недоставало. И потом это была и Москва, которую я любил. Именно на кашинские
улицы с огородами и палисадниками и походили когда-то сретенские переулки,
сбегавшие не к Кашинке, а к Неглинке. Из таких улиц и переулков и сложилась
Москва и моя судьба. И знать об этом было необходимо. И знать об этом было
хорошо.
Впрочем, все это, может быть, фантазии и сомнительные чувства. Ведь
прожил-то я в Кашине всего две недели. А напридумал неизвестно что! И потому
более в Кашине и не побывал, чтобы держать его чуть ли не в заповеднике
души, а придуманного не развеять и не опечалиться при виде коробок из
белесого силикатного кирпича, за пятнадцать лет, возможно, и исказивших
Кашин. О Кашине я вспоминал, но, до явления Любови Николаевны, не слишком
часто. Но теперь опять будто грезы нашли. Размышляя о Кашине, я думал и о
сретенских переулках. Думал о том, что чувства летнего дня, когда я стоял у
клена в Большом Головине переулке, а потом бродил по Сретенке, были острее
ощущений иных дней. Накануне мы будто бы вольную получили от Любови
Николаевны. Но вольная-то оказалась увольнительной или вовсе иллюзией
вольной. И тогда на Сретенке я не освободился от мыслей о Любови Николаевне.
И теперь нынешнее мое томление души и видения малого северного города
Кашина, существующего и несуществующего несуетного уголка русской земли, я
вынужден был связывать с Любовью Николаевной, хотя бы с памятью о ней. И
грустно было и светло. И снова хотелось есть себя поедом, думать о своих
несовершенствах, изводить себя сомнениями: а кто ты есть, необходим ли ты
Москве, Кашину или нет? В отношениях с Москвой в сомнениях этих была и доля
риторики, я ведь все равно жил в Москве, вдали от нее тосковал бы. Я был
прикованным к гению Москвы человеком и хотя бы своими намерениями и
обещаниями старался послужить городу... А Кашин? Что я был Кашину? Ничто.
Приехал, уехал. Побывал... Но, выходит, Кашин стал нужен мне. И я от этой
нужды в нем никогда не избавлюсь, пусть и вспоминаю о нем не каждый день,
как не каждый день вспоминаю о Нестерове, Краславе, Ужуре, Минусинске,
Рассказове, Катта-Кургане, Иланском. Там я был, и они остались во мне. Эти
города сохраняли и оберегали нечто во мне. Пусть я и провел в каждом из них
по нескольку дней (в тысячах других и вовсе не бывал), ничем не одарив их.
Или сделав для них малое. Но без них не было бы и меня. Они оберегали нечто
во мне, но и я хотел бы уберечь их. Как я мог это сделать? Я хотел бы, чтобы
они не исчезали из вселенной. Но какие я силы должен был иметь для этого!
Что сберегал сейчас во мне Кашин? И только ли в связи с отсутствием
Любови Николаевны? Не думаю. И я понимал, что сама Любовь Николаевна, хотя и
вызывалась быть берегиней или была даже отряжена стать ею, вовсе не
совпадала своей натурой с течением реки Кашинки и тихим золотом деревьев
вблизи нее. К тому же, может быть, она не отлетела в дали вселенские, а была
сейчас все еще в промерзших деревьях и под речным льдом, и томили нас ее
зимние печали и предвестья? И коли ей не суждено было уже вернуться, не
остались ли ее печали в нас навсегда?
О жизнь наша морозная и прекрасная!
"В ней душа спиленного дерева..." - снова пришло на ум мне. Была ли в
Любови Николаевне на самом деле - среди прочего - и душа спиленного дерева,
родственного сретенскому клену или кашинской ветле?.. Вспомнилось мне, какие
пилы и топоры держали мои руки. Ее нет и не будет, успокоил я себя. А если в
ней - среди прочего - и умещалась душа спиленного дерева, то в ладу или в
противоборствах с чем-то, что было не лучше топоров и пил. И не поспешили ли
мы согласиться с дядей Валей, навязавшим нам ее имя?
В те дни я читал книгу об изографе Гурии Никитине и увидел в ней слова
страстного проповедника, к каким великий костромич должен был бы относиться
с уважением: "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое
познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я
ничто... Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и
языки умолкнут, и знания упразднятся... А теперь пребывают сии три: вера,
надежда, любовь; но любовь из них большее".
Может быть, прав был Филимон Грачев, возразивший дяде Вале и назвавший
ее Варварой?
Но нет, наверное, и не Варвара было ей имя...
Я не переставал вспоминать о Кашине. И будто бы старался отыскать никем
не обретенное, но никем и не потерянное.
Нет, не должна была вернуться Любовь Николаевна.
Никогда.
35
Я ошибался. Любовь Николаевна появилась в Останкине.
Не знаю, что произнес бы Михаил Никифорович, увидев Любовь Николаевну
на выходе из угличских или весьегонских вагонов, может быть, и ничего бы не
сказал, дав ей понять, что он прогуливается здесь не ради встречи с ней, а
просто так. Но увидел он Любовь Николаевну не на вокзале, а у себя дома. И
дома он ничего не сказал ей, а снял с антресоли раскладушку. Любовь
Николаевна сразу же попросила Михаила Никифоровича устроить завтра встречу
пайщиков кашинской бутылки. В крайнем случае - послезавтра. Она даже
улыбнулась Михаилу Никифоровичу, но улыбка ее вышла будто придавленная. В
ней были и быстрое смущение и холод. Это была улыбка чужого Михаилу
Никифоровичу существа.
- А где фиалки? - спросила Любовь Николаевна.
И так спросила, что стало ясно: исчезновение горшков с цветами
озаботило ее сразу же при входе или влете в квартиру Михаила Никифоровича.
- Я их отнес в дома, - сказал Михаил Никифорович, - где к ним относятся
внимательнее, чем здесь. Там их поливают.
- Их надо вернуть, - чуть ли не приказала Любовь Николаевна.
- Если для вас важно, - сказал Михаил Никифорович, - то и займитесь
сами.
- Вынуждена буду заняться. - И Любовь Николаевна сжала губы.
- Проверьте прочие ваши вещи. Нет ли пропаж, порчи и потрав. Не
загрызла ли их моль. Я за них в ответе.
- Прочие вещи меня не волнуют, - сказала Любовь Николаевна. - И я
хотела бы, чтобы собрались на квартире Валентина Федоровича Зотова. Я должна
сделать заявление.
Назавтра днем Михаил Никифорович зашел в пивной автомат, надеясь
избежать походов по домам пайщиков кашинского сосуда. Особых удивлений по
поводу возвращения Любови Николаевны в субботней компании высказано не было.
Но и головные уборы в воздух никто не швырял. Даже Шубников с Бурлакиным.
Похоже, все были раздосадованы или хотя бы озабочены.
- А что ей надо от нас? - спросил Филимон Грачев.
- Она выступит с заявлением, - сказал Михаил Никифорович. - Она
настаивала и на присутствии Шубникова с Бурлакиным.
- Опять ты, Миша, - печально произнес дядя Валя, - у нее под
каблуком...
- Или под копытом, - сказал Филимон Грачев.
- А я не пойду, - сказал Каштанов. - У меня нет пая.
- Ни у кого нет никаких паев, - сказал Михаил Никифорович. - По этому
поводу имеется документ. С кровью дяди Вали.
- Но что вспоминать о каком-то документе, об этом так называемом акте о
капитуляции? - вступил в разговор социолог Серов. - Это же была игра.
- Игра, - поддержал его дядя Валя.
- Не похоже было, что вы, Валентин Федорович, тогда играли, - сказал я.
- Тогда было не похоже, а теперь...
- Все же надо прийти на встречу с ней подготовленными, - высказал
соображение Серов.
После его слов собеседники зашумели. Еще чего! И так сделаем одолжение,
если явимся на встречу с Любовью Николаевной, - отчасти из-за того, что и
Любовь Николаевна была все же существом женского пола или рода, а отчасти и
из-за бурундучьей любознательности. И все.
36
Как беспечны мы были!
И какими возмутительно корректными оказались мы в воскресный день! Все
без пяти одиннадцать пришли на Кондратюка, в дом Валентина Федоровича
Зотова. Иные, сами знаете почему, с сумками. Что нас туда принесло? Что нас
сделало беспечными и забывшими все печали? Вера в собственную
самостоятельность и независимость? В собственную самоценность и
самодостаточность? И она. Но, главное, мы встали поутру беспечными,
беззаботными, ничем не омраченными. Легкими и пушистыми... И выслушали
заявление.
- Снова здорово! - удивился Филимон Грачев.
- Я пойду, - сказал я, - из-за своих четырех копеек я теряю уйму
времени.
- Останьтесь, я вас прошу... К тому же мало кому известно, какое время
потерянное, а какое - найденное.
Этот довод Любови Николаевны сокрушил меня. Любовь Николаевна сидела
нынче в сером пиджаке и серой юбке английского стиля. Стиля определенно
делового, причем при взгляде на Любовь Николаевну являлась мысль: "Вот такие
пиджаки дамы надевают, когда хотят получать "Знак Почета". Однако и иные
ордена могли подойти к этому пиджаку. Несколько смягчала строгость
английского стиля белая шелковая блуза с кружевным воротником. В ней было
нечто от французов. Впрочем, и у французов случались Жанны д'Арк. И в блузе
с кружевами Любовь Николаевна выглядела начальницей, способной править
морями.
- А не влетело ли вам? - обратился к Любови Николаевне Филимон. - Не
вмазали ли вам? Не накрутили ли хвост? Не выпороли ли розгами и не отправили
ли под зад коленом обратно к нам?
- Я не имею сейчас возможности разъяснить вам все, - сказала Любовь
Николаевна. - Но удивлена резким тоном вашего ко мне обращения.
- Филимон, ты на самом деле нынче неучтив, - деликатно и как бы
призывая к добродушию произнес Каштанов.
- А ты замолкни! - сказал ему Филимон.
Получалось так, что Филимон Грачев становился чуть ли не застрельщиком
в команде пайщиков кашинского сосуда, чуть ли не лидером атак в ней. Или
нет. Команды в квартире дяди Вали не было. Общность распалась. Она и прежде
была условной, а теперь, выходило, распалась вовсе. Все утонули в своих
интересах, и каждый думал, как именно ему быть дальше и что может именно ему
принести поворот истории с Любовью Николаевной. Один Филимон Грачев для
себя, видимо, все установил, разбомбил вертикали и горизонтали, угадал
подъемный вес штанги, а потому и позволял себе быть неучтивым. Остальные же
или просто оказались погребенными под сводами слов Любови Николаевны и к
свету еще не выбрались, или же, не испытав особых расстройств, имели причины
для дипломатического поведения. Серову, наверное, хотелось бы держаться
подальше от неопознанных сил, однако - из-за каракулевой шапки - он был
вынужден тихо сидеть со всеми. У Михаила Никифоровича образовались свои
сложности. Валентин Федорович Зотов месяцы уже пребывал, возможно, душой не
здесь. Бурлакин и Шубников, вероятно, не желали пока раскрывать себя. А
Филимону Грачеву все было нипочем.
- Или вас разводным ключом огрели и подкрутили? - бесстрашно продолжал
Филимон. - Или в вас новые лампы вставили?
- Все это сложнее, чем вам кажется, - мягко сказала Любовь Николаевна.
- И проще. Но даже и терминами из энциклопедий и словарей, с которыми вы,
Филимон Авдеевич, познакомились теперь, объяснить я вам все не смогу.
- Энциклопедий вы не трогайте! - обиделся Филимон. - Ясно! Выпороли ее
там за то, что она ничего не умеет и не знает, за ее загулы и оскорбления
земного достоинства и спустили снова на нас. А мы вроде ничего и не значим!
- Где это - там? - поинтересовался Каштанов.
- Ну там! - махнул рукой Филимон.
Глядя сейчас на Любовь Николаевну, нельзя было и представить, что ее
где-нибудь, пусть и в самых необыкновенных, непонятных и недоступных
останкинским умам местах, выпороли и тем более отколотили разводным ключом,
достойным немытых рук мрачного водителя Лапшина. И упоминание о загулах и
каких-либо других нравственных отступлениях Любови Николаевны, казалось,
могло быть вызвано лишь особой неприязнью воображения Филимона Грачева.
Любовь Николаевна походила нынче (не забудем и о пришедших мне на ум
англичанках и француженках) и на женщину - детского хирурга, только что
спасшую безнадежных детей, в думах она была и с нами и со спасенными детьми:
не проспали ли у них осложнения дежурные сестры и ординаторы? И на знатную
швейницу, заседавшую вечером при Маслюкове в жюри конкурса теледевушек,
походила Любовь Николаевна. Эта дама двадцати примерно семи годов никогда не
бывала в загулах, и она не могла чего-либо не знать и не уметь. Она
пребывала в светлом пути. Но, конечно, Любовь Николаевна была и просто
женщиной, ее прекрасно причесали, может быть, и сам Судакян на Сивцевом
Вражке, и кремы, и туши, и краски, и помады деликатно участвовали в ее
макияже. Совсем не являлись сегодня мысли о тверских лимитчицах, и не
возникали в квартире Валентина Федоровича запахи деревенского утра, парного
молока, желтых кувшинок в тихой воде. Духи Любовь Николаевна употребляла
эксвизитные, из дальних земель, такие мы дарим подругам раз в году. И то не
в каждом... Любовь Николаевну можно было сейчас же избирать в исполнительные
и в законодательные органы.
- А вы-то что? - сказал Филимон. - Что притихли? Отчего нам-то терпеть?
И всему Останкину!
- Она ведь не желает нам ничего дурного, - виновато улыбнулся Каштанов.
Как бы стыдясь чего-то - самого себя, что ли? - он опустил глаза и смотрел
теперь, видно, что наслаждаясь зрелищем, на ноги Любови Николаевны. Ноги ее
были красивые, крепкие.
- Мне наплевать на то, что она желает! - сказал Филимон. - Важно, чего
я не желаю. И из-за чего меня-то впрячь намерены? Из-за того, что я тогда
сходил за бутылками? За копытные? Я и так проучен. Я не пью вин. Я уже не
амбивалентный, а горячительным напиткам предпочитаю умственный и гиревой
спорт.
- А как же пиво? - спросил Михаил Никифорович.
- Наконец-то заговорил! - обрадовался Филимон. - А то все сидишь в
плену и в дурмане. Пиво не горячительный напиток, а прохладительный, и ты
как аптекарь должен это знать! Тут я делаю уступку организму. А пиво не
дальше от безалкогольных напитков, нежели кефир. В "Жигулевском" меньше трех
градусов, в автоматном же и двух не наберется.
- На Королева не должны разбавлять, - сказала Любовь Николаевна.
- С Филимоном трудно спорить, - обратился к Любови Николаевне Каштанов.
- Он у нас энциклопедист.
- Филимон, - поинтересовался Бурлакин, - ты не состоишь в переписке с
Дидеротом? Или с Монтескье?
- Я даты в скобках помню, - с упреком сказал Филимон. - Хотя, случись
оказия, не постеснялся бы задать Д'Аламберу два вопроса. Но что мы друг
друга болтовней отрываем от сути!
А ведь действительно отрывали.
Суть же была такая.
Любовь Николаевна не упразднена и не исчерпана, она по-прежнему раба и
берегиня. Но она и не та, что была до возвращения. Она лучше, надежнее в
делах. И вариант у нее - один. Срок ее присутствия вблизи нас ей определен
вечный. То есть вечный этот срок для нас. Пока не прекратится существование
каждого из нас, пока не кончатся наши сны и прогулки на земле со вдыханием
ароматов чертополохов, смазочных масел, конских навозов, с питьем пива на
улице Королева, пока не иссякнут наши заботы, пока не вычеркнут нас из
списков жилищных контор, покидать Москву Любовь Николаевна имеет право лишь
на время. Пора знакомств прошла, открылись закономерности и необходимости.
Теперь: да - да, нет - нет, и не вправо, и не влево. Это касается не нас, а
ее, Любови Николаевны. Сбоям, уступкам, неряшливой невнимательности не
положено быть. Опять же это относится к ней, а для нас она раба и берегиня,
такая ее функция в мироздании, это обстоятельство она просит нас принять во
внимание. По ее наблюдениям и чувствам, мы, несмотря ни на что, натуры
разумные, с благородными задатками, привитыми семьей, учебными заведениями и
обществом, а потому она надеется, что мы понимаем ее тяготы, сами
задумываемся о собственных ответственностях перед тем же мирозданием и не
станем вредить себе же, не оттолкнем ее, Любовь Николаевну, снова, не
создадим ей препятствий, не опустимся до эгоистических уловок, увиливаний и
капризов. Нынче Любовь Николаевна не старалась вызвать у нас какие-либо
жалости и сочувствия, войти в свое положение не просила, глаза ее не
влажнели. Иногда в интонациях Любови Николаевны прорывались и напористая
самоуверенность надсмотрщицы, какая позже, в восьмидесятые годы, услышалась
мне в одной из вершинных строк отечественной песенной лирики: "...без меня
тебе, любимый мой, лететь с одним крылом..." Впрочем, чаще Любовь Николаевна
все же подчеркивала, что мы - ее превосходительства, а она у нас в
услужении.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг