шаров и игл усмотрел Данилов, и явно полет здешнего космоплана привиделся
ему, и отчего-то вспомнился Кармадон, мелькнуло даже злое, надменное лицо
Кармадона, какое было у него на лыжне в Сокольниках. И вдруг что-то
случилось, разломились диски, стали крениться кристаллические решетки,
посыпались с них ледяные шары и иглы, взрываясь на лету или тая. Все
свалилось и все исчезло, но он, Данилов, остался. Перед ним сидел
сапожник, курносый мужик лет пятидесяти из Марьиной рощи, и чинил
парусиновые тапочки, какие носили, придавая им белый цвет зубным порошком,
щеголи в Москве в конце сороковых годов. На коленях сапожника был черный
кожаный фартук, губами он держал гвозди, хотя для починки тапочек они не
были нужны. "Кто это? - удивился Данилов. - Зачем мне его показывают?
Вдруг я ему что-то должен? Нет, не помню..." Возле сапожника стала прыгать
серая дворняжка, отдаленно напоминавшая Данилову грамотную собаку
Муравлевых по кличке Салют. Сапожник с любовью осмотрел починенные им
тапочки, остался ими доволен и протянул их собаке. Собака взяла тапочки и
съела их. Потом лапой она пододвинула к себе сапожника и съела его.
Облизнувшись, она поморщилась, выплюнула черный фартук и сапожные гвозди.
Зевнула и ушла. Гвоздей было пять. "А во рту он держал шесть, - вспомнил
Данилов. - Ну шесть! Ну, а мне-то что!"
Фартук и гвозди потом долго валялись в пустоте перед Даниловым.
Главное же действие производили теперь многочисленные вещи, предметы и
машины, знакомые Данилову по Земле. Чемодан, платяной шкаф, угольный
комбайн, металлические плечики для брюк, самолетный трап,
асфальтоукладчик, электроорган, вращающаяся электрошашлычница с кусками
баранины, совмещенный санузел изумительного голубого цвета, автомобиль
"Ягуар", игрушечная железная дорога с туннелями и переключателями стрелок,
бормашина с плевательницей, скорострельный дырокол для конторских папок,
кухонный гарнитур... Впрочем, всего разглядеть Данилов не мог и не имел
желания, машины и вещи то и дело возникали новые, в столпотворении
вытесняли друг друга, толклись, на месте не стояли, а находились в некоем
хаотическом движении. И то разбирались на части, то - энергично, но и
аккуратно - собирались в прежних своих формах. При этом именно разбирались
кем-то невидимым, а не рассыпались сами по себе. Но однажды части вещей
так и не вернулись в привычные соединения, то ли не смогли, то ли им уже
не было в этом нужды. Во всяком случае, движение их стало совсем бешеным.
Но составные части как будто бы вовсе не зажимались судорожными поисками
своих ближних, чтобы вцепиться в них, и уж явно не желали вступать в
соединения с чужими составными. Однако что-то происходило. Данилов сначала
не мог понять, что именно, но потом, когда из досок, щитов, панелей,
стекол, металлических суставов и блоков, ламп, фарфоровых полукружий,
шестеренок, приводов, свечей зажигания, деревянных ножек, колес
образовались чуть ли неживые существа, самые разные, со своими фигурами,
походками, осанками, одни - гибкие, проворные, словно бы одетые в
резиновые обтекаемые костюмы - мешки, другие - густые, водянистые,
тяжелые, сонные, с мазутными глазами, - тогда Данилов догадался, в чем
дело. Перед ним были сущности вещей и машин, успевших вместиться в Колодце
Ожидания, в его, Данилова, пространство и время. Или, может быть, если
применить выражение афинского философа, - "чтойности" этих вещей и машин.
Освобожденные от своих оболочек и функций, теперь они выявляли стывшие в
них порывы и страсти, в азарте наступали на что-то, агрессивные,
настырные, жадные, лезли, толпились, лягали это что-то. Данилов понял: они
мнут и топчут черный фартук сапожника, не убранный после ухода собаки,
Данилов был уверен: не убранный случайно, по небрежности исследователей. В
их жестах, прыжках и наскоках была и патетика, было и торжество, но была и
мелочность.
"Гвозди они, наверное, тоже затоптали", - подумал Данилов. Но
разглядеть ни гвоздей, ни фартука он сейчас не мог. Темп движений
неуравновешенных танцоров все убыстрялся, их самих становилось все больше
и больше, злясь, каждый или каждое из них стремились пробиться к центру
толпы, словно забытый фартук был им необходим. Неожиданно над ними
взвинтилось и запрыгало кольцо огненных букв: "Вяленая икра минтая,
яснычковая, 1-150, 1 рубль восемьдесят копеек, Темрюкского рыбозавода".
Тут словно бы лампочки стали перегорать в огненном кольце или на пульте
управления случился какой дефект, некоторые буквы погасли, а потом исчезло
и все кольцо. С пляшущей, подпрыгивающей толпой ничего не произошло. Лишь
в центре ее, в самой свалке, в самом ее вареве, по всей вероятности,
что-то случалось, возможно, какие-либо чересчур скорые и настойчивые
фигуры гибли там, разрушенные, раздавленные напором свежих чтойностей,
лишь рожденных и желающих сейчас же потенцию самих себя перевести в
осуществленное бытие.
Но затем во внешностях топтунов, толкачей и проныр начались
преобразования. Что тут только не появилось. Человеческое стало пропадать.
Возникало нечто новое. Да и само новое тут же преобразовывалось. Резиновые
мешки, соединения желеобразных шаров, стержни из гибкого металла с
утолщениями и шипами, пузыри с зеркалами внутри, колючие кусты то ли
нотных знаков, то ли никелированных украшений петербуржских кроватей,
беременные колбы, зеленые стручки на проволочных ножках, точильные круги,
астма в полиэтиленовом куле, нечто похожее на жадную куриную лапу, а все
больше силуэты, словно бы сбежавшие с экранов рентгеновских аппаратов,
оставившие на тех экранах скелеты или что они имели там конструктивного,
подкрашенные теперь неким неестественным светом, все они, не переставая
двигаться, приобретали на ходу совершенно новые формы. И скоро это были
уже никакие не силуэты и не мешки, а очевидные уроды или даже монстры,
которые вызвали бы удивление и у служащих кунсткамер. Отрубленная задняя
половина автомобиля "Шевроле" была сочленена с крупом и ногами
парнокопытной особи, породу которой Данилов определить не решился. Рога
оленя украшали миниатюрную пудреницу. В одиноко порхающем крыле
бабочки-капустницы размером с покрывало Пьеретты серьгой висел амбарный
замок. Из ратушных часов выползал дымчатый плеозавр и никак не мог
выползти. Граммофонная труба устроилась среди щупалец дешевого
синтетического осьминога, из трубы выскакивали творожные сырки в унылой
коричневой фольге, в трубу же они и падали.
Словно в нервном тике мигал светофорами котел тепловой станции,
залитый луковым супом. Но все это были комбинации составных или
композиции, Данилов не знал, как их назвать, внешне приличные, не
вызывающие у Данилова позывов к рвоте. Но потом к ним стали присоединяться
- существа? фигуры? сочленения? композиции? - (в конце концов, Данилов для
удобства мыслей назвал их фантомами, но и это было неточно) - куда более
пошлые и мерзкие. Тут Данилов несколько раз унимал спазмы пищевода.
Полезли какие-то пластиковые и металлические детали, то ли роторы, то ли
куски самолетных турбин, обмотанные колышущимися, истекающими кровью
внутренностями животных и людей. И многие механизмы стали являться
вывернутыми наизнанку, посыпанные при этом неизвестно чем, но вонючим и
гадким. В банках со спиртом возникли машины - автомобили, трамваи,
гильотины, сцепленные с себе подобными, как сиамские близнецы. Самогонные
аппараты гнали омерзительную студенистую жижу, в ней трепыхались
утопленные щенки, аппараты сейчас же ее употребляли.
Полугнида-полукатафалк с белыми кистями врезался в самогонные аппараты и
вместе с ними превратился в черную жабу с желтыми гнилыми клыками и
бивнями, обвешанную к тому же ротными минометами и терками на гнутых
ручках, эти терки были не для овощей. Жаба сожрала спаренный трамвай,
содержавшийся в банке со спиртом, и тут же стала бумагой для поимки мух.
Приклеившиеся к бумаге коморские драконы судорожно били хвостами, вызывая
колыхание мучных червей. Открытые раны терлись о наждачную бумагу.
Следом объявились рожи, знакомые Данилову по земным суеверным страхам
и по рассказам людей с воображением. Тут были и вурдалаки, и вампиры, и
беззубые людоеды, пугавшие в сытые дни мелких мальчиков, и меланхолическое
чудо-юдо с оранжевой пеной на стоматитовых деснах, и фантомасы, и
франкенштейны, и недорогие ведьмы-потаскухи с Тирольских гор, и синие
мертвецы, защекоченные когда-то русалками, а с ними и дохлые русалки,
жертвы промышленных вод, и гневные дармапалы, семиликие, двадцатирукие,
многоглазые, опоясанные шкурами тигров, в венцах из людских черепов, в
ожерельях из отрубленных голов, кто с мангустой в одной из рук, кто с
морковью, и белая, трехглазая, с огненными волосами, в зеленом диком шарфе
дзамбала, управляющая сумерками, и наглые асуры, и лукавые апсары, танец
которых только увидь - жить не захочешь, и какие-то черные истуканы,
сладострастные пугала с экватора, нервные от почесухи, и унылые псы из
подземелий, чьи глаза как плошки, и летающие упыри с вечной слюной,
капающей на галстук, плохо завязанный, и мелкие бесенята, приволокшие
сковороды таких размеров, что не лишними были бы при них ядерные источники
тепла. Да кто только не объявился! Скакали тут и конь бледный, и конь
вороной, и томная дева плавала на листе лотоса.
И при этом все возникающие фантомы, а может быть, и не фантомы, - не
все ли равно, кто они, - были снабжены приметами нынешних земных времен.
Будто необходимым было для них увлечение капризами моды. Или им были нужны
доказательства их возрастного развития. И теперь один из этих фантомов
мрачно, давя соседей, подпрыгивал на мотоцикле. Другой дул в саксофон.
Третий обрядился в бикини, сшитое из грачиных гнезд. Кто-то грыз ртутные
светильники, кто-то метался в оранжевом плаще от радиационных осадков и
противогазе, кто-то размахивал гарпуном для подводной охоты, кто-то вдел в
ухо вагон монорельсовой дороги, кто-то распухшими лапами - от них отпадали
синие гнойные струпья - держал части разодранного надвое греческого
танкера, кто-то поливал толпу из тринадцатиствольного огнемета. Словом,
жуть что творилось!
"Зачем все это? - думал Данилов. - Скоро ли все кончится?" Однако не
кончалось. И только что приставшие к Данилову фантомы, и уцелевшие от
прежних действий синкретические монстры, чтойности кто знает каких вещей,
предметов и существ, долго буйствовали вокруг Данилова, вакханалия их была
теперь разнузданной и, по всей вероятности, трагической для них самих.
Многие фигуры и гибли, исчезали в толчее и разбое, в бешеной давке
неизвестно к чему стремившихся тел, оболочек, жидких и газообразных
состояний. Данилов чувствовал, что действие безграничной толпы - не
самодовлеющее, но имеет отношение к нему, однако он не был еще растоптан и
не претерпел ни единой метаморфозы. Фигуры же толпы, уходившей, куда ни
взгляни, в бесконечность, не только буйствовали, не только гибли в
неизбежном движении - к чему? - может, к кожаному фартуку? - но и
продолжали, сталкиваясь друг с другом, превращаться в новые и неожиданные
образования. Лишь исторические персонажи, из суеверий и страхов, резких
изменений не имели. Но и с ними происходили трансформации. Они то и дело
словно бы обзаводились новыми украшениями. Ртутные светильники меняли на
кастрюли-скороварки, голубые очки - на собак китайской породы с вислыми
ушами, греческие танкеры - на бульонные шарики. При этом в любые мгновения
изменялись те или иные части тел разбушевавшихся существ. Распухали или
уменьшались. То головы становились раз в сто больше нормальных, то животы
вспучивались аэростатами воздушного заграждения, то ноги, или лапы, или
хвосты русалок усыхали и казались крошечными, будто от ящериц. Но тут же
прежние конечности возобновлялись, животы опадали, зато выскакивали глаза
метров на десять вперед и вращались больными влажными шарами.
Во все усиливающейся толчее Данилов стал различать видения, как будто
бы явно посторонние. То тут, то там словно на особых экранах возникали
объемные картины-действия, и были в этих картинах сюжеты, одинаково
неприятные Данилову. Вот ножом резали ребенка, и кровь стекала в ведро.
Вот на поросшие лесом горы выехал казак на вороном коне, заснувший хлопец,
младенец-паж, сидел за его спиной, казак швырнул в пропасть странного
мертвеца, тут же костлявые пальцы желтых скелетов схватили мертвеца и
стали душить его, и какой-то огромный почерневший скелет отчаянно старался
прогрызться сквозь землю к мертвецу, но тщетно, и он страдал, мучился от
своего бессилия, а горы тряслись и рушились хаты. Вот красивую женщину,
совсем юную, замуровывали в крепостную башню, она билась, пыталась уйти от
погибели, но кирпич за кирпичом закрывал нишу, и серый раствор тут же
схватывал швы кладки, лишь краешек красной юбки застыл между нижними
рядами кирпича. Вот в зеленой ложбине падали мины, летели обрубки металла,
кровавые куски мяса, живые еще люди куда-то бежали, кололи друг друга,
серые дымовые кусты от снарядов и бомб стояли плотные, упругие, будто
вечные, черный паук полз по холодной шее уткнувшегося лицом в траву
ефрейтора. Вот штормовая волна смыла людей, дробивших камни за оградой.
Вот чудом уцелевшее дерево умирало на черной гари.
И тут Данилов почувствовал приближение некоего нового поворота
видений. Да и видений ли? Усилились резкие запахи, воняло паленым и злой
химией.
Черное сменилось багровым, потом огненно-белым, стали взрываться и
обрушиваться дальние вершины, не существовавшие прежде. Взрывы
продолжались, ударные волны их должны были бы коснуться Данилова,
отшвырнуть его неизвестно куда или уничтожить вовсе, Данилов и чувствовал
порой сдвиги сферических волн, но висел на месте и не имел никаких
повреждений. Толпу же диковинных существ и тварей эти взрывы, извержения,
разломы горных хребтов, движения кипящей жидкости тревожили. Будто сбивали
их в кастрюле с невидимыми или несуществующими боками. Не хозяевами себе
были энергичные существа и твари, они и раньше, видимо, управлялись или
хотя бы подталкивались в своих толчеях и оргиях кем-то, а уж теперь их
явно мотала, сбивала в кучу, месила жестокими пальцами-крюками холодная,
злая по отношению к ним стихия. И снова произошли взрывы, были они сильнее
прежних, ужасней прежних. Сейчас Данилова трясло. Он понял, догадавшись
при этом, что мгновенное озарение подсказано ему, понял: сейчас произойдет
катастрофа, случится крушение, сейчас - конец всему, что он видел, а может
быть, и всему, в чем он существовал. Данилов зажмурил глаза. Но какой от
этого прок! Данилов все видел и все чувствовал. Гибли, пропадали
суетившиеся только что существа, твари и фантомы, вспухали фиолетовые
волдыри, все мельчало и обращалось в прах, снова во взрывах и сполохах
потекли перед Даниловым спирали, диски, скопления звезд и планет, движение
их становилось все более тихим или сонным, все вокруг словно бы вмерзало в
лед или становилось льдом. И Данилов, не ощущая холода, почувствовал себя
ледяным и погибшим. Черное, неподвижное вобрало его в себя...
Потом он очнулся. Сколько - минут, веков? - он был неживым, он не
знал. Находился он в пустоте. Слева как будто бы брезжил рассвет. "Что это
там лежит?" - удивился Данилов. Впрочем, он ясно видел, что лежит. Там,
где в прошлом дыбилась толпа, пребывал в одиночестве кожаный фартук
сапожника. Данилов захотел подойти или подплыть к нему, но ни единая мышца
Данилова не дернулась, не вздрогнула. Фартук же тотчас подпрыгнул и исчез.
По-прежнему Данилов не слышал ни звука.
"По небрежности они забыли его убрать, - подумал Данилов, опять имея
в виду фартук, - или все же оставляли со смыслом? Но какой смысл-то в этом
фартуке? И во всем, что тут происходило или мерещилось мне?" Что он мог
сказать себе в ответ? Ничего. Чудом приходилось считать то, что его
существование еще продолжалось.
Он опять попытался собрать свою волю, снова начать счет земного
времени, возродить в себе музыку, любую, какая вспомнилась бы теперь, и
мыслить удобным для себя способом. Данилов напрягся, но тут же что-то
подхватило его, завертело будто в воронке смерча, подняло ввысь, и он
ощутил то, что старался избежать ощутить. Ощутил вечность. Ощущение было
мгновенным и пронзительным. Данилов думал, что он поседел.
Воронка смерча быстро опала. Данилова кинуло вниз. Тогда Данилов
услышал звуки. Звуки были металлические, чем-то стучали и скребли по
железу.
И опять черное вобрало в себя Данилова и словно бы растворило его.
36
Данилов лежал на кровати с металлической сеткой, какие встречаются в
гостиницах районных городов. Матрац был тонкий, и сетку Данилов чувствовал
боками. Сетку, похоже, успели сильно продавить, она провисла и напоминала
гамак. Что же касается постельного белья, то его выдали свежее, пахло оно
прачечной и имело, где следовало, овальные отметки инвентарных резиновых
печатей. Лежал Данилов в голубой пижаме. Рядом с кроватью стоял ореховый
платяной шкаф, там, возможно, находились сейчас вещи Данилова, в том числе
пальто и нутриевая ушанка.
В прежних случаях он имел куда более порядочные помещения, иногда
даже апартаменты, с королевскими альковами, с зеркалами в серебряных
оправах и дюседепортами Буше.
Данилов в обиде натянул на голову шерстяное одеяло. Но тут же как бы
и проснулся вконец. Какие нынче могут быть обиды! Что он ропщет! Что
прикидывается дураком! Ну не Версаль, не Сансуси, не хьюстонский
Хилтон-отель, так ведь это после черного колодца. Хорошо, что живой и
белье дали, пусть и бывшее в употреблении, но свежее, утюженное, и на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг