Генри Лайон Олди
ГДЕ ОТЕЦ ТВОЙ, АДАМ?
Разбито яйцо.
Опустела скрижаль.
Ржавеет под кленом обломок
ножа.
И тайное жало терзает безумца:
"О, жаль..."
Кирилл Сыч
Сегодня у меня убили отца.
Странно, что я так взволнован. Неприятное чувство: обыденность, случайное
совпадение обстоятельств; причем каждое из них - не важней разбитой
ненароком чашки. Но вдруг сердце начинает отчаянно колотиться, а по спине
бегает холодная гребенка. Плотских отцов у меня убивали множество раз. В
мятежном Льеже, когда толпа затоптала Хромого Пьеркина. У села Мисакциели
двое грабителей обиделись на пастуха Ираклия - упрямец вцепился в барана,
словно тот был его братом. В предместьях Бэйцзина, в дни бунта ихэтуаней,
более известного как Боксерское восстание. В Краковском гетто. Если начать
вспоминать... Бывало, я сам, собственными руками, лишал родителя жизни.
Нет, все-таки я волнуюсь. Разумеется, не жизни - тела. Физического
существования. Сейчас почти все мои отцы здесь, со мной. Во мне. Те же,
кого еще нет, вскоре присоединятся.
Кроме этого.
Будь иначе - разве изменился бы мой пульс?
Я возвращался из школы. Первый раз в первый класс - самое удачное время
и место для насилия. Жаль, ирония не помогает. Да и выглядит она, ирония,
тускло. Горчит. Мама ушла заниматься похоронами. Она спокойна и
уравновешена, моя плотская мама. Она очень любила отца, и тем не менее:
покой и равновесие духа. Впору позавидовать. Полчаса назад она вышла на
связь: с крематорием все оговорено, венок заказан. Чувствовалось:
случившееся волнует ее примерно так же, как порча любимого сарафана или
разбитая чашка, сравнением с которой я злоупотребил минутой раньше. Она
права. Или просто умеет блокировать лишние эмоции. А я не умею. Особенно
- чуждые, тупиковые эмоции. Мне, в отличие от мамы, плотски родившейся до
Искупленья, не приходилось этого делать. Вот и не научился.
Папа, зачем ты полез защищать Владика?
Ты же никогда не умел - защищать...
Детство - чудесная пора. Сейчас длится мое последнее детство: хрупкое,
очаровательное, прекрасное самим угасанием, неповторимостью своей, и надо
пользоваться каждой его минутой, каждой прохладной каплей. Скоро оно
закончится. Начнется вечный рай, но детства там не будет. Хоть наизнанку
вывернись - не найдешь. Почему мне кажется, что детство сегодня
закончилось? Не хочу так думать. Не буду так думать.
Не бойтесь убивающих тело, душу же убить не могущих. Цитата неточная, но
разве дело в этом?
Вот твои записи, папа. Лежат на столе, будто ждут возвращенья - твоего.
А вернулся я. Один. Мы редко разговаривали на серьезные темы. С мамой мы
были вместе, от момента рождения и до скончания веков, сшитые воедино
иглой судьбы, а с тобой держались на расстоянии. По-моему, ты боялся меня,
своего сына, все силы отдавая борьбе с язвой страха. Ну, пусть не боялся
- побаивался. Потому и не откровенничал. Давай пооткровенничаем сейчас. В
одностороннем порядке. Ты будешь говорить, как опытный музыкант играет
пьесу - прямо с листа. А я буду слушать. Теперь я боюсь тебя, папа.
Побаиваюсь. Тайный голос подсказывает, что ты способен не только навсегда
завершить мое прекрасное детство, позволив убить себя перед школьным
двором. Ты в силах, дотянувшись из темноты, отравить мой будущий рай.
Иногда яд - ад. Верно, папа?
Давай, оживай. Хотя бы на минутку.
Искушение сильней благоразумия. Моя рука берет стопку из пяти исписанных
тетрадок. От последней пахнет свежими чернилами, и еще, почему-то -
яблоком. Зеленой, крепкой, надкусанной антоновкой.
Скулы сводит.
КИРИЛЛ СЫЧ: 1-е сентября ..18 г., 11:32
...у меня проблемы во взаимоотношениях с жизнью.
Любовь без взаимности.
Причем, как это ни странно, взаимность отсутствует с моей стороны.
Из окна видны гаражи, тонущие в море зелени. Большая часть заброшена,
тихо ржавея и предаваясь воспоминаниям. Полагаю, в их утробе легко найти
остовы машин. Сколько нужно времени, чтобы "Хонда" или "Таврия" тихо
сгнила на приколе? Год? Десять? Не знаю. Изредка, когда настроение
становится похожим на женскую акварель, я пью чай и думаю: в случае
катастрофы смерть гаражей выглядела бы совсем иначе. Развалины, клыки
рваного металла, проломы, наспех сшитые лозой вьюнка. Разбросанная требуха
автомобилей. Впрочем, тогда и дома вокруг были бы руинами. А так: ничего,
дома как дома. Разве что три четверти квартир пустуют. Люди чертовски
ошибались, полагая концом цивилизации, - войну. Ядерный реквием. Инфаркт
климата. Агонию геологии. Астероид-убийцу. Экологическую катастрофу.
Кризис перенаселения.
Все, что угодно, кроме утопии.
Мне тридцать шесть лет, я сейф, и утопия для подобных мне - тихое
бульканье воды над головой. Пузыри на поверхности. Покой.
Топь.
Никогда не скажешь, что пейзаж, открывающийся из окна - двор в центре
крупного города. Два дятла увлеченно долбят старый клен. Белочки мелькают
в кронах, вспыхивая ослепительно-рыжими хвостами. Птицы сыплют терциями.
Цветут кусты-оккупанты, захватив львиную долю территории. Самим цветением
своим утверждая: мы пришли не надолго. Мы пришли навеки. Не знаю, что это
за кусты, и почему им вздумалось цвести в начале осени. Жасмин? Вряд ли.
Сумасшедший жасмин, который цветет по собственному желанию, наплевав на
смену сезонов, игриво ощетинясь ворованными у шиповниками иглами? Может
быть. Аромат щекочет ноздри, отдаваясь в затылке сладкой истомой. Хочется
спать. В последнее время мне все чаще хочется спать: утром, днем... Вместо
простейшего решения - отправиться баю-бай в незастеленную кроватку -
продолжаю смотреть в окно. Сосед Пилипчук выгуливает болонку Чапу, похожую
на измочаленный клубок шерсти. Он не сейф, как я. Обычный, из большинства.
Просто, когда все началось, Пилипчуку стукнуло шестьдесят, а старики
подозрительно относятся к новшествам. Из-за этой подозрительности,
оставшейся у соседа по сей день, Пилипчуку не повезло. Так он и доживает
свой век: псевдо-сейфом. Верней, век доживает тело Пилипчука. А душа -
она, знаете ли, бессмертна. Согласно фактам, подтвердившим сей
сомнительный тезис. Болонка же - истеричная дура. Но Пилипчук ее любит.
Еще он любит гулять с правнуками, но правнуков у него нет. Внуки выросли,
а правнуки не родились. Изредка я останавливаюсь покурить с соседом, и
тогда мне приходится долго выслушивать исповедь в любви к несуществующим
правнукам. Болонка в это время скулит у ног, притворяясь правнучкой. Потом
я иду вдоль переулка, а спину мне буравит исполненный зависти взгляд.
Я везунчик. У меня есть сын. Адам Кириллович Сыч.
Сегодня, первого сентября, Адам пошел в школу.
В первый класс.
Сколько сейчас школ в городе? Три? Две? Наверное, вопрос следовало бы
поставить иначе: сколько населения осталось в некогда двухмиллионном
городе? Я не уверен, что больше пятисот тысяч. Меньше. Существенно меньше.
А на Земле, мутирующей в райские кущи? Одни говорят: популяция сократилась
впятеро. Другие увеличивают сокращение, жонглируя цифрами. Но если мерить
другими мерками, малодоступными для сейфов, населения окажется - тьмы и
тьмы. Просто этому населению-исполину не нужны квартиры, гаражи и школы.
Им даже тела не нужны. Вот какие они неприхотливые. Мой Адам пошел в
школу, и вместе с ним (в нем?!) за парту сели тысячи. Вполне помещаясь за
одной партой. В тесноте, да не в обиде.
Один дятел улетел.
Второй продолжает стучать.
Зачем я достал эти тетради? Разбросал по столу, вяло глядя на выцветшие
от времени обложки. Самой старшей - почти четырнадцать лет. Помню, мне
казалось признаком аристократизма делать записи от руки, фиолетовыми
чернилами. А эпиграф к первой тетради начертан (о ужас! - именно
начертан...) фломастером. Желтым. Наверное, я подобрал эпиграф позже. Хотя
не уверен. Я вообще не уверен, что знал в ту пору о существовании
римлянина Сенеки. Кажется, спектакль "Театр времен Нерона и Сенеки" -
жестокую, мудрую, болезненную притчу! - увидел только через год. Даже
рецензию для "Вестей" делал... Нет, не вспомнить. Цитата случайно
подвернулась в книге афоризмов? Скорей всего. Иногда кажется: это не я.
Кирилл Сыч давно минувших дней, самовлюбленный юнец с почерком, лихо
сбитым набекрень, которому лень было даже почистить наивный текст от
повторов и корявостей - а ведь полагал в будущем сделать книгу,
бестселлер, пищу для умов! Сейчас я бы многое переписал заново, если бы
впрямь делал книгу. Жаль, книга закончилась, не начавшись. Пусть остается,
как есть: пять тетрадок, зафиксированный мимоходом путь становления
почерка.
Перечитаю с начала.
Улыбнусь, глядя в кривое зеркало времени.
Днем Адам вернется из школы, Ванда угостит нас пирогом, и я торжественно
сожгу тетрадки. Возглашу тост в похвалу глупости. Своей глупости,
естественно. Но это будет позже. Ночью я стану жалеть о поступке,
опрометчивом и непростительном. Я знаю это, но все равно сожгу тетрадки.
Они надоели мне. Напоминают о прошлом. О временах, когда мы презрительно
именовали массу обывателей "интеллектуальным большинством", себя же тайком
представляя элитой, кухонными избранниками, - даже не догадываясь, что
придет день, тихий, малозаметный, как тать в ночи, заставив нас мучительно
страдать из-за невозможности присоединиться к большинству, искупившему
грехопадение. Окруженные любовью и заботой, словно умирающие родственники,
мы... Ненавижу слово "мы". Возможно, потому, что в этом слове мне больше
нет места. Возможно, потому, что это слово уходит в небытие, уступая сцену
возвышенному "Я", настолько огромному, что воображение сейфа бессильно
себе его представить.
В безымянных кустах мяучит кошка: серая в полоску.
Закрываю окно.
ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
Время и до нас, и после нас не
наше.
Ты заброшен в одну точку; растягивай
ее -
но до каких пор?!
Сенека
Ванда, как всегда, оказалась на высоте. Любимая шутка семьи - цитата из
древнего кулинарного талмуда: "Для салатов "Оливье" или "Паризьен"
возьмите дичь (рябчика, фазана, тетерева, куропатку), маслины "Зизи
Кокот", раковые шейки..." Рябчиков с фазанами пришлось заменить
"Докторской", маслины - соленым огурчиком, а раковые шейки - зеленым
горошком, но внушительный тазик опустел почти сразу. Губы залоснились от
майонеза, животики приятно оттопырились. Следом, по протоптанной дорожке,
пошел мил-друг винегрет. А на кухне, в духовке, ожидая триумфального
выхода, томился горяченький пирог - "Куча мала", фирменный рецепт
Вандиной мамы. Кирилл втихаря зажевал кусочек, спровоцировав семейный
скандал, но гости уже стояли на пороге, и Ванда сменила гнев на милость.
Зато теперь можно не глотать слюнки в предвкушении.
Молодой муж сыто икнул: не рассчитав сил, успел объесться оливье.
Кстати, в заначке есть еще полкастрюли...
Гулялось двухлетие свадьбы. "Ситцевое" или "льняное" - Кирилл вечно
путался в названиях. Помнил лишь, что "Золотая" явно на склоне лет.
Собрались старые друзья (хотя какие там "старые"?! - все вчерашние
дипломники...), отдавая должное последнему "школярскому" застолью.
Немудреные закуски, кислый "Рислинг", шутки, смех, песни под гитару...
Впрочем, гитара пока скучала в чехле, зато Мишель, крививший губы от
одного вида "сухаря", успел откупорить принесенную контрабандой бутылку
"Пшеничной".
- Эх, надерусь! - радостно потер руки Эдик, наполняя бокал минералкой.
Хитрый Эдик спиртного не пил. Вообще. Даже пива. Зато на виске у него
прилепился "патник", позволяя наслаждаться общей эйфорией и потихоньку
пьянеть, совершенно не опасаясь утреннего бодуна.
- Халявщик! - возгласил Мишель, разливая водку.
- Наоборот! Благодетель! Вам же больше достанется, алкаши!
- Упырек ты, Эдя! Насосешься нашей кровушки, и баиньки...
Подобный обмен шпильками давно стал своеобразным ритуалом. Мишель с
Эдиком были, что называется, на ножах с первого курса, тщательно скрывая
этот факт. Со стороны посмотришь: шуточки-подковырки закадычных приятелей.
Гигант-Портос рядом с изящным Арамисом. Еще раз посмотришь. Еще... И
однажды поймешь: количество неприятно перешло в качество. Над каждой
шуткой висит темненькое облачко, и лучше махнуть рукой. Не обращать
внимания. Особенно это усилилось, когда Эдик - первым из компании! -
раскошелился на "патник". Тогда и словечка такого не было: "патник".
Только-только входившие в моду эмпатические коммуникаторы "Эмпаком"
называли по номерам моделей: "Сэнсит-002", "Сэнсит-003"... Сейчас у Эдика
красовалась "пятерочка-спец", с расширенным спектром восприятия и эманации.
Хорошо, однако, иметь богатеньких предков!
Как всегда, вспоминая о предках, Кирилл слегка взгрустнул. Родители Ванды
вечно обещаются в гости, но с их здоровьем вряд ли выберутся из далеких
Збышевцев. Опять же, визы оформлять: старикам любой чиновник хуже
Страшного Суда. А мама самого Кирилла, после того, как отец в одночасье
сгорел от инфаркта... Эй, хватит печалей! Праздник в доме! И, тем не
менее: с одной стороны, нет классических проблем типа "зять-теща" или
"невестка-свекровь" - но пойдут дети, и без любимых бабушек с пирожками...
Кому-то придется работу бросать. Или на няньку горбатиться.
- Итак, третий тост банален, как банальна сама любовь! За наших молодых!
- басом объявил Мишель. Рюмка, утонув в его лапище, притворялась
наперстком. - За чувства, не нуждающиеся в костылях техники! За вас,
ребята! Горько!
- Горько! Горько!
- Раз! Два! Три!.. Десять!.. Одиннадцать!..
- Двадцать один!..
- Сто! Тысяча! Они до утра целоваться могут, я их знаю!
"Наши молодые" с трудом разомкнули объятья. Ванда разрумянилась, глаза
блестели - она была чудо как хороша, и Кирилл еле удержался, чтобы снова
не наброситься на жену с поцелуями. Если бы не гости, не теснота
малогабаритки... Впрочем, гости уйдут, а они останутся. Вся ночь впереди,
завтра выходной, можно отоспаться всласть. Молодец, Мишель. Хороший тост
сказал. Правильный. Как "патники" в моду вошли, многие пары, подав
заявление в ЗАГС, спешили обзавестись "Сэнситами". Походят месяц-другой,
сроднятся духовно, выражаясь высоким штилем... Кирилл с Вандой тоже хотели
попробовать. Все хвалят, языками цокают, а магазин "Весна" по телику
рекламу гонит: брачующимся 50% скидки! Вот тут-то и выяснилось, что Кирилл
- "невосприимчивый". Или, как позже окрестили подобных ему, сейф. Человек
в футляре, вещь в себе. Не работал у него "патник": хоть на прием, хоть на
передачу. Нейроэлектронщик из сервис-центра объяснил: бывает, мол. Вы,
молодой человек, не расстраивайтесь, ничего страшного. Для семейной жизни
это дело необязательное, там больше другое дело в чести. Просто у вас...
Тут он явно сел на любимого конька и долго вещал про совмещение
альфа-бета-гамма-ритмов, наложение синапсов, стандарт резонансных
частот-модуляций... У Кирилла в итоге создалось впечатление, что
консультант и сам толком не знает, отчего у одних людей
эмпат-коммуникаторы работают, а у других - нет. И никто не знает.
Таких, как Кирилл, по статистике оказалось тринадцать процентов.
Плюс-минус корень квадратный. Причем нельзя было сказать, что "патники"
отказывали исключительно у твердолобых тупиц. Или, наоборот, у утонченных
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг