- Ну и как?
- Тело как тело, - пожал плечами Михаил Никифорович. - Женское.
- И сколько ей лет?
- Лет двадцать, - сказал дядя Валя. - Девчонка.
- Нет, нет, двадцать семь, - предположил Михаил Никифорович. - Дама в
соку.
- Вот с такими щеками, - сказал Филимон Грачев. - И зубы кривые. Клыки!
- С какими еще щеками! Где клыки! - возмутился Игорь Борисович. - Она
точно фея.
- Ведьма, - сказал Филимон. - Шесть букв лежа. Четвертая буква мягкий
знак.
- Постойте, - сказал Серов, - она раба хозяина бутылки, да? Так чья же,
выходит, она раба?
- Я понимаю твой интерес, старик, - сказал Собко Серову, - ты дал им
шесть копеек.
- При чем тут шесть копеек? - обиделся Серов. - Я в теоретическом
плане. Кто хозяин бутылки? И кто хозяин этой женщины?
- А мы на троих, - сказал дядя Валя. - Мы трое и хозяева.
- Тут все нужно уточнить, - продолжал Серов. - Паи-то вы вносили
разные...
- Чего уточнять, - сказал дядя Валя. - Она на троих, и все. Она и сама
понимает. Я ей велел: гони коньяк. Она - тут же.
- Да никто не оспаривает, дядя Валя, ваших прав, - поморщился Серов. -
Но вот Михаил Никифорович внес два сорок, стало быть, у него прав больше
ваших.
И снова начались прения. Нам бы - кому на рынок, кому домой, к
житейским обязанностям, к умственной работе, к мировым проблемам, а мы все
говорили про женщину, будто у нас своих фей и ведьм не хватает в квартирах.
Начали даже считать. Два сорок внес Михаил Никифорович, это все видели.
Рубль сорок четыре были дяди Валины, рубль тридцать шесть Игоря Борисовича.
Итого пять двадцать. Шесть копеек взяли у Серова, четыре у меня. Сумма.
- Вот и делите акции, - сказал Серов.
Собко выразил сомнение насчет Серова и меня как акционеров, заметив,
что мы не вносили паи, а просто у нас взяли деньги подлинные пайщики. Я и не
претендовал ни на какие права. Но нашлись защитники и моих интересов. А как
быть с Филимоном Грачевым? Мог ли он считаться одним из хозяев бутылки? Или
гонец и есть гонец, пусть и с пятнадцатью каплями? Подавали голоса люди, не
пожалевшие мелочь на помидоры, в том числе и Кошелев, но их урезонили,
сказав, что из помидоров никто не вышел. Таксист Тарабанько указал как на
существенное обстоятельство на то, что именно Михаил Никифорович открыл
бутылку.
- Джинн, - сказал он, - всегда служит тому, кто его выпустил.
- Джин! - проворчал дядя Валя, недовольный этим соображением. - Ты еще
скажи - виски! Нам на их нравы наплевать! У них своя посуда! А у нас была
водка, старорусская, понял?
И все же сомнения остались. Ясности в ситуации с женщиной в нашей
компании не было.
Тогда и возникли Шубников и Бурлакин, шумные люди. Закричали:
- Здорово, дети подземелья!
Были они ровесники, прожили по тридцать пять лет, оба носили бороду и
усы. Но Бурлакин, кандидат наук, математик или ракетчик, работавший в
хорошей фирме, казался бородатее Шубникова. Борода у него росла лопатой и
была черная, как неблагодарность. Бурлакин был известен публике и тем, что
раз в четыре месяца назло врагам неделями изнурял себя голоданием. Друг его
Виктор Шубников окончил когда-то кинематографический институт (выпускников и
студентов ВГИКа было всегда немало в нашем автомате), или не окончил,
работал на телевидении, потом был фотографом, потом массовиком на турбазе,
потом кто знает кем, теперь нигде не работал, а по субботам и воскресеньям
торговал на Птичьем рынке щенками. Имел в базарные дни по семьдесят, а то и
по сто рублей. Кандидат наук Бурлакин ему ассистировал. С утра они скупали у
мальчишек псин дворовых пород, а часа через два предлагали солидным людям
благородных животных с княжескими родословными. Оба были артисты. Мы ездили
на Птичий рынок смотреть их работу.
От большинства торговцев Птичьего Шубников с Бурлакиным отличались
интеллигентностью (Шубников кроме бороды носил еще и очки). Таким можно было
верить. От таких можно было без раздумий приобрести ньюфаундленда, пусть он
и походил на помесь дворняги с таксой. Рассказывали, что однажды некоей
дорого одетой даме Шубников сторговал хомяка, уведенного Бурлакиным из
живого уголка 280-й школы, выдав хомяка за щенка-суку северокавказской
овчарки.
И вот они теперь вклинились в нашу компанию, громкие, напористые,
удачливые, видно, что с Птичьего рынка, а потом и из рюмочной на Таганской
площади. Услышав историю кашинской бутылки и женщины, Шубников радостно
заорал:
- Михаил Никифорович, ты мой золотой! А ты ведь должен мне два с
полтиной. Брал неделю назад. Должен?
- Должен, - сказал Михаил Никифорович. - Вот бери.
- Ну уж нет! - захохотал Шубников. - Теперь я у тебя не возьму. Считай,
что это мои два с полтиной пошли на ту бутылку. Стало быть, и все права на
женщину мои!
- Точно! Его! - закричал Бурлакин.
- Таких, как ты, я в гражданскую расстреливал, - сказал дядя Валя.
Потом добавил, указав при этом не только на Михаила Никифоровича и на Игоря
Борисовича, но - для убедительности - и на нас с Серовым: - Мы, пайщики,
клали на твои вонючие два с половиной.
Шубников был наглец. Иные заходят в троллейбус и робко объявляют -
"сезонный", "единый", будто в чем-то виноваты, а Шубников басит:
"Пригласительный!" - и садится. Однако он не любил какие-либо свои
предприятия подводить к мордобою. Впрочем, тут он заупрямился.
- Мои права есть мои права, и я от них не откажусь!
- Точно! Не отказывайся! - снова заорал Бурлакин.
Публика зашумела. Некоторые считали, что коли два с половиной рубля
имели место, то почему бы не принять их во внимание. Тем более что Шубников
был брошенный женой и в будние дни - без реальных источников дохода.
Большинство же полагало, что мало ли кто кому должен. И тут именно стали
вспоминать, кто кому и сколько был должен. Разговор грозил принять
малоджентльменский характер.
- Да прекратите! - громко заявил Собко. - Из-за чего шум? Из-за
женщины, которая из бутылки... Пошутили, и хватит. Не было ее и нету!
- Вон, вон она! - вскричал дядя Валя. - Идет!
Палец его указывал в сторону двери. Действительно, мимо стойки с
раздатчицей монет Полиной шла женщина. Красивая. Со вкусом одетая. Волосы
русалочьи. Трезвая. И что-то трепетное, ищущее было в ее глазах, стремилась
она к кому-то. И не было в ней ни ненависти, ни брезгливости, ни чувства
превосходства, ни победительной решимости, какие бывают у женщин, являющихся
в наш автомат за своими мужчинами...
- Фея! - тонко произнес Игорь Борисович Каштанов.
- Ведьма, - пробормотал Филимон Грачев, - злюка какая-то...
А мы замерли, молчали в оцепенении. Метров семь оставалось дойти ей...
И тут двое мужчин, направлявшихся к выходу, заслонили ее, и, когда они
прошли, женщины уже не было, а на ее месте столб синего дыма утекал
потихоньку к потолку.
- Как будто бы она, - задумчиво сказал Михаил Никифорович.
- Видимо, никак контактов с нами не может установить, - предположил
дядя Валя. - Что-то ломается в ней.
- Да бросьте вы! - сказал Серов, социолог. - Она же в дубленке! Как же
это она в дубленке из бутылки вышла? Из кашинской!..
И все же мгновенная пропажа женщины удивила. Впрочем, нынче они именно
в мгновение могут появиться и в мгновение пропасть... Разговор теперь шел
как бы по инерции. Все будто притихли. Или задумались. Даже Шубников с
Бурлакиным не шумели, не трясли бородами, не требовали ничего. Долго
молчавший финансист Моховский произнес в связи с этим (а может, и просто
так) свою любимую фразу:
- Главное, не бежать впереди паровоза.
И все потихоньку стали расходиться.
А Михаил Никифорович остался.
3
Дней десять не был я на улице Королева.
В среду зашел в автомат часа в четыре. Думал, постою минут десять и
уйду. Знакомых было мало. Я подошел к Мише Лескову, тридцатилетнему
инженеру-энергетику. Лесков болел за "Торпедо", с "Торпедо" и начался у нас
разговор.
- Да, ты знаешь, - сказал Лесков, - Анатолий Сергеевич Серов в субботу
будет есть шапку.
- Нет, не знаю.
- Он тебя разве не пригласил?
- Что значит пригласил? Я просто один из тех, в присутствии кого он
обязан есть шапку. Если он порядочный человек.
- У него две шапки.
- Есть он должен ту, что из каракуля. Он в ней спорил.
- Я вчера встретил Собко, - сказал Лесков. - Он говорит, Серов объявил:
шапку будет есть в субботу.
Серов не верил в фортуну наших хоккеистов, в споре был упрям и
безрассуден, а может быть, в тот вечер в автомате давал выход раздражению,
причины которого нам были неизвестны, во всяком случае называл нас дураками
и ставил на чехов. Спорил он сразу с шестью ценителями хоккея, и идея
относительно шапки посетила именно его. Он тогда кричал: "Вы будете есть
шапки, а я на вас погляжу!" Прошло три недели, и, когда стало ясно, что не
мы теряли шапки, а обречен его коричневый пирожок, Серов вдруг заартачился.
Мол, все это шутка и у нас должно быть чувство юмора. "Руки разбивали?" -
спрашивали его. "Разбивали", - соглашался Серов. "Тогда ешь!" Вскоре многие
перестали здороваться с ним, дали понять, что лучше ему съезжать из
Останкина, здесь не любят людей, не умеющих держать слово. И вот Серов
сделал объявление о субботе.
- Ну а Михаил Никифорович как? - спросил я.
Михаил Никифорович жил в соседнем доме, и по возвращении с работы ему
нелегко было миновать автомат. По сведениям Лескова выходило, что за неделю
Михаил Никифорович изменился. Больше молчит, пьет одно пиво и словно бы о
чем-то думает. И глаза у него то мечтательные, то печальные. Видно,
происходит что-то в его душе. А возможно, у него какие-нибудь неприятности
по службе. Михаил Никифорович тоже спорил с Серовым, вернее, Серов и его
вынудил спорить с ним. Как и Игоря Борисовича Каштанова, меня, Собко,
летчика Германа Молодцова и Володю Холщевникова с телевидения. Михаил
Никифорович Серов жалел и поначалу поддерживал старания того назвать весь
этот спор шуткой. Конечно, шутка, согласился автомат. Но шапку он пусть ест.
Тут зашел в автомат сам Михаил Никифорович. Действительно, был он
грустный.
- Что так рано? - спросил Лесков.
- Что-то неможется в последние дни, - сказал Михаил Никифорович. -
Странный какой-то стал.
Он закурил. Стояли мы теперь не под табличкой "Не курить", а под
гордостью автомата, да и всего Останкина - большим медным листом на
деревянной основе, за который управление торговли уплатило чеканщику триста
шестьдесят два рубля. Посреди листа была выбита радующая душу кружка,
курчавая, как борода Зевса, медная пена вываливалась из нее. По обе стороны
кружки лежали тарелки: справа на тарелке был расположен рак, слева -
какая-то рыба, полторы штуки, нередко среди свежих посетителей автомата
возникали споры, лещ ли это, рыбец ли, сырок или же чехонь? Или же еще
какая-нибудь историческая особь. Ясно было, что не вобла. Замечательная эта
чеканка, как бы компенсировавшая отсутствие в автомате какой-либо закуски к
пиву (кроме сушеного картофеля в пакетах), появилась здесь после ремонта. До
ремонта заведение на Королева было грязным и вонючим. Некоторые женщины,
неизвестно зачем возникавшие в мужском гуле, в сигаретном дыму, кривились и,
может, вспоминали о противогазах или иных средствах гражданской обороны...
Голубовато-серые ободранные стены - пространство для движения рыжих
тараканов, немытые плитки под ногами располагали к тому, что прямо под ноги
и бросали всякую дрянь - промасленную бумагу, яичную скорлупу, огрызки
бутербродов, да чего только не валялось на полу! И пиво из кружек туда
плескали. Мерзко тут было! Впрочем, никто об этом не думал, лилось бы пиво и
не было бы разбавленным. А после ремонта, что вы! Мастера отделали помещение
под избу, обшили стены досками, доски же покрыли лаком. Там и тут появились
деревянные подзоры, солнца, полотенца и орнаментальные полосы с языческими
мотивами. Под одной из арок поставили чугунные ворота, а за ними на
жардиньерках разместили вьющиеся растения - как бы зимний сад. И вот
чеканка. При такой чеканке дрянь уже не хотелось бросать на пол, руки сами
тянулись к урнам. Раньше чего в туалете только не писали! Какие люди не
оставляли здесь своих имен ("Вася-псих из Оренбурга", "Коля из МИСИ,
дипломник" и прочие), какие истины здесь не провозглашались! Теперь осталась
только одна надпись в центре чистейшего потолка, видно, пожалели ее маляры:
"Пусть стены этого сортира украсят юмор и сатира!".
Но сегодня и чеканка с закусками не радовала Михаила Никифоровича.
- Что это ты? - удивился Лесков.
- Да так... - вздохнул Михаил Никифорович. Тут он словно вздрогнул,
зрачки его забегали, будто отыскивали кого-то в толпе, Михаил Никифорович
напрягся... Но вскоре напряжение отпустило его. - Показалось, что ли... -
пробормотал Михаил Никифорович. - Никто не окликал меня?
- Никто, - переглянулись мы с Лесковым.
- Не первый раз на этой неделе... - сказал Михаил Никифорович. - Будто
кто-то хочет поговорить со мной. Но словно бы звонит из испорченного
автомата...
- А ты попроси перезвонить, - предложил Лесков.
- Это не так смешно, - сказал Михаил Никифорович. - И моя душа будто
ожидает чего-то, стремится, что ли, к чему-то...
Фраза была совершенно несвойственна Михаилу Никифоровичу. Мы с Лесковым
опять переглянулись и, видимо, подумали об одном, но решили странной темы
вслух не касаться.
- У тебя в аптеке, может, чего стряслось? - предположил Лесков. - Ну, в
субботу развеешься. Серов будет есть шапку.
Эта новость несомненно оживила Михаила Никифоровича.
А в автомате становилось теснее. Уже спрашивали, нет ли лишних кружек.
Тогда и появился Игорь Борисович Каштанов. Заметно возбужденный. К нам он не
подошел, а остановился метрах в десяти, у окна. Потому как был с дамой. Даму
эту мы хорошо знали.
Это была Татьяна Алексеевна, лет тридцати от роду, бывшая жена
участкового милиционера. Но не Куликова, из-за кого наши пайщики ушли на
детскую площадку, а приятеля Куликова лейтенанта Панякина, участкового иных
кварталов. Но, может, и не приятеля, а так, сослуживца. Впрочем, бывшего
сослуживца, потому что в милиции Панякин уже не работал.
Года два подряд Игоря Борисовича Каштанова сжигала страсть к Татьяне
Алексеевне. Одно время он сильно пил, не имел средств, дружба с Панякиной
его устраивала. Бывало, сидит он дома в тоске в час ночи, вдруг - стук в
дверь, на пороге Татьяна Алексеевна, оставившая спящего мужа в квартире, и
при ней авоська с пятью бутылками вермута. Игорь Борисович даже думал тогда
жениться на ней. Татьяна Алексеевна иногда и на месяцы переходила жить к
Каштанову. Служебные чины уговаривали ее вернуться по-хорошему. Но где уж
там! Разве можно было женщине уйти от Игоря Борисовича!
Игорь Борисович Каштанов мужчина был примечательный. Окончил два
института. Сначала строительный. Потом кинематографический. И как-то быстро
сделал карьеру. Ему, молодому, дали редактировать журнал. Он и сам в ту пору
пописывал. Выпустил с соавтором две книжки. Журнал дали не очень именитый и
не толстый. Но журнал. Как полагается. Для Игоря Борисовича он был звездой
пленительного счастья. И деньги приносил. Но что тогда были для Игоря
Борисовича деньги! Бывало, в дни, когда Игорю Борисовичу выдавали гонорар
или авансы, жена его, а Игорь Борисович был женат и любил свою Олю, посылала
доверенных лиц, целую экспедицию, Долотова в числе других, сопровождать
Игоря Борисовича в странствиях от кассы до дома. Но и доверенные лица не
спасали семейство Каштановых от предвиденных потрат. Пройдет Игорь Борисович
по дороге домой сквером, увидит на скамейке влюбленную пару и посыплет ее
десятками. Спустится в туалет по нужде, протянет червонец уборщице,
попросит: "Помолись, бабушка, за меня, грешного!" А доверенные лица, Долотов
в том числе, бывали к тому времени уже в таком праздничном состоянии, что и
свои десятки были готовы рассыпать по скверам. Или вот. Знаменит в Останкине
ресторан "Звездный". Так Игорь Борисович снимет его на вечер, встанет в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг