Записывал то, что возникало и оживало во мне, потом переписывал, и не раз,
правил, калечил, корежил слова, увлекался, возможно, что и мучился,
возможно, что и в поднебесьях парил, но через час (или через два, или через
три) вскакивал и опять ходил из угла в угол. Каково было смотреть на меня
матери! Когда-то полагал: вот уйду из газеты, и все, ковшом экскаватора меня
от стола не отделишь, воблою астраханской не отманишь. Ан нет!
Галеру бы мне устроить дома. Или же держать меня, как медведя, на цепи
вблизи стола. Бог ты мой, отчего же я такой родился! Я обвинял себя в
склонности к мечтаниям, в шалопайстве, в дурости, в лени душевной, в
частности. Читал книги о художниках. Кричал себе: вот учись! Вот
Микеланджело! вот Ван Гог! Их-то от холстов, от глыб мрамора, от стен,
покрытых сырой штукатуркой, оторвать было нельзя. Я понимал, что разные
способы выражения человеческой личности (я уже не беру тут степени талантов
и сути натур) имеют свои особенности и бумага не холст и не костяные клавиши
мануалов органа, но страсть-то и одержимость должны были бы жечь душу любого
художника! И меня ведь жгло нечто. Но я чуть что - шмыг от стола! И - в сады
своих воображений...
Но так было! Так было до 11 мая.
С 11 мая я стал именно галерным гребцом, прикованным к столу. Исчезли
лень и шалопайство. Отлетели мечтания. Бумага, бумага была нужна мне! Я
писал, писал, печатал, писал, иссушая стержни и стирая до бесцветья ленту
машинки... Понятно, отвлекался и на дела домашние, о коих уже рассказывал.
Но людьми, смыслящими в здоровьях и в недугах, и были рекомендованы такие
отвлечения... На столе у меня теперь лежало пять раскрытых тетрадей. Я знал
известного литератора, тот всегда писал пять или шесть вещей сразу. Драму,
роман, рассказ, мемуары, либретто, памфлет, бичующий чьи-то происки. Час
попишет что-нибудь одно, потом - по графику - пододвинет к себе ждущую
очереди рукопись. И все успевал, потому как был серьезный, работящий и знал
цену своей фамилии. И у меня появились нынче графики с красными, синими и
черными энергичными линиями. Жена и тут дивилась мне, то ли радуясь, то ли
справляясь с подозрениями. Звонила с работы, интересовалась, не подорвал ли
я здоровье. А у меня и голова не болела, и мышцы играли. Трижды, по
распорядку дня, я вставал на легкую олимпийскую "грацию", упирался пальцами
в стену и с усердием, в охотку четверть часа вращал ногами зеленые
металлические блины, исполняя губительные для гиподинамии упражнения. Моя
мать уже не ворчала на меня, теперь я не то чтобы соответствовал ее
житейскому идеалу, но хотя бы отчасти мог сравниваться в ее сознании с
настоящим мужиком, который пилит, рубит, ходит за плугом, понимает в
электричестве, кормит отрубями поросенка или на худой конец кролика, строит
сарай.
Иногда, правда, приходилось отрываться от тетрадей и на несколько
часов. И заниматься делами, связываться с какими прежде у меня не было
желания. Или духа не хватало. Раньше я легкомысленно полагал, что для меня,
такой уж уродился, в делах главное - терпение. Пусть все идет как идет,
авось что-нибудь и выйдет. Когда я что-либо предпринимал или суетился, чаще
всего ничего хорошего и не случалось. Теперь же я решил: все, хватит. Что я?
Лежачий камень, что ли? Или не имею прав? Я отругал себя опять же за лень и
за отсутствие отваги. Мужчина должен быть отважным! И даже наглым! Я подал в
те дни много заявлений. Был намерен вступить туда, куда прежде вступать у
меня никакой охоты не возникало. В частности, в дачный кооператив, будущее у
которого было ясное, но вряд ли в нашем тысячелетии осуществимое. Я
записался в очередь на машину, естественно "Жигули", и в кооператив на
строительство гаража для машины. Машина была мне не нужна, и водить ее я не
собирался, но я убедил себя в том, что нужна и что всякий приличный мужчина
должен водить автомобиль. Убедил я себя и в том, что обязан стать приличным
мужчиной. Казалось, что я и становлюсь им. Я начал выступать на собраниях и
обсуждениях, тем более что вот-вот в говорильных делах должны были наступить
летние каникулы. Я корил, поддерживал и предупреждал. Меня принялись сажать
в президиумы. Приглашали участвовать в дискуссиях, их вели две уважаемые в
Москве газеты. Проблемы дискуссий не были мне близки и вообще казались
пустыми, в них как бы выяснялось, нужна ли такая птица соловей или ее
следует заменить барабаном, но я сказал себе: "Надо". Предположил, что,
наверное, коли возьмусь, смогу углубиться в проблемы, и дал согласие
участвовать. Дело было престижное, да и условия существования требовали
лишних средств. Вообще я предписал себе жить через "не могу", быть в
напряжении, припомнив, что звучит только натянутая струна, и так далее.
Слова напоминания были банальные, но меня они удовлетворили. При этом я
старался никаких противных собственным принципам действий не совершать, а
поступать по совести. Мне представлялось, что так оно и выходило.
Эдак я жил месяца два. Или чуть больше. В Подмосковье косили траву, а
охотники, говорят, уже резали в лопасненских грибных лесах ранние
колосовики. А я все пробуждал в себе новые свойства. Но однажды будто
очнулся. Мы с женой были в гостях у Муравлевых. Вилку я держал левой рукой,
произносил, как мне казалось, необходимые собеседникам слова, не разводя
дипломатии, а следуя лишь правде. В тот вечер Муравлев мне и сказал: "Что с
тобой? В кого ты превратился? Отчего стал таким занудой?" Я промолчал, но в
такси по дороге домой не выдержал и спросил жену, что это Муравлев
напустился на меня. Жена ответила не сразу, и я понял, что у Муравлева,
видимо, были основания назвать меня занудой. "Знаешь... - сказала жена, - ты
сейчас много работаешь, помогаешь по дому и вообще... - Она замолчала, потом
добавила деликатно: - Может, устал... Или в тебе что-то изменилось..."
Утром я захотел услышать пластинку. Она не звучала давно. Возможно, в
последний раз я заводил ее, развлекая сына, лет десять назад. Впрочем, я
ничего не заводил, заводят патефоны, я же опускал пластинку на диск
проигрывателя. Но пластинка была именно патефонная, тяжелая, Ногинского
завода, военных, а может, и довоенных, лет. Отыскал я ее легко, и в нашем
собрании пластинок введен был теперь чрезвычайный устав, все диски получили
в картонных коробках постоянные квартиры. Край вынутой мною пластинки был
когда-то отбит, порченая пластинка видом своим вызывала у меня раздражение.
"Не надо ее ставить!" - будто бы приказал я себе. Тут же я рассердился: надо
же, еще и внутренние голоса завелись во мне! Ну уж нет! Я включил радиолу,
опустил иглу на диск. Зашипело. И стала Рина Зеленая излагать историю Агнии
Львовны Барто про снегиря. "На Арбате в магазине за окном устроен сад..."
Дальше знаете сами. И дошла до слов, какие, как выяснилось, и были мне
нужны: "Было сухо, но галоши я послушно надевал. До того я стал хорошим -
сам себя не узнавал!" Вот оно! Я сейчас же выключил радиолу. Фу-ты, гадость
какая, подумал я. Ну ладно, тот мальчик, которому сейчас лет под шестьдесят,
галоши надевал из-за снегиря. А я-то ради чего надеваю галоши? Что я с
печи-то спрыгнул? Из-за чего вдруг решил себя облагородить? У бургомистра
Брюгге Мартина ван Ньювенхове, чей портрет в 1487 году написал Ганс Мемлинг,
был жизненный девиз: "Есть причина". Какая причина была у меня? Ответить на
это я не мог... Мне бы сейчас в своих сомнениях посоветоваться с мудрецами,
заглянуть в тома, предположим, Монтеня или Гёте, а я отчего-то захотел
слушать пластинку с отбитым краем. Но, может, именно младенец, мальчишка из
моего детства, очарованный снегирем, и должен был сейчас окликнуть меня? Или
одернуть?
Я призадумался. А выходило так, что в последние месяцы задумывался я
редко. Делал что-то, суетился, спешил, а вот думал редко. Я писал, писал. А
написанного и не перечитывал, не имея на то времени. Теперь перечитал и
ужаснулся. Какая дрянь была в моих тетрадях! Рвать их надо было. Или жечь!
Страниц в тетрадях исписано действительно было немыслимо много. А
толку-то что? Эти страницы можно было бы отдать за два порядочных абзаца.
Они были чужие, бойкие, но и холодные, мною не пережитые. Да и не мог,
видимо, я в сорок лет ни с того ни с сего начать жить и писать иным
способом, нежели это делал прежде. Возможно, кто-либо другой и способен
переменить себя, но не я. В сорок лет походку не меняют... В отчаянии сидел
я за столом. Неужели никогда не избавиться мне от лени, медлительности,
склонности к рассеянным и будто бы досужим мыслям? Но вдруг это не лень, а
непременное свойство именно моей натуры? Каждому свое. Не могу, видно, я
стать расторопным и деловым, пусть мне того и хотелось бы. Но, может быть,
именно нерасторопный и неделовой я и соответствовал и самому себе, и людям,
и бумажному листу? Однако я теперь ни ответить себе толком, ни успокоить
себя не мог.
Вспоминая же последние недели, я ощутил себя в них человеком
заведенным. Будто в действительности гнутой ручкой коломенского патефона,
под мембраной коего и рассказывала когда-то Рина Зеленая о снегире,
напряглись во мне несуществующие пружины, и я закружился. Возможно, что не
мои обороты, не ту частоту вращения определили мне, отчего голос мой,
наверное баритон, превратился в нервное и суетливое колоратурное сопрано.
Однако кто "завели" и "определили"? Не сам, что ли, я закрутился и заспешил?
Так думать было отраднее всего...
Возникали и сомнения. Ну ладно, скверными и вышли мои описания.
Способности, стало быть, такие мне даны. Но ведь и нечто полезное я сделал.
Завел, скажем, картотеки... Но и тут были поводы для печали. Книги я
энергично просмотрел, расставил и описал, однако при этом не получил никаких
долгожданных удовольствий. Просто произвел механическую работу. Не было в
ней смака! И создание моего московского досье вышло скучным. Я занимался
инвентаризацией.
Все, хватит! - сказал я себе. Пожил месяца три правильным человеком. И
хватит! В сорок лет походку не меняют...
Два дня я пребывал в состоянии некоего протеста. Или даже бунта. Мне
хотелось курить. Я купил три пачки сигарет. Я уже сообщал, что прежде меня
никогда не тянуло курить. А тут яростно потянуло. Однако сигарета мне не
давала удовольствия. Но я понял: и еще буду курить! Назло! Кому назло?
Против кого или чего я желал бунтовать?
И посетило наконец меня одно соображение...
Неужели это все из-за тех четырех копеек?
Я должен был увидеть Михаила Никифоровича. Или дядю Валю. Или
Каштанова. Или Серова. Или на худой конец Филимона Грачева.
В последние месяцы я не встречался с ними. В делах, в беготне о них
почти и не вспоминал. Где они, как они, я не знал. Работай пивной автомат на
улице Королева, я, может быть, увидел бы их или хотя бы добыл сведения о их
жизни. Заскочил бы в автомат на минуту и... Впрочем, мог бы и не заскочить.
Я почти не пил теперь пива. Не курил, не пил и произносил одни благородные
слова, будто окончил Смольный институт.
Я позвонил Михаилу Никифоровичу. В квартире Михаила Никифоровича трубку
не подняли. Не обнаружил я Михаила Никифоровича и в аптеках. "Может, у него
отгул? - предположил я. - Может, он в "Крестах"? Или в Останкинском парке?
Или на Выставке?"
И в Останкинском парке пивом теперь не торговали. А на Выставку пиво не
завезли по причине недомоганий водителей пивных цистерн.
В "Крестах" стоял Михаил Никифорович. И были там многие останкинские
жители. Всем им я пожал руки.
- Ну как сам-то? - спрашивали меня.
- Ну ясно как...
- Ну и ладно, - кивали мне.
С кружкой пива и тарелкой креветок я подошел к Михаилу Никифоровичу.
- Михаил Никифорович, - спросил я, - есть какие-нибудь изменения в
твоей жизни?
- Есть, - сказал Михаил Никифорович. - Некоторые...
- В квартире-то, - осторожно начал я, - ты, надеюсь, теперь живешь
один?.. Или?..
- Или! - нахмурился Михаил Никифорович.
- Сигаретой ты меня не угостишь?
- Разве ты куришь? - удивился Михаил Никифорович.
- Не курю. А вот сейчас захотел.
- Я бросил, - сказал Михаил Никифорович.
- А дядя Валя не бросил, случайно?
- И дядя Валя бросил.
- А Каштанов?
- И он... Вроде бы...
- Что же она меня-то курящим посчитала? - сказал я. - Ведь ошиблась.
Об изменениях в жизни Михаила Никифоровича спросить я постеснялся, да и
приятны ли были ему эти изменения, доставили бы ему радость напоминания о
них?
- Еще закурим, - произнес Михаил Никифорович, но с неким отчаянием.
Помолчали.
- А дядю Валю ты давно не видал? - спросил я.
- Он здесь. Только на улице. В загоне. И Каштанов там.
- Ты здесь давно не был?
- Давно... Вот сегодня взял и поехал...
- Я вижу, - сказал я, - ты будто бы из пустыни выбрался... А может, в
ней что-нибудь ослабло?
Михаил Никифорович пошел за пивом, принес и пачку сигарет.
- Будешь? - спросил Михаил Никифорович.
- Нет, - сказал я и удивился себе. Опять вдруг я ощутил, что никогда не
курил и никогда не хотел курить.
- А я посмолю, - сказал Михаил Никифорович, сказал с вызовом, но при
этом нервно оглянулся, будто кто-то строгий и бдительный стоял за его
спиной. По залу бродил местный смотритель в белом халате, но явно не его
имел в виду Михаил Никифорович. - Да курить-то здесь нельзя... рубль еще
потребуют... - пробормотал Михаил Никифорович, но, видно, ему стало стыдно
своей нерешительности, он зажег сигарету и затянулся.
И через минуту его сигарета не погасла.
- Ослабло, - сказал я.
Из двора-загона, называемого, впрочем, в отличие от Греческого зала,
где стояли мы, Летним садом, за креветками явился дядя Валя.
- А вот Михаил Никифорович закурил, - сообщил я дяде Вале.
- Но беда-то ведь небольшая, а? - сказал дядя Валя.
- Вы не пробовали?
- Ну, - кивнул дядя Валя. - Закурил минут пять назад. И Каштанов.
- Точно в ней что-то ослабло, - сказал я уже уверенно.
- А если ее придушить? - задумался дядя Валя. - Эту гадину.
- Как придушить?
- Напрочь. Каким-нибудь шнуром. Или полотенцем.
- Вы же были намерены ее удочерить?!
- И дочку такую придушить не жалко.
- Вам-то что она сделала плохого?
- Может, одно хорошее и делает, - сказал дядя Валя. - Оттого и надо ее
придушить. Или переехать автомобилем.
- Вы же никого не давили! Это Коля Лапшин давит всех!
- Вот его и нанять, - сказал дядя Валя.
Пришел из Летнего сада и Игорь Борисович Каштанов. Поздоровался со
мной.
- И Игорь Борисович хотел бы ее придушить? - заинтересовался я.
- Нет, - сказал Игорь Борисович. - Она - женщина. И красивая. А вы не
джентльмены.
Игорь Борисович был в свежей серой тройке, являвшейся мне недавно в
мечтаниях, вид имел человека здорового, разумного, готового к
государственным делам. Впрочем, к государственным делам, казалось, были
готовы и дядя Валя и Михаил Никифорович. Что им-то пришлось перенести,
подумал я, коли на меня из-за моих четырех копеек выпало столько улучшений!
- Значит, вы, Игорь Борисович, довольны? - спросил я. - А как ваша
семейная жизнь? И молодая жена Нагима?
- Я опять холостой, - резко сказал Каштанов.
Я хотел было просить извинения за свой бестактный вопрос, но дядя Валя
не дал открыть мне рта, а сообщил как бы из сочувствия к Игорю Борисовичу,
что неделю назад на дом к нему прискакали три брата Нагимы в бешметах, в
папахах и с кинжалами, три всадника из Кабарды, завернули Нагиму в ковер или
в ковровую дорожку и увезли ее под Нальчик, в предгорья Кавказа, заросшие
буком и грабом, славные своим целительным воздухом и видом на Эльбрус, а
Игорь Борисович, чтобы не испортить братьям впечатление от столицы, был
вынужден провести час в ванной, запертой им на крючок.
- Все было не так! - обиженно сказал Каштанов. - Не совсем так!
- Однако увезли, - сказал дядя Валя. - Но беда-то ведь небольшая, а?
- Вы, дядя Валя, - губы Каштанова сжались и утончились, - лучше
расскажите, за что ваши коллеги, шоферня, вам стекла побили в автобусе.
- Ладно, хватит, - помрачнел дядя Валя. - Они уже извинились, когда я
им все рассказал. Они меня уважают. Несмотря ни на что...
- Михаил Никифорович, - сказал я, стараясь увести разговор на иные
тропы, - ты сегодня в аптеку не пойдешь? Выходной?
- Я не хожу в аптеку, - сказал Михаил Никифорович. - То есть захожу
туда. Но не на работу.
- Куда же ты ходишь на работу?
- Теперь никуда. Третий день на инвалидности.
- Ты что, Миша! - удивился я.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг