вахтенным журналом обратился к Данилову с просьбой дать инициативной
группе подписку о неразглашении.
- А зачем? - удивился Данилов.
- А затем, чтобы были соблюдены все условия чистоты проводимого
опыта...
- Ну, пожалуйста, - сказал Данилов.
Когда он опустил ручку, все притихли, и у Данилова возникло ощущение,
будто отныне он будет связан с хлопобудами чем-то важным. Пусть не кровью,
но и не чернилами.
Расстались хлопобуды с Даниловым хорошо. У Ростовцева, вблизи дверей,
на плече сидел вместе с попугаем теперь еще и хомяк. Данилов хотел пройти
от Ростовцева подальше, а Клавдию к румяному пирату так и потянуло.
Данилов чувствовал что он Клавдии мешает, но куда ж ему было деваться?
- Все, - сказал он на улице, - я с ними закончил.
- Ну нет, - возразила Клавдия. - Не думаю. Они к тебе хорошо
отнеслись.
- А если б плохо отнеслись, мне-то что?
- Не храбрись! Они люди серьезные, без эмоций, а на одной науке...
Если что не по ним, они тебя в порошок.
- Ты меня напугала. Я и вовсе буду от них подальше...
- Нет, Данилов, - сказала Клавдия, - ты будешь пристегнут к моей
сумасшедшей идее...
Данилов хотел было возразить Клавдии, но подумал, что лучше
саботировать идею молча.
- Когда же ты мне идею-то откроешь? - спросил он.
- Тише! Молчи! В ближайшие дни и открою!
Тут Клавдия Петровна вспомнила:
- Слушай, ты не знаешь, кто такие голографы?
- Что-то читал, но не помню. Зачем они тебе?
- Видишь ли, - сказала Клавдия Петровна печально, - по побочным
прогнозам выходит, что через десять лет мне не так Войнов будет нужен, как
голограф...
- Какой голограф?
- Какой-нибудь... Стоящий... С умом... И мужчина.
- Да брось ты! Тебе-то - и какие-то голографы!
- Это они теперь голографы, - возразила Клавдия Петровна, - а через
десять лет, говорят, они будут более других одетые.
- Ну смотри... А что же. Войнов побоку?
- Нет, отчего же, - в голосе Клавдии вместе с печалью возникла и
нежность, явно вызванная мыслью о Войнове. - У нас с Войновым еще есть
время... Но, конечно, мне и сейчас надо почитать что-нибудь про
голографию, чтобы знать, как себя вести. А впрочем, это частности!
- Частности, - кивнул Данилов. - Ты взяла пеньюар?
Он теперь испытывал к австралийскому пеньюару чуть ли не симпатию, и
судьба его Данилова беспокоила.
- Ну, конечно, спасибо тебе! Я передала твои рекомендации Войнову, он
тут же велел брать! А с париками они нас с тобой обвели вокруг пальца!
Наконец, возле "России" они попрощались с Клавдией, однако Данилов
крикнул ей вдогонку:
- Слушай, а что ты говорила насчет быка?
- Ты прочти! - обернулась Клавдия. - Это очень интересно. Я бы много
отдала, чтобы побыть с ним рядом... Я потом расскажу...
"Ну все! - подумал Данилов. - Еще два дня - и все! Конец Клавдии и ее
хлопобудам!"
Однако в Москве прошел час. В Мадриде, стало быть, тоже.
Данилов приблизился к Пушкину, сел под ним на лавочку, но уже без
шахмат, а с романтически настроенными людьми, чающими движения часов.
Пластинка браслета сместилась, Мадрид предстал перед Даниловым во всей
своей утренней красе. В провинцию, в народ уже двигались на лошадях
Пржевальского, взятых из частных заповедников, первые странствующие
рыцари, пораженные комплексом принсипского быка. Правда, без оруженосцев.
Один лишь бывший Резниковьес ехал при официанте. Как Данилов и ожидал,
Бурнабито сдался. Пять миллионов было положено на бочку, а левый крайний
Чумпинас освобожден от условий контракта и мог вернуться к семье, в
Санта-Фе. Журналистов Бурнабито принял у себя на вилле, пребывая в
полотняных плавках в проточной морской воде. Он выглядел утомленным, но и
довольным. Свое решение он объяснил гуманными упованиями. Ему было жалко
быка Мигуэля, жалко авиакомпанию, жалко служителей аэропорта Нуакшота,
жалко семью этой левой крайней скотины Чумпинаса. Город ночью не спал и
чего-то ждал. Решение Бурнабито не то чтобы всех расстроило, а как-то
опечалило. В том исходе было благоразумие, но не было страстей, и теперь
все, даже и тихие люди, жалели, что ничего не взорвалось и не лопнуло.
Это разочарование душ обернулось шумным протестом против уступки
негодяям террористам и сантафевской негодяйке жене левого крайнего
Чумпинаса. Назревал скандал. Бурнабито, улыбнувшись, заявил, что Чумпинаса
заменит куда более яркая звезда, он, Бурнабито, не пожалеет денег. Может
быть, Мюллер. Может быть, Ривеллино. А может быть, - тут доктор Бурнабито
сделал театральную паузу, - а может быть, и сам Виктор Папаев из
московского "Спартака". Папаеву уже сделано предложение. Имя Панаева
произвело фурор. Журналисты остолбенели. "Как! Сам Папаев! Не может быть!
Экстра-экстра-экстракласс! Грандиозно! Три корнера - пенальти!" Стало
ясно, что проныр лукавый Бурнабито и на этот раз себя не укусит за локоть.
Тем временем принсипский бык Мигуэль самолетом прибыл в Мадрид. Уж на
что он вчера стал неприятен местным жителям, а теперь, после ночных
переплетов и нуакшотского сидения, его встречали как родного. С гитарами,
с кастаньетами. Бык опять лежал, лишь иногда поднимал голову и смотрел на
публику мутным глазом. Однако теперь в его позе и взгляде виделось нечто
царственное. Вынесли его из самолета на специальных носилках человек
двадцать - все атлеты. Данилов при этом опять пожалел бедняг террористов,
в особенности японца или филиппинца. Тут же бык Мигуэль был снова водружен
на орудийный лафет и в сопровождении мотоциклистов мадридскими пласами и
авенидами благополучно отправлен в предназначенную ему резиденцию.
Прямо в аэропорту доктор Бурнабито устроил пресс-конференцию. Во
вчерашней корриде не было у него с быком ни сговора, ни какого-либо
тайного соглашения. Только бессовестные люди могут теперь требовать деньги
назад. Медицинские светила признали сегодня, что бык Мигуэль находится в
заторможенном, если не сказать сонном, состоянии. Видно, он утомился в
хинной роще, или недоспал, или укушен принсипской мухой цеце, или еще не
прошел акклиматизацию. Но уже в ближайшие часы, заверил Бурнабито, бык
Мигуэль будет бодрым и беспечным. И сделает это любовь. Лучшие особи
женского пола типа коровы, томные, страстные, собраны сейчас в ожидании
Мигуэля. Кого он выберет - дело его. Найдутся и другие трогательные
натуры. Кстати, заметил Бурнабито и улыбнулся с некиим большим смыслом,
получена телеграмма от суперзвезды Синтии Кьюкомб. Синтия летит в Мадрид,
она готова отдать сто тысяч долларов только за то, чтобы провести час в
компании с принсипским быком. Ну что же, Бурнабито и ученые консультанты
обсудят просьбу Синтии, главное, чтобы в итоге всех мер, закончил
Бурнабито, сделать добродетель ощутительною.
Еще и Синтия Кьюкомб! Синтия давно уж заткнула за пояс и Мерилин, и
Брижжит, и Элизабет. Одни камни в оправах, какие на ней иногда висели,
стоили далеко не один миллион долларов. Синтия на экране умела быть не
только секс-бомбой, но и секс-облаком. Подкупало и то, что Синтия в
наиболее лирических сценах перед кинокамерой не играла, а жила. Фильмы ее,
в числе их "Сентиментальное танго", даже и в скандинавских странах шли
из-под полы, да и то порезанные ханжеской скандинавской цензурой. И вот
Синтия Кьюкомб летит к принсипскому быку. Тут не один Мадрид, тут и
Данилов взволновался!
Он взглянул на Мигуэля. Бык спал в отведенной ему резиденции на
львиной шкуре. Данилов зевнул.
Зевнул он в Мадриде, а губы свел возле Пушкина, вернувшись в
человеческое состояние. "Кабы и мне поспать сейчас!" - возмечтал Данилов.
Но где уж было ему поспать!
14
Он хотел уверить себя в том, что Кармадон заразил его зевотой, но это
было бы ложью. Данилов и сам недосыпал.
Сегодня ладно, сегодня он не выспался известно почему, сегодня была
радость. А недосыпал он изо дня в день, и все из-за суеты, из-за долгов,
из-за того, что для себя мог заниматься музыкой чаще всего ночью. По ночам
он играл, но вполголоса, щадя людей, не то что сосед Клементьев,
деревянный духовик из детской оперы, для души поместивший прямо у Данилова
за стеной электроорган. Как слабосильный школьник, Данилов ждал выходных
дней, чтобы отоспаться.
"Как бы в яме сегодня не заснуть!" - обеспокоился Данилов. Однажды он
заснул, был случай, пульт свалил, однако смычок его и тогда не отпустил
струн. Теперь Данилов усердно пил кофе в буфете и возбуждал себя
хоккейными разговорами. В один из перерывов он позвонил Наташе просто так,
чтобы услышать ее голос, но Данилову сказали, что Наташа ушла на склад, за
химической посудой.
Вечером играли "Настасью Филипповну". "Настасья" кончилась в десятом
часу, а "Спящая" с ее пятью актами - в одиннадцать. После "Спящей" Данилов
мог поднимать гири, а после "Настасьи" лишь опускал голову под струю
холодной воды. И "Настасью"-то он любил! Это была прекрасная музыка,
сочиненная мастером, нервная, высокая, как диалог Достоевского, с
пронзительным смешением голосов, с точными, по звуку и мелодии, ответами
на движения душ, страдающих на сцене, или и не ответами, а наоборот -
предвосхищениями этих движений душ. Музыка "Настасьи" была сродни
Данилову, он знал, что и его дорога музыканта рядом или хотя бы ведет в ту
же сторону, но здесь, в яме, он был не творец, а исполнитель, работник, и
помимо всего прочего должен был хорошо считать. Данилов считать в музыке
любил и умел, но в "Настасье" именно из-за мгновенного отражения музыкой
мятущихся и быстрых чувств счет был сложный, как ни в какой другой вещи,
только "Весна священная" "Настасье" не уступала. Счет не давал Данилову в
"Настасье" передышек, вот и вставал Данилов в десятом часу с места
измочаленный. Нынче и кофе не помогал, глаза у Данилова слипались, были
эпизоды, когда он играл в полудремотном состоянии, вздрагивал, будто
очнувшись, а счет в нем словно вело некое устройство, не умевшее
ошибаться. "Дотянуть бы до конца - да и на морозец!" - мечтал Данилов.
Рядом с ним сидел усатый Чесноков, молодой альтист, введенный в
"Настасью" после пяти репетиций. Чесноков все делал как надо, и
перелистывал ноты, и уж, конечно, производил смычком точно такие же
движения, как и Данилов, однако звука его инструмента Данилов не слышал.
Видно, Чесноков робел, сбивался со счета и боялся, как бы ошибкой не
вызвать гневных или язвительных слов дирижера. Оттого его смычок и летал,
не достигая струн. Чесноков понимал, что Данилов не мог не заметить его
хитростей, смущался, отводил глаза. Данилов уловил мгновение и -
естественно, не прерывая в уме счета - шепнул ему: "Не расстраивайтесь.
Это действительно сложная вещь. Привыкнете к ней - и у вас пойдет...
Поверьте мне..."
В антракте Данилов поспешил в буфет в надежде, что тонизирующий
напиток "Байкал" одолеет его зевоту. За столик к Данилову присели флейтист
Садовников и скрипач Николай Борисович Земский. Взяли пиво.
- Красивая девушка была с вами вчера, Володя, - сказал Садовников.
- Красивая, - согласился Данилов.
- Данилов, а ведь ты демон! - гулко рассмеялся скрипач Земский.
- Я вас не понял, Николай Борисович, - сказал Данилов.
- Да я насчет баб! - Земский при этом наклонился к уху Данилова, сам
же загоготал на весь буфет, а в буфете были иностранцы и школьницы. - Ты
ведь с бабами-то демон!
Николай Борисович Земский был обилен телом, басом в Максима
Дормидонтовича Михайлова, стаканы, уже пустые, на спор раскалывал звуком,
лыс, зато с кустистыми бровями, имел прозвища Людоед и Карабас, в
коллективе слыл как охальник и бузотер. И дирижеры боялись его озорства.
Николаю бы Борисовичу с его комплекцией, раздетому, выступать в цирке
вместо Новака, а уж в оркестре дышать могучей грудью хотя бы в гигантскую
медную трубу, делать "фуф-пуф" в страшных местах, а он был скрипач, причем
искусный, нежнейший. Правда, последние полгода он не играл. То есть он
играл, но как сегодняшний сосед Данилова Чесноков, лишь изображая движения
смычка. Делал он это куда более артистично, нежели Чесноков. И струн он не
касался не из боязни совершить ошибку, а из творческого принципа. Если бы
его попросили для проверки сыграть любую партию, он бы ее сыграл не хуже
первой скрипки. Но с такой просьбой к нему никто не обращался, при наличии
тридцати шести скрипок молчание одной из них в оркестре, пусть и
нежнейшей, можно было не заметить. Ближайшие же к Земскому скрипачи сидели
робкие, знавшие, что он потом их все равно перекричит. Впрочем, может
быть, они уважали его принципы, а принципы эти не позволяли Земскому
создавать звук. Он принял в творчестве новую веру, по ней сочиненные им
звуки должны были возникать лишь внутри предполагаемых слушателей. Он бы и
вовсе бросил старую музыку, однако ему оставалось два года до пенсии, а
пенсию Николай Борисович получать намеревался. В быту он был бесцеремонен,
что, видно, объяснялось незащищенностью его натуры, но к Данилову
относился уважительно. Во-первых, потому, что видел в нем музыканта, пусть
и старой школы. А во-вторых, он был членом кооператива, в котором Данилов
входил в правление. У Данилова Николай Борисович и узнавал всякие домовые
новости. Обижался он на Данилова, лишь когда тот, забывшись, называл его
Земским. "Я не Земский. Земские были соборы и врачи, - ворчал он. - Я -
Земской!"
- Мишу-то Коренева хоронил? - спросил Земский.
- Хоронил, - кивнул Данилов.
- Я вот не смог пойти... Да... А он ведь мои мысли о музыке почти
принял, - сказал Земский. - Да испугался их в суете-то!
- Какие ж у вас такие мысли, Николай Борисович? - спросил флейтист
Садовников.
- Это не за пивом, - сказал Земский. - У нас с ним, с Мишей-то, были
долгие беседы. Но робость его взяла. Не из-за нее ли он и прыгнул в окно?
- Думаю, что не из-за нее, - сказал Данилов.
- Кто знает... Я тебе, Володя, как-нибудь расскажу о наших
разговорах... Это, брат... Да-а-а...
Тут прозвенел первый звонок.
"Настасью" Данилов доиграл, веки его так и не слиплись, однако он
очень устал от спектакля. "Стало быть, Миша Коренев, - думал Данилов, -
ходил к Земскому... Надо будет обязательно расспросить Земского... Теории
его ладно, хотя и они любопытны... Главное - выяснить про Мишу..."
Дома Данилов, не раздеваясь, рухнул на диван. Однако нашел в себе
силы подняться и сварить кофе. Подошел к телефону, постоял возле него в
раздумье, отошел. Утром они с Наташей расстались, не сказав ни слова о
будущих своих отношениях, никак не назвав то, что с ними произошло или
происходило. И потому, что любое слово было бы здесь неточным, а может, и
ложным, и потому, что вовсе не хотели навязывать себя друг другу, обручами
условных понятий укреплять то, чего, возможно, еще и не было. Она даже не
сказала: "Я тебе позвоню. Или ты мне позвони", она просто закрыла дверь, и
все. Данилов был за это благодарен Наташе, и, как бы его теперь ни
подмывало желание позвонить ей, он не поднял трубку. Не надо было торопить
жизнь, а следовало ей самой доверить и свои чувства и свою свободу. Однако
Данилов, сам-то не позвонив, опечалился оттого, что не позвонила Наташа.
"А как там Кармадон?" - вспомнил он.
Он перевел себя в демоническое состояние, но не сразу окунулся в
мадридскую жизнь. На излете своих земных мыслей он вспомнил, что так и не
посмотрел ноты композитора Переслегина. "Экая я безответственная скотина!"
- отругал себя Данилов. Но сдвигать пластинку браслета обратно и хвататься
за ноты Переслегина было бы теперь неприлично.
Данилов сам себя изъял из людского времени. Если бы Кармадон отдыхал
теперь в Москве и веселился бы с Даниловым на глазах у всех, скажем, в
буфете Дома композиторов, то Данилов, даже и переходя в демоны, оставался
бы в людском времени. Но Кармадон был теперь в отъезде. Данилов же ни на
секунду не мог исчезнуть из Москвы, вот в наблюдениях за Кармадоном он и
вынужден был втискиваться в демоническое время. Данилов как бы в
электричке, на ходу, разжимал закрытые двери и оказывался между ними, то
есть на самом деле он разжимал людское время, был вне его, но и двигался
вместе с ним, а потом отпускал двери времени, они сжимались опять, и
Данилов возвращался в то самое мгновение, из которого по необходимости
вышел.
Но теперь, пока Данилов еще не очутился чувствами в Мадриде, в его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг