Когда "В мире растений". Смотрел молча. И Любовь Николаевна, если
присутствовала, деликатно молчала. А возможно, и не считала себя способной
на равных с Михаилом Никифоровичем судить о тех или иных аспектах
международной и внутренней жизни. Но когда показывали животных, и в
особенности растения, молчать ей было нелегко, она шептала что-то или нечто
говорила себе самой...
На кухню она приглашала теперь Михаила Никифоровича часто. Ее не
смущали отказы, да они и не всегда следовали. Тем более что звали Михаила
Никифоровича к столу и не как едока, а как дегустатора и советчика. То есть
словно бы требовалась помощь его просто как постороннего человека, и тут
важничать или осаживать Любовь Николаевну было неудобно. А Любовь Николаевна
увлеклась поваренными книгами и кулинарными советами всерьез, готовила в
охотку и ела в охотку, будто прежде ее морили голодом или вынуждали питаться
концентратами из тюбиков или вообще неизвестно чем. Продукты она приносила в
дом хорошие, и можно было предположить, что из нее выйдет в Москве
добытчица.
Правда, поначалу она обходилась картофелем, яйцами по рубль девять и
вареной колбасой. Потом, жаль, лишь трижды, приносила в сетках цветную
капусту. Ее, жаренную в сухарях на топленом масле, Михаил Никифорович
уважал. Возбуждался у Любови Николаевны интерес и к мясным блюдам.
Кулинарная эрудиция ее удивляла теперь Михаила Никифоровича. Быстро, в
неделю, Любовь Николаевна будто выучила наизусть тысячи рецептов, книга
Похлебкина "Национальные кухни наших народов" запомнилась ей целиком, стали
ей известны и особенности кухонь заграничных, в частности она не прочь была
бы приготовить петуха в вине, каким его привыкли употреблять жители
исторической провинции Лангедок. Но это были знания и намерения, а на кухне
Любовь Николаевна долго маялась с супом харчо. Михаил Никифорович не
возражал против харчо, но разговоры Любови Николаевны об этом супе не
поддерживал, давал понять, что ни посинюшки, ни цветная капуста в сухарях
ничего не изменили и режим их проживания в квартире остается прежним. Однако
слова Любови Николаевны о том, что она никак не может подобрать для харчо
сносную говядину, Михаила Никифоровича задели. "Нужна баранина", - сказал
Михаил Никифорович несколько высокомерно. "А вот и нет! - разгорячилась
Любовь Николаевна. - Харчо - это суп из говядины! По-грузински "дзрохис
хорци харшот" и значит "суп из говядины"! Или даже "говяжье мясо для харчо".
Это москвичи придумали баранину!" "Не знаю, что пишет ваш Похлебкин, -
обиделся за москвичей Михаил Никифорович, - а только у нас харчо делают с
бараниной. Вы зайдите в кафе таксистов у Гнесинского, там харчо всегда с
бараниной". Михаил Никифорович понимал, сколь зыбок его довод, построенный
на вкусах московских таксистов, но продолжал стоять на своем. И убедил
Любовь Николаевну. "Все! - страстно вскричала она. - Похлебкин в подметки не
годится таксистам! Будем варить харчо из баранины!" Красноречие Михаила
Никифоровича вызвало у Любови Николаевны игру аппетита, она тут же съела два
ломтя рижского хлеба и фиолетовую луковицу.
И был сотворен в квартире на улице Королева суп харчо. Отвергнув советы
Похлебкина относительно говядины, Любовь Николаевна все же согласилась с
остальными составными его рецепта. Тех составных было девятнадцать. В
частности, требовалось полстакана чищеных, понятно, грецких, орехов. Где-то
она орехи достала. Были опущены в кастрюлю и две ложки хмели-сунели, и
пол-ложки семян кориандра, и две ложки зелени петрушки, и три лавровых листа
и десять раздавленных Михаилом Никифоровичем горошин черного перца. А вот со
сливами ткемали или тклапи, пюре из ткемали, вышли затруднения. Не было в
Москве в продаже ткемали, в прейскурантах - алычи. А харчо нуждалось в
кислой основе. Михаил Никифорович предложил заменить ткемали сушеным
барбарисом. Куст барбариса рос в палисаднике у его матери в Ельховке, и у
Михаила Никифоровича всегда на кухне лежал пакет с рубиновыми ягодами на
сухих веточках. По весне на кусте висели лимонные гроздья цветов, пахнущих
странно, будто сырыми грибами, в августе же и в сентябре капли ягод горели
ярче рябины и бузины. Любовь Николаевна достала банку маслин, те пошли в
подмогу барбарису. Отсутствовала рекомендованная Похлебкиным щепотка
имеретинского шафрана - кардобенедикта, - но и без кардобенедикта харчо
удалось.
Между прочим, когда стало ясно, что харчо получилось, Любовь Николаевна
опять принялась напевать. И напевала она не "Сулико", не что-либо из
Брегвадзе, или Кикабидзе, или Гвердцители, а слова из репертуара
Стрельченко: "У кого же нет капусты, прошу к нам в огород, во девичий
хоровод..." Потом пошло: "Матушка родна, подай воды холодной..." При этом
она взглянула на Михаила Никифоровича игриво, Михаил Никифорович игривость
тут же пресек, хотя пела Любовь Николаевна приятно... Но харчо Михаил
Никифорович ел с удовольствием, хвалил Любовь Николаевну. "Что вы меня-то
хвалите! - сказала Любовь Николаевна. - Мы вместе готовили. Без вашего
барбариса ничего бы не вышло". Любовь Николаевна сразу же поняла, что
перестаралась, тут речь прямо пошла о совместном столе или о кухонном
сообществе. Михаил Никифорович посерьезнел, и несколько дней отношения их с
Любовью Николаевной были строгие, будто между Ливией и Тунисом. Но потом,
после кабачков, фаршированных мясом и тушенных в сметане, отношения
смягчились.
В те дни Михаил Никифорович и надумал отменить суды с химическим
заводом. Хлопоты ему стали противны. Да и неловко было. Он мог есть вкусные
и острые блюда без всяких диет, без ущерба печени и желчному пузырю, правда,
дома и лишь при участии тайных приправ Любови Николаевны, но все равно - что
же было ему корчить из себя инвалида?
Естественно, Михаил Никифорович задумывался: искренне ли увлечение
Любови Николаевны домашними кушаньями, блюдами московских и национальных
кухонь или же здесь игра и корысть? Михаил Никифорович не хотел думать о ней
дурное. Любовь Николаевна не была ему противна. Он старался не смотреть на
Любовь Николаевну, но когда был вынужден смотреть на нее, понимал, что она -
женщина в его вкусе. А впрочем, может, все же вздумала окрутить его лукавая
баба? Не хватало ему новой Мадам. Но на Мадам Тамару Семеновну Любовь
Николаевна никак не была похожа. Она - теперь - была куда легче, изящнее,
артистичнее, что ли, Тамары Семеновны в обращении с ним. Теперь будто все
печали и заботы оставили Любовь Николаевну. С Михаилом Никифоровичем она все
чаще вела себя как со старинным и доброжелательным приятелем, который ее
понимает. И которого она тоже понимает и ценит. Слова произносила ласково,
естественно, как будто бы без вранья и наигрыша, а если порой и кокетничала,
то чуть-чуть. Михаила Никифоровича это "чуть-чуть" отчасти даже
расстраивало: что же, она и за мужчину его не считает?
Положение ее в квартире Михаила Никифоровича было уже как бы
установившееся. Надолго. Или навсегда. Но Михаил Никифорович решил будущего
не пугаться. Убедил себя: если Любовь Николаевна станет злоупотреблять его
терпением (доверием? Привычкой? Жалостью?) или начнет вдруг покушаться на
его житейскую самостоятельность, он тут же себя отстоит, а ее вытолкает в
шею из Останкина. Но пока поводов выталкивать ее в шею у Михаила
Никифоровича не было. И заскучал бы он, наверное, без Любови Николаевны...
А Любови Николаевне, похоже, все более и более нравилось проживать в
Москве. Возможно, бывшие пайщики, дядя Валя в частности, успокоились и не
напоминали ей об условиях акта о капитуляции. Любовь же Николаевна будто
никогда и не объявляла себя рабой и берегиней и тем более не выходила ни из
каких бутылок. Можно было посчитать, что она на самом деле приехала из
провинции и теперь попала в плен столичных прелестей и затей. И можно было
предположить, что она заслужила где-то беспечный отпуск с учетом отгулов,
подкрепленный к тому же финансовым листом.
Впрочем, брать у Михаила Никифоровича рубли она так и не отказалась. И
когда Михаил Никифорович, подсчитав стоимость посинюшек, или драников, супа
харчо на основе баранины, кабачков с мясом, цветной капусты в сухарях,
слоеного пирога с вишней, протягивал ей деньги за свою долю, она и эти
деньги брала без слов и жестов.
Возможно, рубли Михаила Никифоровича шли на культурную программу Любови
Николаевны. Подтверждением того, что она не коренная москвичка, а с луны
свалилась или и впрямь заехала из Кашина, был ее интерес к художественным и
историческим ценностям столицы. После капитуляции, как только начались ее
праздные дни, угомонив свои печали и недоумения, Любовь Николаевна бросилась
в музеи, на выставки и в театры. Среди прочих выставок она посетила только
что открывшуюся на Крымской набережной - "Сахалин и Курильские острова в
произведениях московских живописцев", где на полотнах уже известной ей
художницы Жигуленко увидела девушек с острова Шикотан, острыми ножами
разделывающих рыбу сайру. Конечно, Любовь Николаевна побывала и в
Третьяковке, и в ГМИИ, и в Музее народов Востока, и в Историческом, и в
"Палатах боярина" в Зарядье, где ей понравился глобус боярина и собрание
самоваров. Поддавалась она мегафонным уговорам экскурсионных бюро, ездила по
Москве в просветительских автобусах. Видела хвост лошади Юрия Долгорукого,
голубей на плечах Тимирязева. Однажды у Кузнецкого моста Любовь Николаевна
вскочила в автобус литературного маршрута "Марина Цветаева в Москве".
Выслушав истории экскурсоводши, она и сама взволновалась. Следуя этикету их
с Михаилом Никифоровичем отношений, прежде она почти ничего не рассказывала
ему о своих московских впечатлениях. А тут принялась говорить ему о квартире
Цветаевых на улице Писемского, о картине Врубеля "Пан", о золоте инков, об
актере Александре Голобородько, виденном ею в Малом театре по билету,
купленному с рук. Михаил Никифорович то ли был не в настроении, то ли ничего
не мог сказать о квартире Марины Цветаевой и актере Голобородько, пробурчал
что-то лишь о Врубеле. И замолк. Более о своих походах по Москве Любовь
Николаевна ему не говорила.
Михаил Никифорович догадывался, что Любовь Николаевна не пролетает и
мимо магазинов, в каких продаются шляпки, помады, туфли, серьги и прочая
бижутерия. Известно, и прежде менялись наряды Любови Николаевны, - в ту
пору, мы предполагали, она искала свой московский образ. Но ранние вещи
Любови Николаевны возникали как бы из воздуха, в воздухе же они и исчезали
или висели там на невидимых вешалках. В шкафу и в чемодане, во всяком
случае, Любовь Николаевна их не держала. Очевидно, те вещи были как бы
служебной формой. Теперь же, считал Михаил Никифорович, в квартире стали
появляться вещи Любови Николаевны личные. Эти-то были точно из московских
магазинов. Однажды Михаил Никифорович допустил бестактность,
поинтересовавшись, пусть даже без зла и укора: "Вы все по городу ходите. Вы
что - в отпуске? Или на каникулах?" "Я не в отпуске. И не на каникулах, -
сердито ответила Любовь Николаевна. - Я не у дел. И вы знаете почему".
Михаил Никифорович тогда чуть было не спросил, долго ли Любовь Николаевна
предполагает быть не у дел, в томлении натуры, но не спросил, боясь, как он
понял позже, Любовь Николаевну спугнуть.
Однако испытывала ли Любовь Николаевна, будучи не у дел, томление
натуры (когда-то Петр Великий уходил от сражения со шведами, дабы вызвать
томление натуры сорвиголовы Карла, и притянул того к Полтаве)? Не вызывала
ли она сама в ту пору томление иных личностей, скажем, Михаила Никифоровича?
Или дяди Вали?.. Но оставим пока эту тему.
Как-то Любовь Николаевна высказала на кухне сожаление об австрийских
сапожках, о том, что не удалось купить их. Михаил Никифорович предложил ей
деньги. У кого-нибудь он полагал их на время одолжить. У Добкина, например.
Любовь Николаевна растрогалась, но сказала, что он не так понял, что ее
сожаление вызвано не отсутствием денег, а безобразной очередью. "Что -
деньги! - нервно сказала Любовь Николаевна. - С ними мы разберемся позже!"
Кто "мы", Михаил Никифорович уточнять не стал.
Сапоги австрийские Любовь Николаевна не купила. Они были зимние, а
холода еще не пришли. Первыми обновками стали ситцевые платья, серьги с
бирюзовыми стеклышками, туфли на среднем каблуке, тапочки для дома,
вызвавшие у меня мысли о черевичках. Вместе с этими черевичками она купила и
тапочки для Михаила Никифоровича. Михаил Никифорович и при Мадам Тамаре
Семеновне тапочки надевал редко, лишь когда был в чем-то виноватый и
испытывая при этом утеснение. К вечерним шлепанцам, пижамам он, крестьянский
сын и бывший матрос первой статьи, относился с высокомерием. Из теплого
белья носил лишь тельняшку. Тапочки, преподнесенные ему, он готов был
отправить в мусоропровод. Но посчитал, что они не его собственность, а
Любови Николаевны, и распоряжаться ими он не волен. Вышло так, что в жаркий
день Михаил Никифорович, приняв душ, сунул ноги в тапочки. И позже их
надевал. Сколько они стоили, он не знал и денег Любови Николаевне за них не
предложил, решив, что его вещью они стать не должны, а он будет как бы
арендатором тапочек. Но чувствовал, что ни с того ни с сего покорился чуждой
ему вещи...
А Любовь Николаевна вскоре принялась вслух, но как бы между прочим
замечать, что в квартире Михаила Никифоровича многого не хватает. То есть и
мебель бы надо иметь другую, а уж коли жить со старой, то ее следовало бы
переставить по-другому, и прочее и прочее. Понятно, что замечания были
пресечены Михаилом Никифоровичем. Покупки же Любови Николаевны Михаил
Никифорович рассматривал, но оценку им давал по принуждению и из вежливости.
Для красивой женщины все могло оказаться хорошим, дура же и страшила
способна и туфли Золушки превратить в потертые калоши. Из Любови Николаевны
получалась нынче красивая женщина. А потому и одобрительные оценки его ("Да,
ничего...", "Да, нормально...") чаще всего не были несправедливыми или
фальшивыми.
Сложности случались, когда Любовь Николаевна возвращалась с пакетами из
отделов нижнего белья. Когда-то весной она могла разгуливать вблизи Михаила
Никифоровича чуть ли не нагишом, не видя в том ничего зазорного. Может, она
и вообще не знала, что за звери такие мужчины. И Михаил Никифорович смотрел
на нее тогда как на существо условное, по свойствам не лучше привидения.
Теперь же Любовь Николаевна стала стыдливой. И хотелось ей похвастаться
чем-то, и неловко было. Но не терпелось оглядеть себя в новом одеянии, и она
просила Михаила Никифоровича не заходить в ванную и там, в ванной, вертелась
подолгу перед зеркалом. Что при этом пела, Михаил Никифорович не ведал.
Однажды лишь услышал: "...под роскошным небом юга сиротеет твой гарем". С
этими словами, как помнил Михаил Никифорович, в опере Глинки Людмила с
просьбой вернуться к делам в родные края обращалась к Ратмиру, находившемуся
в любовных заблуждениях. Михаил Никифорович предположил, что Любовь
Николаевна недовольна покупкой. Действительно, бангладешские шальвары
оказались с порчей, Любовь Николаевна тут же понеслась менять их.
Как-то она сказала Михаилу Никифоровичу: "В очереди говорили, что в
Европе не носят лифов". И тут же смутилась. И не от взгляда Михаила
Никифоровича, наверное, а от мыслей тайных и желаний. Какие возникают от
туманов. Или потому смутилась, что позволила себе неприличное. До отлучения
от дел Любовь Николаевна виделась нам и властной, и способной воспитывать в
саду и в яслях, а то и дрессировать кого следует, сила, хватка и жесткость
деловых женщин, хорошо известных нам, проглядывали в ней. Такой даме в дни
церемоний и служб пошли бы серые костюмы английского покроя с бостоновыми
пространствами для положенных наград. Теперь Любовь Николаевна порой сама
походила на тех, кого следовало дрессировать. Шаловливая становилась и
легкомысленная. Или дурашливая. Михаил Никифорович имел поводы опасаться,
как бы она чего не учудила. И не вызвала административных решений. Нет, не
вызвала... Либо тушила в себе пожары, либо ощущала чьи-то запреты и
собственные слабости. Иногда она выглядела и растерянной, чуть ли не
беззащитной. Не он ли, Михаил Никифорович, должен был стать ей щитом и
оплотом?.. Но случались мгновения, когда Любовь Николаевна огнем глаз своих,
движениями то ли дикого зверя - рыси на морозе, или выдры в промоине, или
горностая на сосне, - то ли парящего баклана, то ли пенной волны обещала
вдруг стать стихией буйной и громкой, пуститься в разгул, промотать
состояния и наследства, раскачать Останкинскую башню, сокрушить поднебесные
горы...
Михаил Никифорович имел вечерних приятельниц, о чем было сказано. До
одной из них, как помнится, он не донес цветы, отчего Любовь Николаевна
обрела силу. Когда Михаил Никифорович не ленился, не уставал от бесед с
останкинскими знакомыми, он иных своих приятельниц посещал. Одну чаще.
Другую реже (приятельница, до которой он не донес цветы, ему более не
звонила). Теперь же он стал чуть ли не домоседом. Себе удивлялся. Что это с
ним? То, что он полагал стеречь Любовь Николаевну и уберегать ее от
безрассудств, в объяснения не годилось. Что ее стеречь? И как бы он уберег?
Тянуло теперь его быть рядом с Любовью Николаевной. Блажь какая-то,
глупость, а вот тянуло. Любовь Николаевна волновала его. И будто дитя
случая, игривое и забавное. И будто женщина.
Михаил Никифорович вспоминал, как он делал укол Любови Николаевне. Как
вводил густую, словно желе, коричневую жидкость лешьего происхождения в
ягодные ее места. Как ощутил он пальцами ее кожу, плотную и нежную, чуть
шершавую... Мыслями он нередко возвращался в те мгновения и, возвратившись,
корил себя за нескромные мысли. Однако мысли его не были нескромными.
Скорее, они были возвышенными...
Понимала ли его состояние Любовь Николаевна? Порой Михаилу Никифоровичу
казалось, что понимала. Иногда же она, несмотря на свою стыдливость, вела
себя так, словно бы и впрямь не знала, зачем в мироздании мужчины и женщины.
А как-то, вся сияющая, принесла из Петровского пассажа купальник, будто
завтра ее ждали пески и гальки морских побережий. И купальник, а значит, и
Любовь Николаевну в купальнике Михаил Никифорович должен был рассматривать.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг