвижкове, понятно, оплата услуги увеличивалась в полтора раза. Имело ли
успех домашнее музицирование, сказать затрудняюсь. Останкинские жилища все
же тесны для баса. Правда, могли привлечь новейшие достижения. Было
известно, что они хороши при группах, скажем, Стаса Намина, и, наверное,
интересно было ощутить их в сочетании с классическим басом и гимнами в
подлинниках, тем более что достижения сантехники могли оказаться полезными в
останкинских квартирах.
По-прежнему в витрине на Цандера Михаил Никифорович наблюдал большой
портрет Петра Дробного. Мое же недоумение вызвала фотография доктора
Шполянова. Шполянов был не бас, его басом и не аттестовали. Я сначала
подумал, что это не тот Шполянов, тем более что он жил в Орехово-Борисове,
но на фотографии были пшоляновские очки и его же усы. Рядом предлагалась в
прокат лошадь с арабскими и кабардинскими кровями из гаража дома © 12 по
улице Кондратюка для прогулок по саврасовским местам Лосиного острова.
Сообщалось, что с середины апреля в прокат будет сдаваться конский навоз под
огурцы для членов садово-огороднических товариществ. А доктор Шполянов был
рекомендован останкинским жителям как игрок в преферанс. Я позвонил
Шполянову в клинику, спросил, с чего это он вдруг. Ну ладно объявил бы себя
ловцом налимов или сплясал бы людям матросский танец "яблочко", что ему
удавалось в праздничные дни. Шполянову было не до меня и не до Останкина,
его ожидали в операционной. Пробормотав: "Шутят люди. Потом разберусь", он
опустил трубку. Я решил потребовать ответа у Шубникова, но через день рядом
с фотографией Шполянова увидел иное предложение. Шполянов как преферансист
был отменен, а назывался наемным котом. Я отыскал Шубникова, произнес слова
возмущения, за такие шутки, мол, и физиономию попортить стоит. Шубников не
смутился, а будто бы испытал ко мне жалость и сказал, что кому-то надо
ловить в Останкине мышей и исполнять другие обязанности котов, а на руках у
него есть заявление Шполянова, и оно подлинное и искреннее. Я стоял
сконфуженный. Шполянов - серьезный человек, но вдруг он для смены
впечатлений и разнообразия жизни захотел побыть и наемным котом? Я опять
позвонил ему, но Шполянова не было дома, спрашивать же его жену о вечерних
планах мужа я не решился.
"Не втянули ли в дело дядю Валю?" - задумался я. Был момент, когда мне
казалось: Валентин Федорович лишь делает вид, что он вулкан погасший и
умиротворенный. И еще мне казалось, что дядя Валя готовит себя в
боевики-одиночки, а сам скрытничает. Теперь приходили мысли: а не пересидел
ли дядя Валя в своем скрытничестве, не замерзла ли его душа? Но ведь и
ложными могли быть мои предположения о скрытничестве дяди Вали. В сухие дни
я дважды заглядывал из любопытства на Лебединую площадку. Самого дядю Валю в
те дни я там не обнаружил. А приятельниц дяди Вали мне показывали, кое-что я
и услышал о них. Но я не считал их присутствие вблизи Валентина Федоровича
способным отвлечь его от генеральных устремлений. Это были женщины
достойные. Труженицы. И, пожалуй, самостоятельные. В них чувствовался
житейский напор. Одевались они без шика, но опрятно. Они вообще были
опрятные. Такие дядю Валю не могли погубить. А скрасить его жизнь, наверное,
могли. И вряд ли бы им удалось изменить устремления и натуру Валентина
Федоровича, вспомните, какие годы ковали эту натуру. Впрочем, что годы и
эпохи по сравнению с какой-нибудь дамой!
И вот однажды возле Аргуновской я увидел дядю Валю со знакомой мне
(правда, издалека) женщиной. Валентин Федорович нес лыжи, и женщина несла
лыжи. Оба они были в куртках "аляска", возможно, гонконгского пошива, и
вязаных шапочках динамовских цветов. Шли от десятикилометровой
оздоровительной останкинской лыжни. Спутница дяди Вали была румяная, сытная,
улыбалась чему-то. Дядя Валя же и теперь казался унылым и сломленным.
- Здравствуйте, дядя Валя, - сказал я. И поклонился спутнице Валентина
Федоровича.
- Здравствуй, - не слишком обрадовался мне дядя Валя, потом сказал как
бы вынужденно: - Знакомьтесь... Это Анна Трофимовна... Нюша... А это... - И
он представил меня.
- Пончики горячие были хороши после лыж. И кофе, - сказала Анна
Трофимовна.
- Какие еще пончики!.. - поморщился дядя Валя.
Тут я заметил, что на щеке Анны Трофимовны осталась сахарная пудра от
пончиков.
- Ерунда это все... Все эти пампушки с трюфелями...
Я бы обрадовался, если бы Валентин Федорович вспомнил тут же, какие
трюфели он кушал в компании хотя бы с Сережкой Эйзенштейном и посрамил
пончики Останкинского парка, но дядя Валя будто забыл о своей дружбе с
Эйзенштейном и уж тем более с маршалом Жуковым.
- Автобус-то ваш, дядя Валя, ездит?
- Ездит. Что ему сделается? Но я, может, и уйду с базы...
- И куда?
- Зовут в пункт проката на Цандера... Мне и от дома близко, и... - Дядя
Валя взглянул на Анну Трофимовну и замолчал.
- Там разве нужен водитель? - удивился я.
- Я не водителем, - сказал дядя Валя.
- Но кем?
- Кем зовут... Если дам согласие. И можно совмещать...
- Здесь большие перспективы, - уверила Анна Трофимовна.
- Я еще не дал согласие! - нервно вскрикнул дядя Валя.
- Что ты, Валентин, что ты! - принялась успокаивать его Анна
Трофимовна. Но, похоже, она его укоряла.
На мгновение мне представилось, что лыжи Анны Трофимовны качнулись и
готовы опуститься на голову Валентина Федоровича, но мало ли что может
померещиться на Аргуновской улице.
- Собака-то ваша жива?
- Жива. Толстая, сытая собака, - сказала Анна Трофимовна. - Мы ее
хорошо кормим. Ничего не жалеем. Для нее, собаки...
Дядя Валя не сразу, но подтвердил кивком уверения Анны Трофимовны.
- А не приставят ли вас в прокате к ротану Мардарию?
- Зачем?
- Ну, чтобы водить его по Останкину для оказания услуг.
- При чем тут Мардарий? - сказал дядя Валя, не глядя мне в лицо. -
Никаких Мардариев! Я не знаю никаких Мардариев!
- Вы волнуете Валентина Федоровича, - расстроенно сказала мне Анна
Трофимовна. - А ему нужен покой после лыж...
- Извините, - смутился я. - Действительно...
- Тебе-то еще не предлагали дела в пункте проката? - спросил вдруг дядя
Валя. - Ты у них тоже в списке.
- И что же я должен делать по этому списку?
- Не знаю... может, писать сочинения.
- Какие сочинения?
- Ну, для детей сочинения... Которые на дом. Или для студентов... Форма
услуг.
- Чрезвычайно польщен. А по другим предметам им от меня ничего не надо?
- Для других предметов пригласят других.
- Валентин Федорович! - строго сказала Анна Трофимовна.
- Я ничего не говорил. Я ничего не знаю, - будто опомнился дядя Валя. -
Ты от меня ничего не слышал.
- Я слышал, - сказал я. - А вы еще и не дали согласия.
- Валентин Федорович даст согласие, - пообещала Анна Трофимовна. - Но
необходимо обговорить условия. Чтобы потом не жалеть об автобазе. Водители
автобуса на дорогах не валяются.
Теперь Анна Трофимовна гордилась Валентином Федоровичем.
- Дядя Валя, утверждают, что вы хотите бункер завести?
- Кто? - встревожился дядя Валя. - Какой бункер? Никаких бункеров!
Пошли, пошли! Все! Покой и отдых! Пошли!
И лыжники отправились в сторону улицы Кондратюка.
Стало быть, и меня решили приставить к делу! И какая же будет
установлена плата, гадал я, за сочинения, скажем, для восьмиклассников и
какая для балбесов выпускников? Сколько потянет образ Печорина и сколько -
Беликова, добавка выйдет Беликову за футляр и насмешки гимназистов или
скидка? Я было хотел заглянуть к Шубникову, но раздумал: если им надо, сами
отыщут, кстати, может, у них возникнет и конкурс на исполнителей, а мои
способности вызовут и не самые лестные оценки. Что было волноваться
заранее... Впрочем, относительно своего устройства в пункт проката я и не
намерен был волноваться.
"Но, может быть, - подумал я, - вовсе не лишним окажется пункт проката
для москвичей? Вдруг Шубников и Бурлакин остепенились, вдруг их порывы
благородны и честны, а мы записали их в разбойники, подозреваем неизвестно в
чем. Ведь если дать человеку с головой, выдумкой и энергией волю, он
сообразит и устроит такое, что десять министерств не одолеют. И отчего же не
нужны Останкину наемные коты?"
Но тут же я и охладил себя. Подумал: а не подбирается ли к нам Любовь
Николаевна с другого бока, желая добиться от нас того, чего не смогла
добиться в мае и летом? Не собирается ли она воздать нам за непослушание: не
следуете моим советам, так будьте лишь исполнителями школьных программ и
наемными котами. Однако и эти мысли следовало оставить. В них были очевидные
упрощения. И не знал я, как относится Любовь Николаевна к делам на улице
Цандера.
При встрече с Михаилом Никифоровичем я между прочим спросил, призывали
ли его Шубников и Бурлакин. Выяснилось, что призывали. К чему и с какой
целью, Михаил Никифорович мне не сказал. Михаил Никифорович был задумчив,
курил. Я узнал от него, что послезавтра Любовь Николаевна покинет его
квартиру.
- Куда же она съедет? - спросил я.
- В общежитие на Кашенкин луг, - сказал Михаил Никифорович.
- Это же почти Останкино, - покачал я головой.
- Да, - согласился Михаил Никифорович, - только за телецентром.
- А почему именно в общежитие? - запоздало удивился я.
Михаил Никифорович разъяснил, что в общежитии на Кашенкином лугу у
Любови Николаевны есть знакомые отделочницы и они взялись ее поселить.
- Повезет отделочницам, - сказал я, но сразу же перевел разговор: вдруг
ирония моя могла показаться неприятной Михаилу Никифоровичу? - И что же ты
ответил на призыв Шубникова?
- А ничего не ответил, - сказал Михаил Никифорович.
- Дядя Валя собрался к нему. Но какие-то там тайны. И будто бы дядя
Валя чего-то стыдится...
- Похоже, - кивнул Михаил Никифорович.
Вот и весь разговор.
38
Через день Любовь Николаевна переехала на Кашенкин луг. Ей бы исчезнуть
из квартиры Михаила Никифоровича в мгновение, как случалось прежде, а она
потратила на сборы весь вторник. Михаил Никифорович работал днем, до трех
часов. Уходил утром в аптеку, Любовь Николаевна возилась с какими-то
тряпками; вернулся - чемоданы ее были раскрыты. Он спустился на лифте, дышал
морозным воздухом, слушал споры и исповеди в автомате на Королева, появился
в квартире снова, а Любовь Николаевна собиралась будто бы в курортную
местность с игорными домами и толпами Лоллобриджид. В общежитии ее чемоданы
могли смутить неустроенных девушек, а то и вызвать беспорядки. В последние
дни разговоры Михаила Никифоровича с Любовью Николаевной были служебными,
проживало бы в квартире третье лицо, они бы обменивались вынужденными
словами через это третье лицо. Сейчас же Михаил Никифорович решил сказать
Любови Николаевне о нравах в общежитии и ее чемоданах.
- А вам-то какое дело? - резко сказала Любовь Николаевна.
- Никакого... - растерялся Михаил Никифорович.
- Ну и помалкивайте! - предложила Любовь Николаевна. И тут же
потребовала: - Вы бы лучше помогли чемоданы закрыть! Наступили бы на крышку.
Вы же тяжелый.
Михаил Никифорович поднялся как бы с ленцой, нехотя, а сам
взволновался. Вещи, уложенные в чемоданы, Любовь Николаевна прикрыла
льняными скатертями, чемоданов было три, а вещей хватило бы на семь. Михаил
Никифорович, надавливая на кожаные крышки коленями, су мел укротить
сопротивление формы. Затянули они вместе с Любовью Николаевной ремни. Любовь
Николаевна рас краснелась, капельки пота поблескивали на ее носу и над
верхней губой:
- Ну вот! Хоть на что-то сгодился мужик.
Михаил Никифорович поглядел на нее, но тотчас взглянул на окна.
Занавеси и ламбрекены висели.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг