Каково ему приходилось...
Любовь Николаевна успела загореть. Где и как - ее было дело. Наблюдая
ее в бикини, Михаил Никифорович мог понять, что белых пятен на теле Любови
Николаевны не осталось. Не проглядывались и белые полоски. Загар был ровный,
светло-бронзовый, для антикварных магазинов. Тело Любови Николаевны нельзя
было признать худым, видимо, сказались ее аппетиты и кулинарные успехи. Но
Любовь Николаевна и не располнела, была спортивна. При этом линии ее тела
казались мягкими, овальными, как бы ленивыми, словно бы Любовь Николаевна
всерьез занималась синхронным плаванием. И дядя Валя засомневался бы сейчас
в том, что она полая. Но если бы, скажем, он подумал, что Любовь Николаевна
была где-то отлита, оттерпела пресс-форму и вышла изделием массовой
продукции (рост - 170 см, вес - 72 кг, ясно, не тощая), то он бы ошибся.
Явно выказывалось теперь в ней свое, противное стандарту. И Михаил
Никифорович это видел. Чуть широки были ее бедра, с подбором джинсов могли
возникнуть у нее и затруднения. А грудь Любови Николаевны не только вызывала
мысли о кипении страстей, но опять же давала основания полагать: выкормит
близнецов. А при поддержке профсоюзов и государства - и четверых. Михаил
Никифорович видел теперь в Любови Николаевне женщину особенную. Родинки
углядел он и на ее спине над левой лопаткой. Прежде их будто бы не было. И
на руке ее открылись ему две оспинки, словно следы от школьных прививок. От
каких прививок?.. Но эти две детские оспины Михаила Никифоровича растрогали.
Ближе и земнее, казалось, стала ему Любовь Николаевна...
Словом, нелегкими выдались для Михаила Никифоровича примерка и показ
купальника. Любовь Николаевна на его глазах вставала и под душ, желая
провести испытание ткани, ахала в струях от удовольствия. "Что она,
издевается, что ли, надо мной? - думал Михаил Никифорович. - Или устраивает
искушение, посчитав меня каким-нибудь Антонием или Иеронимом?" Антония и
Иеронима Михаил Никифорович знал по картинам и репродукциям, там они сидели
немощными старцами. Ветхими деньми. Искушать таких можно было долгое время.
Все равно что раскачивать водосточную трубу с намерением натрясти груш.
Михаилу же Никифоровичу следовало усмирять плоть.
Михаил Никифорович закрыл тогда дверь в ванную, достал сигареты. "Куда
же вы?" - услышал он. Голос у Любови Николаевны был охрипший, смешной, а
потому и особенно волнующий. В день укола Любовь Николаевна кушала пломбир
будто из-под палки, потом ей понравилось московское мороженое. Накануне она
его переела и охрипла. "Нет, это не женщина, - решил Михаил Никифорович. -
Это - чучело женщины. Или макет. В натуральную величину". Но хорош был он,
рот разинув на это чудо природы! Михаил Никифорович ушел тогда из дома и до
ночи бродил аллеями Останкинского парка.
Два дня Любовь Николаевна холодно и небрежно здоровалась в коридоре с
Михаилом Никифоровичем. Потом отошла. А когда купила махровое платье,
голубое, с молниями, не смогла не познакомить с ним Михаила Никифоровича.
"Смотрите, махра какая плотная. И недорого. Всего сорок пять рублей!".
А потом принесла ткани для занавесей и ламбрекенов. И еще что-то в
пакетах. Я уже рассказывал...
Я ушел. Любовь Николаевна хлопотала над тюлями и льном. А Михаил
Никифорович пребывал в недоумениях.
Украшать квартиру он Любовь Николаевну не просил. Покупать себе
сарафаны, колготы, серьги Любовь Николаевна была вольна. Тут - ее дело. Но
тащить в дом без спроса какие-то занавеси, да еще вынуждать его плестись в
ателье проката за швейной машинкой, это уж... Впрочем, Михаил Никифорович
вспомнил о тапочках, какие были на его ногах, и его коммунальная позиция
показалась ему зыбкой.
- Вы, Михаил Никифорович, извините меня, - сказала Любовь Николаевна, -
что я купила, не посоветовавшись с вами...
- Да нет, почему же, - неуверенно сказал Михаил Никифорович, -
наверное, с ними комната будет выглядеть лучше...
- Конечно, лучше! Конечно! - быстро согласилась с ним Любовь
Николаевна. - И лучше будет, и наряднее, и приветливее! Вы сами увидите! И
на кухне мы с вами устроим занавески. Может, и с вышивками. Или с кружевами.
- С какими еще кружевами... - напрягся было Михаил Никифорович, и
кружева и в особенности украшения на кухне подтолкнули его к умеренному
протесту, но Любовь Николаевна договорить ему не дала.
- Необязательно с вологодскими, - с пылом стала она просвещать Михаила
Никифоровича. - Есть еще калужские кружева, у них крупный рисунок, и потому
они скорее подойдут к окнам. И есть елецкие кружева. И есть закарпатские...
Любовь Николаевна, видно, торопилась домой от Никитских ворот, ехала в
горячих троллейбусах с пересадкою на Трубной площади и сама была теперь
жаркая, словно распаренная, капельки пота поблескивали на ее щеках и над
верхней губой, и Михаил Никифорович подумал, что сейчас она определенно не
чучело и не макет. В присутствии такой женщины он готов был примириться с
кружевами, ламбрекенами, швейной машинкой и переустройством квартиры.
А Любовь Николаевна тем временем занялась пакетами.
Стояла она теперь спиной к Михаилу Никифоровичу. По Москве из-за
теплыни Любовь Николаевна сегодня гуляла в васильковой блузке, называемой ею
топ. Спина и грудь этой блузой были почти открыты, лишь две бретельки
проходили возле трепетной шеи. И родинки над лопаткой Любови Николаевны были
видны Михаилу Никифоровичу, и две оспины от прививок на левой ее руке.
Михаилу Никифоровичу захотелось погладить эти оспины словно бы с намерением
уберечь, охранить от чего-то Любовь Николаевну. Он шагнул к ней и коснулся
пальцами ее руки. Любовь Николаевна будто не поняла, что случилось, до того
она была занята пакетами, она лишь слегка повернула голову, сказала в
удивлении: "Что вы, Михаил Никифорович? Что это с вами?" Михаил Никифорович
тут же отпустил руку, отступил от Любови Николаевны, хотел было опять уйти
на кухню, а потом в дубравы и кущи Останкинского парка, но Любовь Николаевна
теперь совсем повернулась к нему, она словно бы забыла о тюлях и пакетах...
В глазах ее высвечивались интерес к Михаилу Никифоровичу и его порыву,
бесшабашная решимость и нестерпимость желания...
- Что же вы отошли, Михаил Никифорович? - спросила она.
Теперь она шагнула к Михаилу Никифоровичу. И он шагнул к ней. Он обнял
Любовь Николаевну и встретил ее губы. Язык ее коснулся языка Михаила
Никифоровича. Нет, не чучело была Любовь Николаевна...
- Погодите, - вдруг вынырнула она из его рук. - Я ведь с улицы. Из
очереди и троллейбусов. Я сейчас...
Дверь в ванную она за собой защелкнула, воду же, как стало казаться
Михаилу Никифоровичу, включать не спешила, может, вообще решила спрятаться
от него, превратить ванную в крепость - в Нарву какую-нибудь или в Седан, -
способную выдержать его осаду и штурм. Михаил Никифорович ходил по коридору
в досаде, надеясь, что желание его пропадет. Оно не пропадало. И когда
зашумела, заплескалась за дверью вода, досада Михаила Никифоровича не
прошла. Он уважал женщин-чистюль. Но все равно, если бы была страсть, обо
всем можно было бы и забыть, что тут церемонии, привычки, правила! Что тут
теплынь и запахи от очередей и троллейбусов!.. Стихла вода, но Любовь
Николаевна не выходила еще минут двадцать. Теперь Михаил Никифорович был в
сомнениях. Зачем ему все это? Зачем? Но когда дверь приоткрылась и возникла
Любовь Николаевна, приветливая, душистая, при всех своих красотах, досада и
сомнения покинули Михаила Никифоровича.
25
В конце сентября в Останкине на столбах и стенах, отнимая место у
робких бумажек с пятью или шестью телефонными хвостами: "Меняю квартиру",
"Продаю стиральную машину..." - появились написанные от руки приглашения
присутствовать - кто пожелает - на играх в пруду под башней дрессированного
ротана Мардария о четырех лапах. Под приглашениями стояла подпись: "Д-р
Шубников". А приглашения, надо полагать, клеил названный на бумажке
консультантом кандидат физико-математических наук Бурлакин.
В назначенный час публика притекла к пруду под башней. К зрелищам здесь
привыкли. То станут доставать утопленника из останкинских вод. То пройдет
регата ребячьих яхт, и родители на берегах возрадуются. То явятся к пруду, а
это уже не пруд, а река Миссисипи, или голубой Дунай, или Венский лес, или
отроги Карпатских гор, ковбои, мечтающие о Роз-Мари, либо красотки кабаре,
либо драгуны, либо цыгане при бароне-путешественнике, либо хлопцы с
гуцульскими трубами в руках, и засуетятся операторы, готовя угощения для
цветных экранов.
Ничего странного не было и в играх на пруду воспитанного Шубниковым
ротана Мардария.
Я помнил, что Шубников бранил и Бурлакина и ротана, тот и жрал много, и
не рос, и не оправдывал надежд Шубникова. Что же, стал теперь оправдывать?
Правда, говорили, что как-то Шубников похвалялся, будто ротан статями
догоняет сенбернара, но в Останкине преувеличениям Шубникова мало кто верил.
В публике я не увидел ни Михаила Никифоровича, ни Любови Николаевны. А
дядя Валя и Каштанов присутствовали.
Над Останкином, как, впрочем, и над всей серединной Россией,
происходило сражение стихий. Сражения эти случались в последние годы часто.
Нынче уныло двигался к югу циклон с Ямала, гнал с собой студеные воздухи и
ветры от карских льдин, намерен был выжать, проморозить теплые слои и
потоки, четыре дня радовавшие московских жителей. Но и никак не мог одолеть
южанина. А потому то открывалось голубоватое, как бы намазанное сметаной
небо, то проносились низкие, с хмурью и придурью облака, на клумбах вблизи
пруда гнулись лиловые, розовые и белые астры, теряли лепестки, сгибались
стебли георгинов, находила тоска поздней прощальной осени. И ряби возникали
на серой воде Останкинского пруда. Тревожно в те минуты было.
Но южный антициклон пятнадцатикилометровым добродушным толстяком все
еще стоял над Москвой и погибать или уходить не собирался. Однако и при нем
возникали тревоги...
Шубников с Бурлакиным принесли к пруду ящик, сбитый из фанеры, на
носилках... Меня однажды угощали вяленым ротаном предельных, по уверению
знающих рыбаков, форм. Рыбаки эти относились к ротанам с ненавистью. И кляли
дураков, которые ради развлечения привезли с Дальнего Востока эту
окунеобразную головешку. Ротан, по их рассказам, мог зимовать в подледных
условиях чуть ли не совсем без кислорода. А потом, бодрый, поедал мальков
всех пород, освобождая для себя жизненное пространство. Потому-то во многих
московских и подмосковных водоемах и остался один ротан с башкой, наглыми
глазами и более ничем. Помню, что вяленый ротан оказался плохой закуской к
пиву. Игры же ротана, пусть и дрессированного, на мой взгляд, уместнее было
бы показывать либо в ванной, либо во дворе - в тазу или в ведре. А Шубников
и Бурлакин вели себя так, будто были намерены предъявить публике ботик
Петра.
Купальщиков в пруду было немного, их попросили плавать у южного берега,
лицом к Марьиной роще и Садовому кольцу. Там же стояли и юные рыболовы. Из
воды они в моменты удач вытаскивали исключительно ротанов, предназначенных
для поощрения домашних животных. В публике стали предполагать, что и ротан
Шубникова скоро будет адресован какой-нибудь свирепой кошке черной масти.
Шубников с Бурлакиным молчали, было в их лицах высокомерие. Они держали
паузу. Создавали напряжение. Или ждали кого-нибудь важного.
Видимо, не дождались. И не вызвали напряжения. Но вызвали нетерпение
публики. Стали раздаваться реплики, нелестные для Шубникова и Бурлакина.
Реплики эти Шубникова и Бурлакина, несдержанных прежде бузотеров, не
тронули. Возможно, их высокомерие и спокойствие были чем-то обеспечены. Не
завладели ли нынче Шубников с Бурлакиным секретным оружием?
Но вот Бурлакин посмотрел на солнце, послюнявил палец и, подняв руку,
изучил силу и направление ветра. Ветры, наверное, были те, что надо.
Бурлакин кивнул Шубникову. Шубников подошел к ящику на носилках, откинув
одну из стенок.
- Алле! - приказал Шубников.
Из ящика выпрыгнуло животное, поклонилось публике и башне и смиренно
отнесло в пасти поводок Шубникову. Поводок тянулся к металлическому
ошейнику.
- Халтура! - закричали. - Это псина! Это эрдель!
Мне тоже в первые мгновения показалось, что из ящика явилась собака,
возможно, и эрдельтерьер, а возможно, и пудель. Лапы животного по длине во
всяком случае подошли бы и эрдельтерьеру и пуделю. Однако шкура животного
была странно гладкая. И блестящая. Я вспомнил о недавних связях Шубникова со
скорняками. Возможно, он предназначил для дрессуры, а потом и для обмана
останкинской публики явно выморочного эрдельтерьера или пуделя. Но это были
мысли первых мгновений. А скоро стало ясно, что перед нами рыба на лысых
песьих лапах. И имя ей несомненно Мардарий. И это была рыба ротан.
Шубников без суеты привязал к поводку конец альпинистской веревки.
Понятно, не ошейник был на рыбе, шеи она, как положено, не имела. Не
суетился и ротан Мардарий. Степенно ждал команды укротителя. А когда команда
("Алле! Отдать швартовы!") последовала, ротан оживился и с радостью бросился
в серые воды. Юные рыболовы на южном берегу тут же повыдергивали удочки из
водоема. Ротан и сейчас показал, что уважает Шубникова, и принялся подражать
дельфинам батумской школы. Он выпрыгивал из воды, прижимая передние лапы к
брюху, создавал хвостом волну, принимал носом подбрасываемый Бурлакиным
резиновый мяч - то есть какой у него нос! - острием своей примечательной
головы, - высоко подкидывал его, тут же открывал для приема мяча пасть, но
не проглатывал и не раскрамсывал, а крутил его чем-то, возможно, зубами и
губами и после серии упражнений отправлял мяч метров на шесть вперед в руки
к Бурлакину. В публике кто-то пожалел дрессированное животное, младшего
братишку, посчитал его утомившимся, попросил:
- Дайте ему просто поплавать! Искупаться дайте!
Ротан высунул морду, с одобрением посмотрел на просителя и с надеждой
на Шубникова. Но укротитель был строг. Покачал головой.
- Ну хоть рыбешкой его наградите! - не унимался впечатлительный
зритель. Это был финансист Моховский, известный своей привязанностью к
невидимым миру бегемотикам. - Чтоб он ластой по пузу похлопал. Как морской
лев!
- У него не ласты. У него длани, - сказал Шубников.
Поняв, что в просьбе заступнику отказано, ротан утонул.
Бурлакин тут же стал дергать веревку, напоминая ротану об его
исполнительском долге. Ученая рыба, восприняв сигнал, показалась и
продолжила игру с мячом. Многие подумали, что дрессированный-то ротан
дрессированный, но, видно, еще озорник, молод и глуп, может надерзить
укротителю и консультанту, а то и проявить неразумную пылкость
самостоятельности. И как тут без веревки? Однако дальнейший ход выступлений
ротана показал нам, что веревка в руках Бурлакина орудие символическое. Или
имеет смысл, нам не открытый.
Но пока ротан играл с мячом. Он повернулся на спину, поднял мокрые
лапы, получил от Бурлакина еще два мяча, голубой и зеленый, стал
жонглировать тремя предметами. Кое-кто на берегу принялся поддерживать его
аплодисментами. По лицу Шубникова можно было понять, что все это пока
пустяки и нечему удивляться. А Мардарий исполнял для нас упражнения с
булавой, лентой, обручем и квасной бочкой. Бочку он крутил и подбрасывал
задними лапами. Или нижними конечностями, кто знает. Делал он и номера из
водяного цирка. Садился и на деревянный велосипед. Держал лапами зонтик.
Наконец после секундной паузы подплыл к берегу и, получив из рук Бурлакина
губную гармонику, прижал ее к пасти.
- Алле! - уже и не приказал, а попросил Шубников.
Ротан дернулся, возмутив воду. И возник звук.
- Алле! - закричал Шубников.
Мардарий опять подул в гармонику. Следовали новые "алле" Шубникова и
новые звуки. Впрочем, одни и те же. Ожидаемого разнообразия не получалось.
Может, Шубников не смог дать ротану приличное музыкальное образование,
может, способности его как педагога были сомнительными, - что же он теперь
кричал на рыбу? Но тут Мардарий заиграл, и мы услышали музыкальную фразу,
вернее, отрывок из нее. Однако и отрывка этого было достаточно, чтобы
понять: ротану или его учителю была хорошо известна мелодия песнопения
"Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе...". Или же другого: "Соловей
российский, звонкий птах..."
- Браво, Мардарий! Браво! - закричал Шубников.
- Во дает! - шумели в публике.
Надо сказать, что ценители разошлись в определении мелодической основы
исполненной на гармонике пьесы. Некоторые считали, что тут чувствуются темы
Аедоницкого. Другие говорили, нет, это Журбин. Называли и Людмилу Лядову, и
Эдуарда Ханка, и Паулса. Выкрикивали и названия на английском языке.
Серьезные же люди утверждали, что рыбу определенно вдохновил композитор
Шаинский. Вспоминали даже полонез Шаинского. Одним словом, все были
довольны, и пришло время для поощрений ротана Мардария.
Тут обнаружилось, что помимо фанерного ящика к пруду был принесен
заранее и упрятан до времен в кусты крупный мешок с угощениями. Жестами
ротана подозвали к берегу. Ротан подплыл и открыл пасть. И мы увидели, какие
у него челюсти и зубы. Бурлакин развязал мешок, а Шубников стал бросать
угощения ротану. Кидал он металлические предметы из тех, что могли
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг