В оркестре сегодня тоже говорили о самоубийстве Коренева, и тут
сыскались люди, как и Данилов, знавшие Мишу. Да и всех взволновала гибель
музыканта. Что с Кореневым стряслось - об этом только гадали. В
консерватории Данилов с Кореневым особо не дружил, в последние годы
виделся с ним раза три, однажды - в концерте, а как-то - в Марьинских
банях, сначала в парной, потом - в очереди за пивом. Был между ними
разговор, удививший Данилова, но тут же им и забытый. Теперь открылось,
что Коренев дружил с Наташей, при условии, что Наташа существовала.
Назавтра на панихиду он не поехал, а идти ли на кладбище - колебался.
Он не любил похорон. Однако пошел. Мишину могилу он отыскал не сразу,
увидел наконец скопление людей в холодной березовой роще, свернул туда и
не ошибся. Народу было много, все больше молодые. Миша лежал спокойный, не
искаженный ни мукой, ни болью, будто умер в полете к земле, а жестоких
камней тротуара не коснулся. Худой остроносый человек читал над Мишей
чьи-то стихи. У гроба стояла женщина лет тридцати в черном и две
испуганные девочки. Вокруг было много знакомых музыкантов, кто-то из них
молча кивнул Данилову, а кто-то просто скользнул по нему взглядом.
Данилова сразу же что-то заставило оглянуться, и он за собой, в отдалении,
у зеленой скамейки, увидел заплаканную Наташу. Данилов растерялся. Подойти
к Наташе теперь он посчитал неприличным, так и стоял к ней спиной.
Видение, думал, она или - земная? Сейчас он был почти уверен, что -
земная.
Остроносый человек кончил читать стихи. Стало тихо. Только
перекликались зимние птицы. "Они вот поют, - думал Данилов, - и им все
равно, есть ли у них талант, гений, зря ли они живут птицами или не зря.
Они поют, и все. Тут всем все равно. И место-то какое ровное под тополями
и березами. Всюду равенство..." Прежде, вчера и сегодня утром, Данилов
ощущал смерть Миши Коренева скорее умозрительно, и Данилова волновало даже
не то, что Миша ушел из жизни, а то, как он ушел из жизни. Теперь Данилов
смотрел в успокоенное лицо Коренева, видно решившего в последние мгновения
все, что он не мог решить за тридцать шесть лет, и для Данилова смерть из
вчерашней холодной отдаленности подступала злой обжигающей реальностью.
Слезы были на глазах Данилова. Он жалел Мишу, жалел его жену и двух
испуганных девочек, жалел Наташу, жалел жизнь. Жалел себя. Он думал о том,
что и ему самому очень скоро может наступить конец. Прежде он обманывал
себя или размывал трезвые мысли о будущем сладкой беспечностью надежд.
Теперь, над гробом Миши Коренева, обманы рассеивались.
Тем временем пятеро молодых людей со скрипками подошли к Кореневу и
вскинули смычки. Возникла музыка, печальная, всех желающая примирить, трое
могильщиков застыли, облокотившись на заступы, смотрели на музыкантов с
интересом и без иронии. Чья это музыка, Данилов отгадать не смог, слышал
он ее впервые, кто-то сказал рядом: "Это Мишина композиция". То, что
Коренев писал музыку, было для Данилова новостью, и сейчас он, помимо
своей воли, стал прислушиваться к ней так, будто сидел в концертном зале и
хотел определить, хорошая эта музыка или плохая. И он понял, что в
концертном зале он посчитал бы эту музыку посредственной, теперь же и
здесь она была сильной. Рыдания стали сопровождать ее.
Но только лишь стихла музыка, стихло и все. И прощались с Кореневым
тихо, могильщики и те молчали. А когда гроб стали заколачивать, вдова
Коренева вдруг вскричала, обращаясь куда-то ввысь: "Будь проклята ты,
музыка!" Ее принялись успокаивать, одна из девочек прижалась к матери со
словами: "Не надо, не надо, мама!", но вдова все кричала: "Будь проклята
ты, музыка!" Данилову стало жутко. И тут вдова ослабела, опустилась на
табурет и застыла.
Бросив ком мерзлой глины на крышку гроба, Данилов подумал, что все
они тут как язычники, насыпающие курган. А вокруг уже возникла житейская
суета, стучали лопаты о ледяную землю, люди хлопотали с венками и
портретом, разговаривали громко, опоздавшие выспрашивали, что и как было.
Данилов решился подойти к Наташе, но тут он заметил, что металлическая
ограда соседней могилы, видимо, недавно окрашена ядовито-зеленой масляной
краской, и люди, проходя в суете мимо нее, то и дело пачкают пальто,
брюки, платья. Данилов встал возле ограды, говорил всем проходившим:
- Будьте осторожнее, прошу вас, свежая краска!
- Ах! - махали руками иные. - До этого ли теперь! Тут - вечное, а это
- сиюминутное!
Однако и философы старались не запачкаться.
Данилов стоял на посту у ограды со всей серьезностью, но успевал
смотреть и в Наташину сторону. Наташа с места не двигалась и никаких
намерений не проявляла подойти ни к Данилову, ни к могиле. Держала в руках
красные и белые розы.
Данилов стоял и слышал:
- Венки-то, венки влево заносите...
- ...не знаю, по три рубля, что ли...
- Ни дирижер не пришел, ни первая скрипка, ни Тормосян. Даже и на
панихиде не были...
- Кабы естественным образом ушел, тогда бы пришли... А так еще
неизвестно, что он имел в виду, выбросившись из окна...
- Вот там под липой на могиле руль от грузовика вместо памятника.
Неужели и Мише скрипку положат?
- Вряд ли. Он ведь от нее бежал-то, от скрипки. Испугался, что ли,
ее...
- Не болел он разумом?
- Да нет, тих был в последнее время, в себе что-то таил, но ничего
этакого не было. Только выпивши иногда говорил: "Посредственности все мы,
посредственности, так и умрем посредственностями. Неужели Паганини был
такой же человек, как я, как ты? Или он и вправду душу дьяволу заложил?"
- Миша ведь и позавчера хотел одолеть Двадцать первый каприс
Паганини.
- Накануне он мне что-то твердил про машину. Мол, скоро машина будет
писать музыку и исполнять ее не хуже любого гения. Я смеялся над ним...
- На поминки пойдешь?
- Нет, я вечером где-нибудь напьюсь... В ресторане или дома... Сейчас
мне на запись, в Останкино...
- Пойдем... Вон автобусы у входа...
Подняли и вдову, повели с кладбища.
Тут Наташа подошла к могиле, положила на холмик, чуть присыпанный
снегом, розы. Вдова уловила ее движение, остановилась было и даже будто бы
хотела пойти назад, но опять утихла, подруги повели ее к воротам.
Данилов подождал Наташу.
- Вы со мной сегодня не говорите ни о чем, - сказала Наташа. - И не
провожайте меня. Но если завтра захотите позвонить мне, вот мой телефон.
И, протянув Данилову клочок бумаги, она повернулась быстро и пошла
мимо оград и крестов тропинкой влево, видно, не желая быть замеченной
вдовой Коренева.
У ворот кладбища Данилов решился подойти к вдове и, извинившись,
протянул ей белый конверт, полученный позавчера от Мелехина.
- Что это? - растерянно спросила вдова, не здесь она была и
неизвестно, что видела перед собой теперь.
- Это, знаете ли... - смутился Данилов. - Ваш муж выступал в нашем
НИИ, и это деньги, какие мы ему остались должны...
- Кто вы? - спросила вдова.
- Я Мишин знакомый, - сказал Данилов. - Я работаю в НИИ... в клубе...
- Спасибо, - сказала вдова. - Вы садитесь с нами в автобус, у нас
дома мы помянем Мишу...
Делать Данилову было нечего, он поднялся в автобус. Но хотя там уже и
сидело много знакомых, желания ехать на поминки не было. "Лишний я там
буду", - думал Данилов. Но он был рад, что вдова приняла деньги и что
дело, необходимость исполнения которого мучила его весь день, вышло просто
и без неловкостей. Автобус свернул с проспекта Мира, не доезжая до станции
"Щербаковской", остановился возле известного Данилову белого дома с
лоджиями, и тут Данилов незаметно от знакомых ускользнул.
"Пойду-ка я сейчас в Марьинские бани, - решил Данилов, - благо они
напротив, выпью пива, если повезет..." Именно в Марьинских банях он и
разговаривал в последний раз с Мишей Кореневым.
Пиво в банях было.
В темном буфете с мочалками, мылом на прилавке и пивным краном, над
всем царившим, народу набилось множество, как, впрочем, и всегда в будние
дни. Стояли строители в мазаных робах, продавцы из "Бытовой химии", тогда
еще не сгоревшей, мастера с "Калибра" - кого тут только не было!
Морщинистая, седая продавщица, известная как баба Зина, отстоя пены не
ждала, усмиряла инвалидов, лезших без очереди, то и дело выкрикивала:
"Кружки! Кружки! Мальчики, не держите кружки! Кто с бидонами, тем буду
наливать!"...
Данилов пробился в угол буфета, не расплескав пива на спины
любителей, две кружки поставил на доску-стойку, обегавшую помещение,
сдвинув газетную бумагу с огрызками колбасы и сыра, а одну кружку выпил
сразу же и порожнюю пустил обратно к бабе Зине.
- Парень, аршин есть? - толкнули Данилова в бок.
- Что? - растерялся Данилов.
- Ну аршин, я спрашиваю, есть?
- Нет, стакан я с собою не ношу, - сказал Данилов сердито и
отвернулся к стене.
"Вот так же мы и стояли здесь с Мишей год назад, - подумал Данилов, -
и стакан у нас спрашивали, может, тот же самый человек и спрашивал... А
Миша ему тогда сказал: "Заведи складной!"
Миша в тот день был грустен, пиво пил кружку за кружкой, но как-то
без аппетита и словно бы не понимая, что пьет. А Данилов воблой его
угощал. И вобла-то была с икрой. Но Миша то и дело застывал взором и усы,
роскошные, д'артаньяновские, щипал, да так яростно, будто и в самом деле
желал вырвать из усов клок. Разговор поначалу шел тихий и вечный, какие
случаются между московскими знакомыми, долго не видевшими друг друга: как
живешь, где и кем работаешь, сколько получаешь, есть ли дети (о женах
вопросов не возникает, да и к чему они?), какая квартира, как с машиной.
Миша спрашивал и сам отвечал, а Данилов тянул свое пиво и узнавал, что
дела у Миши крепкие, денег он добывает вдоволь, несколько лет подряд ездил
на гастроли на Восток и на Север с ансамблями и певицей, играл и пел сам в
биг-битовой манере, в иные месяцы имел за это и по две тысячи. Стало быть,
есть и "Жигули", и квартира, и две девочки с женой одеты. И вдруг Мишу
прорвало. Кружку он от себя отодвинул резко, пиво расплескал, заговорил
жадно, зло, неважно было ему, Данилов перед ним стоял или какой иной
посетитель буфета Марьинских бань. "Хватит, хватит, хватит! - говорил
Миша. - Хватит мне всего! И денег, и женщин, и развлечений, и комфорта!
Это все шелуха, целлофан. Это все средства существования! А само-то
существование - где? Где оно? Рано или поздно, но все мы оказываемся
наедине с жизненной сутью - и что мы тогда? Ничто! Жизнь проиграна,
Данилов! Что есть жизнь? Жизнь есть страсть. Жизнь есть жажда. Страсть и
жажда к тому, что ты принял за свою земную суть. Ты-то, Данилов, знаешь, в
чем моя земная суть... А я трусил, трусил, боялся рисковать, боялся нести
ношу не по плечу, боялся, что от этой ноши мне не станет лучше, боялся
жертвовать собой и потому предавал... Все... Я не верующий человек, но
слова Иоанна Богослова меня поразили: "Любовь изгоняет страх... Боящийся
не совершен в любви..." Ты понял? А я боялся, легко оправдывая свою
боязнь, и жил легко, я боялся и был не совершен в любви - и к музыке, и к
женщине, и к самой жизни. И теперь я не то что не люблю, я просто ненавижу
себя, жизнь, музыку! Хотя нет, музыку я еще совсем не разлюбил... Тут у
меня остался единственный шанс... Я еще смогу... Ты помнишь, что говорил о
моих способностях профессор Владимирский?" Данилов не помнил, но кивнул на
всякий случай. А Мише и кивка не надо было. Он сразу же стал говорить о
том, что ходит теперь к тренеру-культуристу. Тот задает ему особые
упражнения для мышц и сухожилий плеча, предплечий, кистей рук и пальцев, и
он, Миша, в последние месяцы почти добился того, что задумал. "Вот смотри!
- сказал Миша. - У Паганини руки и пальцы были длиннее, но я теперь
компенсирую это тем, что у меня..." Однако Миша не докончил, а взглянул на
Данилова с подозрением, как на лазутчика, в глазах его появилось трезвое
выражение испуга, будто он выдавал теперь государственную тайну. "Ну
ладно, - сказал Миша, - мне надо идти", и он быстро, с неким жужжанием,
словно изображая полет шмеля, покинул пивной буфет Марьинских бань. Лишь с
последней ступеньки крутого порога, как с пьедестала или кафедры, бросил
Данилову, минуя звуком кружки и запретные стаканы: "Помни! Боящийся не
совершен в любви!" И исчез.
Нервные Мишины излияния тогда расстроили Данилова, но, если
разобраться по совести, он остался к ним глух. Данилов знал уже свою
дорогу в музыке, Мише он мог только сочувствовать, но что тому - его
сочувствие. А через полчаса заботы дня заставили Данилова забыть о Мишиных
волнениях. Заботы те были из долгов, из общественных поручений, из
бездарного проигрыша "Динамо" на последних минутах "Спартаку". Теперь
Данилов вспомнил слова Коренева, и они озарились для него иным светом.
- Скрипка никому не нужна?
Немытый опухший инвалид в мятом кителе железнодорожного проводника
расталкивал занятых пивом людей и раздражал их ущербным предложением.
Небритый волос его был бел и мягок, лежал на щеках пивной пеной. Инвалида
гнали тычками, оберегая свои драгоценные кружки, без всякого к нему
сочувствия, как и полчаса назад, когда он, крича, что в его вагоне Геринга
везли на процесс, лез без очереди к пивному крану.
- Скрипка никому не нужна? А? За бутылек отдам!
- Какая еще скрипка?
- А я почем знаю, какая. Скрипка, и все. Со струнами. В футляре.
Большая скрипка. Футляр - дрянь, а скрипка вся лаком покрытая. Четыре
рубля, и больше не надо.
- А на кой, дед, мне скрипка-то? Или вот ему?
- Сыну купи, о детях-то думай, не все пей! Бантик ему на шею надень и
пусти в школу. Или можешь этой скрипкой гвозди в стену вколачивать, она
крепкая. А то можешь на струнах сушить платки или кальсоны.
- Дед, сознайся, спер ты скрипку-то!
- Упаси бог! Я Геринга на процесс в вагоне возил. Никогда не ворую. В
своем дворе нашел, на Цандера, на угольной куче. Так и лежала. Я во дворе
обошел всех музыкантов. Кто на баяне играет, кто на губной гармонии, кто
на электричестве, а скрипка никому не нужна. Я ведь недорого прошу.
Поллитру, и все. Но уж не уступлю ни рюмки. Лучше разобью дрыну-то эту с
футляром.
- Иди-ка, дед, отсюда, здесь не подают.
- Простите, - сказал Данилов, - а где, собственно, ваша скрипка?
Инвалид осмотрел Данилова, оценил, видимо, его тихую, интеллигентную
натуру и сказал:
- А за дверью. Здесь с ней не протолкаешься.
Только что Данилов был в воспоминаниях о Кореневе и разговоры
инвалида воспринимал рассеянно, краем уха. Теперь он шел за ним в
волнении, почти наверняка знал, что ему покажет инвалид. На воздухе
инвалид поманил Данилова за угол бани, тут на мерзлой земле, дурно к тому
же пахнущей, Данилов увидел свой альт.
То есть сначала он увидел старый потертый футляр, но инвалид неловко
открыл футляр, альт и обнаружился.
- А платок где? - заикаясь, спросил Данилов.
- Какой платок? Какой еще платок? - удивился инвалид, но отвел глаза.
- Там платок был, - сказал Данилов, стараясь говорить спокойнее.
- Никакого платка! Никакого платка! - сердито забормотал инвалид. -
Не хочешь скрипку брать - не бери!
Было ясно, что инвалид завладел платком, но теперь он, ворча, стал
закрывать футляр, да и о платке ли стоило беспокоиться Данилову! А он не
знал, что ему делать. Заявить инвалиду, что это его, Данилова, инструмент
и, выхватив альт из рук отставного проводника, уйти с ним или убежать?
Инвалид сейчас бы поднял крик, и публика из пивного буфета, не
разобравшись, в чем дело, бросилась бы с удовольствием за Даниловым и его
самого, несомненно, помяла бы, и альт, уж точно, искалечила бы до потери
звука. Вести же инвалида в милицию, в пятьдесят восьмое отделение, что
возле магазина "Диета", тоже было предприятием неверным - инвалид с альтом
мог утечь по дороге. Оставалось - альт выкупать.
- Сколько вы за него просите? - сказал Данилов.
- За кого - за него?
- Ну, за нее...
- Сколько, сколько! Сколько стоит. Поллитру.
- Ладно, - сказал Данилов.
Он стал рыться в карманах и нашел рубль с мелочью. "У меня же были
деньги, - растерянно думал Данилов. - Я же с деньгами вышел..." И тут он
вспомнил: да, деньги у него были, но он их отдал вдове Миши Коренева.
- Вы знаете, - в волнении сказал Данилов, - четыре рубля у меня не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг