дядей Валей у политических карт мира...
______________
* А его там, скорее всего, и не было.
За дядей Валей и Каштанов было поднялся с намерением - так казалось -
объявить Любови Николаевне о своих печалях, ею вызванных, но храбрости не
хватило.
- Вы нетерпеливы, - сказала Любовь Николаевна. - Вы захотели все сразу.
А спешить нельзя. - Потом она задумалась. - А может быть, я дала каждому из
вас слишком энергичный толчок...
- Я его не ощутил, - вежливо сказал Серов.
- Нет! Мы так больше не можем! - выдохнул дядя Валя.
- Ну почему же... - начал было Филимон Грачев.
- Помолчи ты, жертва интеллекта! - оборвал его дядя Валя. - Мы не можем
так, непонятно, что ли!
- Дядя Валя прав, - кивнул Каштанов.
- А ты-то что молчишь? - обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. -
Она тебя своим участием искалечила, превратила в инвалида, а ты молчишь! Не
такая она уж и красивая, чтобы ей все можно было прощать!
Михаил Никифорович слова не произнес.
Губы Любови Николаевны опять задрожали.
- Я ведь не все могу, - сказала она тихо. - Я, наверное, не все умею...
Но ведь вы должны были сами...
- Вот тебе раз! - возмутился я. - Если вы не все умеете, зачем же вы
поставили Михаила Никифоровича в такое положение, что при нем утек
четыреххлористый углерод? Это ведь нехорошо...
- Но я... - начала Любовь Николаевна. И не договорила.
Укорить-то я Любовь Николаевну укорил, но тут же и ощутил возможную
несправедливость собственных недоумений. Сейчас воином рати Валентина
Федоровича Зотова я был ненадежным. Я не противился бы тому, чтобы Любовь
Николаевна сгинула, исчезла бы из останкинской жизни. Но я и жалел ее. И
себя опять упрекал в малодушии, житейской лени, в намерениях существовать
гедонистом, стрекозой порхающей. Плохого нам Любовь Николаевна, выходило, не
желала, а мы ее произвели во вражью силу. Старания Любови Николаевны мы
посчитали ярмом, игом. Но не стали бы мы потом горевать об этом иге и ярме?
Час назад я был уверен в том, что действия Любови Николаевны вредны, что они
- насилие надо мной, над нами, что она над нами - кнут, чьи удары еще
исполосуют в кровь наши натуры. Но, оказавшись рядом с Любовью Николаевной,
существом неизвестно каким, но живым и несомненно женщиной, ослабевшей
теперь, растерянной, впрочем, не потерявшей привлекательности, а потому и
трогательной, я снова чуть ли не "Вальс-фантазию" Михаила Ивановича Глинки
желал услышать... Словом, я не знал, что делать и что говорить. И все
молчали.
- Я не все могу и не все умею, - снова сказала Любовь Николаевна, и
твердость уже появилась в ее голосе (руку Любовь Николаевна прежде сняла со
спинки дивана и более не вызывала мыслей о мадам Рекамье). - Но вы должны
были рассчитывать и на самих себя, на свои решения и поступки.
И далее она голосом классной руководительницы или голосом постового
милиционера стала говорить о нашем жизненном предназначении, о наших
обязанностях перед планетой, людьми и самими собой. И выходило так, что
уроки мы приготовили плохо и следует ожидать переэкзаменовки осенью.
- Может, ты еще и родителей вызовешь? - сказал дядя Валя.
- Каких родителей? - спросила Любовь Николаевна.
- Наших, - сказал дядя Валя. - Чтобы призвали детей к порядку и надрали
уши. Но с вызовом моих родителей могут возникнуть сложности.
- Вы шутите, Валентин Федорович...
- Шучу, - сказал дядя Валя. - Но беда-то ведь небольшая? И пора кончать
комедию! Мы хозяева бутылки? Мы! И испытывать на себе опыты не согласны. На
кой ты нам сдалась со своими уздечками? Насилиев терпеть не будем. Сгинь, и
разойдемся по-хорошему.
- Я не могу сгинуть, - кротко сказала Любовь Николаевна.
И взглянула она на нас чуть ли не с мольбой, словно бы давая понять,
что она готова ради нас и сгинуть, но не может, беда такая и для нее и для
нас. Дядя Валя и тот замялся.
- Тогда хоть пивной автомат откройте, - сказал Филимон.
- Да погоди ты! - рассердился на Филимона дядя Валя. И обратился к
Любови Николаевне: - А ты, если не врешь и вправду не можешь сгинуть, сама
придумывай способ, как от нас отстать. Не будем же мы об тебя руки
пачкать... Или как? - Теперь уже дядя Валя взывал к нам.
Но было видно, что террорист и каратель из Валентина Федоровича Зотова
вряд ли получится. Хотя как знать... Ведь и безмятежного голубя тротуарного
можно ввести в раздражение и заставить взлететь.
- Пусть сама что-нибудь предложит, - сказал Игорь Борисович Каштанов.
- Пусть сама, - согласился Михаил Никифорович. Это были его первые
слова при разбирательстве с Любовью Николаевной.
- Что же я могу придумать? Что я могу предложить?..
- Мне думается, - вступил я, - Любовь Николаевна, прежде чем освободить
нас от своих забот, должна излечить Михаила Никифоровича.
- Я не смогу сделать это, - печально произнесла Любовь Николаевна. - Не
смогу сразу... И я...
- Что значит не можешь! - вскричал дядя Валя. - Калечить людей ты
можешь, а лечить отказываешься?! Если ты его сейчас же не поставишь на ноги,
мы тебя разорвем в клочья!
- Оставьте мои недуги, - рассердился Михаил Никифорович.
- Нет, - сказал я, - это дело важное не только для тебя, но и для нас.
- Я не смогу. - Теперь уже не печаль, а страдание было в голосе Любови
Николаевны. - Здесь случай особенный... Но я... Я попробую... Позже... Я не
могу вам все теперь объяснить...
- Да вылечит она! Вылечит! - принялся уверять нас Каштанов.
- Врет она все! - взревел дядя Валя. - Притворяется она! Цепляется за
Москву и морочит нам головы! А ей и в Кашине делать нечего. Будет тянуть
время с излечением, чтобы мы ее сразу же не прихлопнули!
- Вы не правы, Валентин Федорович, гражданин Зотов, - сказала Любовь
Николаевна.
- Чего не прав! Чего не прав! - не мог утихнуть дядя Валя. - В общем,
так. Ты сейчас же подпишешь акт о полной и безоговорочной капитуляции, а там
мы решим, оставлять тебе жизнь или нет. А о Москве перестань и думать.
Михаил Никифорович, неси бумагу и чернила. И печать.
Михаил Никифорович ни за какими чернилами никуда не пошел. Тогда дядя
Валя достал из кармана пиджака кусок плотной розовой бумаги, использованный,
впрочем, уже коммунальными работниками для сообщения о летнем отдыхе горячей
воды.
Любовь Николаевна сидела бледная, горем убитая.
- Зря вы, Валентин Федорович, - жалобно сказала она. - Вы ведь себе
хотите сделать хуже...
- Молчи! - оборвал ее дядя Валя. - Ты - раба хозяев бутылки! И все! Мы
натерпелись от тебя.
Любовь Николаевна, будто и не говорившая с нами полчаса назад властно и
своевольно, теперь руки смиренно на коленях сложившая, носиком своим
вздернутым шмыгавшая, робко взглянула на Михаила Никифоровича, может быть,
вымаливая у него заступничество, однако Михаил Никифорович заступником себя
не проявил. А вот дядя Валя насторожился: мало ли какие изменения могли
внести в ход разговора женские жалостливые взгляды? Он потяжелевшей рукой,
будто бы готовой в глубины земли вминать танки и самоходные орудия,
незамедлительно, снимая все сомнения и не дав компании дух перевести, вывел
на не запачканном коммунальным распоряжением боку розовой бумаги слова: "Акт
о капитуляции". Потом добавил буквами помельче: "полной и безоговорочной".
И теперь Михаил Никифорович облегчать судьбу Любови Николаевны не
вызвался.
Составление документа как будто бы увлекало пайщиков кашинской бутылки.
И фундаторов, исключая, правда, Михаила Никифоровича, который молчал, и нас
троих, присяжных с совещательными мнениями. Все мы были приучены жизнью
обсуждать формулировки не спеша и подолгу, порой и купаясь в их сметанных
волнах, а сейчас словно бы началась для нас и умственная игра. Серов был
деликатен, старался смягчить и облагородить казнящие слова. И его можно было
понять. Мало того что Любовь Николаевна спасла его, она и позже ему не
мешала. Не мешала она и Филимону Грачеву, напротив, стараниями своими
совпала с его сутью и в выси его подбросила, однако Филимон, наверное,
посчитал, что он и без Любови Николаевны хорош и в выси шарад и гиревого
спорта сам подпрыгнул, а потому теперь он, неожиданно для меня, оказался
самым - после дяди Вали - кровожадным. Игорь Борисович Каштанов опять начал
проявлять себя романтиком с останкинскими особенностями, дядю Валю он
раздражал.
Говорили много. Однако слов на розовой бумаге не прибавлялось. Поначалу
спросили, от чьего имени должен следовать текст. Любовь ли Николаевна будет
сдаваться в документе пайщикам? Или же пайщики сами все назовут и
постановят? Последнее посчитали более достойным и отвечающим историческим
традициям. Но как только дело доходило до разделов и параграфов акта, телега
начинала скрипеть и застревать колесами в весенней алтуфьевской глине. То
есть требования общие - для преамбул и деклараций - были ясны, но о случаях
частных, а стало быть, и существенных для каждого из нас пока не говорилось,
отчего документ получался лишенным определенности и юридической точности.
Повторялись лишь два требования с отчасти конкретной информацией: "Вернуть
Михаилу Никифоровичу здоровье" и "Возобновить работу пивного автомата (типа
магазина) по улице академика Королева, пять". К пункту насчет Михаила
Никифоровича предполагали добавить справку о несчастном случае на
производстве и заключение врачей, подтвержденное печатью. Что же касается
пивного пункта, то Филимон Грачев настаивал на том, чтобы усилить фразу и
начать ее словами: "Возобновить бесперебойную работу..." Поправку приняли,
но о самом пункте говорили теперь с неловкостью. Мелочный пункт-то был, хотя
и справедливый.
Игорь Борисович Каштанов, разгорячившись и будто бы в останкинские
Ликурги себя произведя, предложил "Акт о капитуляции" отставить, а назвать
документ "Постановлением о разводе". Поначалу мы растерялись, но потом
зашикали на Каштанова. Ведь на бумаге при разводе пошла бы житейская
дребедень - раздел имущества и жилой площади, алименты и прочее. И с кем
будет развод у Любови Николаевны? Со всеми нами? Или с кем-нибудь одним? А
не потребует ли при этом Любовь Николаевна раздела имущества с Михаилом
Никифоровичем, не отхватит ли у него полквартиры, не преподнесет ли ему в
день аванса дитя в сырых кружевных пеленках, требующее средств на
воспитание? Да и станет ли к тому же разведенная жена, ну не жена, а
неизвестно кто слабого пола, лечить мужа, ну не мужа, а Михаила
Никифоровича, и открывать для него и для его приятелей пивной автомат?
Последнее соображение отрезвило и Игоря Борисовича. Нет уж, акт так акт.
Капитуляция так капитуляция.
- Но какую капитуляцию вы имеете в виду? - спросил Серов.
- Как какую? - удивился дядя Валя.
Серов с терпением лектора, прибывшего к людям с путевкой общества
"Знание", объяснил ему, что капитуляции бывают разные. Чаще всего
капитуляция - это неравноправный договор государства, зависимого от сильного
государства, с этим самым сильным государством, устанавливающий для
представителей и граждан последнего особый режим привилегий. Скажем,
предоставление им льгот налогового порядка, закрепление размера таможенных
пошлин и так далее.
- Это разве капитуляция! - возмутился дядя Валя.
И бывают капитуляции военные, продолжил Серов. Это прекращение
сопротивления сухопутных, воздушных, морских сил на условиях, предъявленных
победителем.
- Вот! - возрадовался дядя Валя. - Это настоящая капитуляция!
При этом, не мог остановиться Серов, все вооружение, все крепости и
военное имущество передаются победителю, ему же личный состав побежденных
поступает в качестве пленных.
- Пленных мы брать не будем! - заявил дядя Валя.
- Не один вы имеете право решать! - возразил Каштанов, и губы его
утончились.
- Все равно, если возьмем пленных, - не сдавался дядя Валя, - можно
будет устроить потом Нюрнбергский процесс.
Решили наконец в тексте акта выразить главное, а частности содержать в
уме. Но опять термины, какие требовались для документа, стали вызывать
споры. Серов считал, что надо употреблять слова "хозяева бутылки" и "раба
хозяев бутылки" и нет никаких оснований называть пайщиков победителями, а
Любовь Николаевну - потерпевшей поражение. Дядя Валя настаивал, что нет,
была истинная война, а в войне всегда случаются победители и побежденные.
Споры прекратил Филимон Грачев. Он напомнил нам, что при капитуляции всегда
устанавливают час, с которого начинает действовать акт, а сейчас уже
пятнадцать минут шестого и до семи может не успеть прийти машина с
Останкинского завода.
Документ закончили за десять минут. В нем было указано, что так
называемая Любовь Николаевна, существо неопределенных свойств, сдается на
милость победителей, основных хозяев бутылки и трех сопричастных к ним
останкинских жителей с совещательными правами. Она обязана освободить их от
своих напрасных, навязчивых забот, каких - она знает сама, предоставив
каждому путь самостоятельного развития и существования. Так называемая
Любовь Николаевна обязана немедленно вывести себя и свои вещи из жилого
помещения M.H.Стрельцова без всяких территориальных и имущественных к нему
претензий. Документ вступал в силу в восемнадцать часов.
- Подписывай! - приказал дядя Валя Любови Николаевне. - А не то мы...
- Я прошу вас, - сказала Любовь Николаевна с жалостью к нам, а
возможно, и к себе самой, - подумайте обо всем еще раз. Ведь вы испортите
свои жизни.
- Мы все обдумали! - сказал дядя Валя. - Подписывай!
Любовь Николаевна подписала.
И все мы подписали. Валентин Федорович Зотов подписывал акт как
главнокомандующий. А мы как члены делегации.
И Михаил Никифорович подписал.
Я со значением сообщаю об этом отдельно.
- Печати нет, - сказал дядя Валя. - Завтра могу взять на автобазе. Но
ждать нельзя. А-а-а! Можно кровью.
Он достал из кармана перочинный нож, грозный, с полным холостяцким
набором, с ножницами, с шилом, с консервным ключом, и порезал себе палец.
Испачкал пальцем розовую бумагу. Предложил и нам скрепить акт кровью. Мы с
возмущением (или с высокомерием? Или с брезгливостью?) отказались, а Филимон
и выразился при даме.
- И моей хватит, - не стал настаивать дядя Валя. - А она пусть
приложится.
Не дожидаясь наших слов, Любовь Николаевна взяла у дяди Вали нож,
ткнула - и сильно - острым концом его в палец, будто проколоть его в
отчаянии желала, брызнула кровь ее на документ. Кровь Любови Николаевны была
красная, словно бы человеческая. Михаил Никифорович поднялся, намереваясь,
надо полагать, принести бинт и йод, но Любовь Николаевна остановила его,
слизнула с руки кровь и обвязала палец льняным платком.
- Теперь это документ, - сказал дядя Валя.
Я с некоею неприязнью смотрел на то, как дядя Валя видавшей виды из
шоферской жизни тряпкой, впрочем, выстиранной, фланелью, что ли, вытирал
нож, собирал его, а потом и неторопливо, степенно, чуть ли не торжественно
укладывал в карман, не клал, не совал, а именно укладывал, как музейную
теперь вещь. А Любовь Николаевну было жалко.
Дядя Валя мог бы успокоиться и примеривать на себя лавровые венки,
триумфальные арки заказывать придворным живописцам и архитекторам, назначать
сюжеты фейерверков, но нет, в нем еще бурлили страсти. Акт был подписан, но
чувствовалось, что Валентин Федорович Зотов жаждет и процесса. Времени до
шести еще оставалось.
- Убрать ее из квартиры Михаила Никифоровича мы постановили, - сказал
дядя Валя. - Но ведь она возьмет да и останется в Москве. - Потом он подумал
и добавил: - А захочет - и начнет портить жизнь не нам, а другим.
И дядя Валя потребовал от Любови Николаевны исчезнуть вообще из
реальной действительности, не являться на наши глаза ни под каким видом и
тем более не возникать из бутылок - и винно-водочных, и молочных, и с
подсолнечным маслом, и в особенности из азербайджанского портвейна "Чишма",
который и без всяких ведьм отравляет жизнь. Если же возникнет - в клочья!
- А как же милость победителей? - спросила Любовь Николаевна.
- Какая еще милость? - удивился дядя Валя.
- А вы, Валентин Федорович, взгляните на документ.
Дядя Валя взглянул. Там действительно было написано: "Сдалась на
милость победителей". Дядя Валя осмотрел составителей акта, стараясь
обнаружить автора упомянутой оплошной фразы. Но фразу эту, как мы помнили,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг