Н. ОГНЕВ
КРУШЕНИЕ АНТЕННЫ.
Рассказ.
А.М. Зайцеву.
Глава стремоуховская.
МЕРИН ХИТРЕЙ.
(О том, как Иван Петров Стремоухов не захотел быть бараном.)
4 Ав. 914 г. 12 ночи.
Марсельезу я не пелъ а немцевъ долой кричалъ у сербскаго посольства
зачто меня назвали бараномъ и велели кричать долой Австрию Я хотелъ было
объяснить что не Австрия молъ виновата а больше немцы но в ето время ка-
кой то хлюстъ меня порядочно толкнулъ и сказалъ что я баранъ и ничего не
понимаю. Были и такие бараны которые кричали долой Сербию но такимъ за-
тыкали моментально ротъ было ето 16-го июля я былъ изрядно выпивши и
стехъ поръ маковой росинки небыло ворту до 2-го Августа а 2-го вечеромъ
нашелся одинъ добрый человекъ разыскать выпивки и нашелъ какого то со-
бачьяго пойла точно названия незнаю вроде кюмель-дюпель чтоль хорошо
незнаю стоитъ онъ не въ военое время 65 а заплатили мы 1 р. 40 к. и ве-
лели намъ еще приходить но я решилъ пойти в Аптеку купить цытрованили.
вчера одинъ носачь знакомый моимъ хозяевамъ приносилъ бутылку коньяку
зимулина но нечисто переправилъ на ярлыке стоимость изъ цыфры 3 зделалъ
8 а изъ одного 2 и хоть и хотелось выпить но бараномъ быть незахотелъ
Война мне уже давольно таки надоела куда ни придешъ все провойну гово-
рятъ живутъ больше слухами нежели газетами. Хорошо бы теперь уснуть не-
дели на две а потомъ проснуться и купивъ газету прочитать
(Разгромъ Германской армии Германский флотъ лишенъ рокировки матъ
близокъ)
Пишутъ ли у васъ тамъ какие утки какъ вотъ на етомъ листочке газеты
которую здесь 2 дня печатаютъ
(Вырезка из газеты):
ЗАЯВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛА РЕННЕНКАМПФА.
"Ран. Утру" телеграфируют, что генерал Ренненкампф, уезжая из Вильны,
заявил: "Отсеку себе руки, если в течение полугода не донесу о взятии
Берлина".
Не писалъ я потому что со дня на день собирался удирать ксебе вдерев-
ню то послучаю забастовки нанашемъ заводе и потомъ войны. Немцевъ унас
уволили остались полунемцы Досвидания наша беретъ не смотря на слухи что
у нашихъ рыло вкрови А я теперь переехалъ живу не в Петербурге а въ Пет-
рограде.
И. Стремоуховъ.
Теперь - рассказ:
Сергеичев помирал трудно и долго, тяжко раскарячив ноги. Положили его
у окна, все просил свежего духу. Сергеичева старуха, Настя, плакала за
печкой тихо, по-старчески. Деревенский председатель, Малина Иваныч, во-
шел в избу, сел, закурил. Спохватился, погасил курево о подошву валенка:
и так воздух наперделый.
- Говорил я тебе, Власуха, не гоняйси за девками. А ты все гоняисьси
да гоняисьси. А? Власух!
Сергеичев растопырил белесый рот, стал цеплять воздух зубами, руки
заскребли по подстилке.
Грикуха, сын, как стал с утра посреди избы, упершись макушкой в пото-
лок, так все и стоял; неподвижно смотрел на отца белыми матреньими гла-
зами.
- Посылали за попом-то, Насть? - скучно спросил Малина Иваныч и вдруг
хлопнул по желтому, пахучему тулупу: - Власух, а Власух! А советску
власть сшибать собиралси? Вставай, штоль? Сшибем - не житье, малина бу-
дет, а? Вла-сух!
Сергеичев икнул предсмертно, и председателю стало скукотно и тяжко;
встал, вышел на волю. Здесь, на морозе, томились, но в избу не входили,
страшно: Сергеичев был колдун.
Всем известно было, что помирает Сергеичев от сердечной водянки;
сердце, будто бы, распухло и налилось водой. Это сказал не доктор - до
доктора много верст, никем не меренных - это сказал Шкраб. На горбачевс-
кий хутор, в колонию к Шкрабу стали ходить лечиться с тех пор, как он
дал бабке Пыхтелке пилюль от животного перебоя задором; пилюли не помог-
ли; но, ведь, это давно известно, что не всякое лекарство помогает, тем
более - по кучевлянским болезням; а болезни у кучевлян особые:
Черная тырьва.
Попрыгун.
Репей в мозгах.
Волосень.
Нутряная глиста.
Родимчик.
Конский чох.
Есть еще болезнь бардадым, но про нее на людях не выражаются; а поче-
му не выражаются - сглазу боятся. Про болезнь сердечную водянку и слыхом
не слыхано. Сергеичеву болезнь об'ясняли так: раньше был ломовым в горо-
де; надорвался; приехал в деревню, стал колдуном, спутался с ненашими,
служил им верой и правдой; а потом захотел взять над ними силу, - ненаши
и припомнили ему ломовой надрыв.
- Ну, что? Как? - подскочила к председателю Пыхтелка. - Дышит ощо?
- Ощо-ощо! Пай, самогон кури скореича. Икает.
А Пыхтелка, когда вино было открыто - все, бывало, пых-пых-пых, - в
кабак, за вином. Принесет двадцать косух, припрячет в клеть и ждет, аки
паук: какая-такая муха перьвая в сети залетит. Закрыли вино, а у Пыхтел-
ки - ханжа готовая. Закрыли ханжу - самогон стала курить. На все у Пых-
телки ответ припасен. Продовольствие пыхтелкино - кровь людская.
Стояли по-двое, по-трое, толкался шопот:
- Вот, - колдун-колдун, а к ответу и его тянут.
- Да хто тянет-то?
- Бог.
- Чорт.
- Ни черта вы не понимаете, как вижу, - важно сказал Малина Иваныч. -
Ни бог, ни чорт, а полукрест.
- Эт-то, сталбыть, где же полукрест, Малина Иваныч, - робко зашептала
Пыхтелка. - Про полукрест ощо не слыхано.
- Ощо-ощо! Крест - видала?
- Ды... госссподи ж, батюшка, царица небесная... ды... неужли ж нет?
- А леший тебя знает, может и ты с нечистым спуталась. Где крест, по-
кажи.
В стороне загрохотала безотцовщина, держалась отдельно, кучкой, - Ма-
лину Иваныча все же побаивались: председатель.
- Хи-хи-хи.
- Хррры... х. Пыхтелка крест показывать будет.
- Ррробя, не зевай, вылупливай зенки.
- Ну, вы, цыть, - огрызнулся Малина Иваныч. - Што, всамделе: человек
помирает, а они в смехи.
- Во-отын, батюшка, трисвятая богородица, - закрестилась Пыхтелка на
дальнюю церковь в селе. - Во-отын, спаситель наш, спасе-Христе-боже.
- Стало, ты крест знаешь, - подтвердил Малина Иваныч. - Так. Ну, а
там, гляди, что?
И пхнул рукой в сторону колонии, горбачевской дачи. Дача запуталась в
лесах, в оврагах, словно паутиной ее оплело кружевом осинника и темными
пятнами елей. Из Кучевки виднелась только крыша, - зеленая, острая, а за
крышей впивалась в небо тонкой и хрупкой буквой Т - радио-мачта, антен-
на.
- Ну, и штож такоя таперь будет, родненький? - зашептала Пыхтелка, -
ето таперь к чяму жа?
- К чяму жа, к чяму жа! Это и есть полукрест, - хмуро ответил Малина
Иваныч. - Противоцерковная вещь.
- Дык, ведь, там телеграф, - робко сказали в стороне. - Мачта телег-
рафная ето.
- Уч-чоны больно стали, - брякнул небрежной издевкой председатель. -
Неш телеграф такой бывает? Неш не видал на чугунке? Мне и в городу ска-
зывали: телеграф. Да толькя это не телеграф! К телеграфу полагается про-
волока. А игде она? Нукася? Противоцерковная вещь это... в обще-госу-
дарственном масштабе.
- Сказывали, будто без проволоки действовает.
- Думаешь, - бога отменили, так и проволоку отменили, - со злобой ог-
рызнулся Малина Иваныч. - Ма-лина вам, безотцовщине: знай, отменяй, боле
никаких!
- Гли-кось, никак Марфутка Сергеичева из колонии идет.
- Она и есть.
- А ты ее спроси. Нябось, знает.
А Марфутка - колдунова внучка. Отца в германскую войну ухрокали, мать
умерла от стрекучего волоса, вот Марфутка и попала в колонию на воспита-
ние. Четыре года уж в колонии живет, - по-немецки да по-собачьи лопотать
может, про жаркие страны рассказывать умеет; известно: - в колонии делу
не обучают, а все пустякам. В церковь их, конечно, не водят, такой дек-
рет есть: называется отделение церквы от государства, но про бога Мар-
футка помалкивает.
- Нехорошо. Чать, она к деду.
- Шшшшши!
- Марфутка! Ма-арфутк!
- Тише, ты, лешай! Неш не знаешь, опрошлый раз приходила, дык не ве-
лела Марфуткой звать. Зови ее Марочкой.
- Ма-арочкой. Хррры...
- По-советски.
А Марфутка, - да какая она Марфутка, когда Мара, - шла, усупившись в
землю, - не сметь меня трогать, не сметь на меня глядеть, не сметь про
меня шушукаться; что это, на самом деле; только в колонии чувствуешь се-
бя человеком, а на деревню хоть не показывайся; сейчас и "Марфутка", и
"опосля", и "докелева", и словно ты не человек, а замызганная белобрысая
девчонка, да вдобавок колдунова внучка; поэтому тому, кто Мару любит, -
а это - Коля Черный, -
провожать Мару на деревню строго запрещено.
У крылечка расступились, пропустили. Мара вошла в избу, сморщила нос
от воздуха, сказала:
- Бонжур. Это по-французски здравствуйте. Дедушка, вы не грустите. Я
вам от Шкраба лекарство принесла.
Вынула бутылочку с темной водой; в избу, нагибаясь, шагнул Малина
Иваныч.
Сергеичев глядел на внучку, а видел другое, страшное. Ноги в холстин-
ных гультиках напружились, раскарячились еще больше, - вот, вот, сейчас
лопнут и потечет вода. Руки стали ручищами, пальцы коричневыми корешками
впились в пестрядину. Малина Иваныч слюняво глянул на Мару, сказал:
- А с парнями гулять - вас тоже в колонии учат? Житье ваше, вижу, ма-
лина. Дед помирает, а она по-хранцузски.
Сергеичев потянулся, враз подпрыгнули раскаряченные, как у битой ля-
гушки, ноги, выпрямились. Рот блеснул смертной улыбкой, рука колотнулась
и затихла. В углу затикал будильник, старуха за печкой плакала, изредка
икая.
Малина Иваныч взял Сергеичева за руку, подержал, отпустил. Перекрес-
тился, нерешительно сказал:
- Помер, должно...
- Нет пульса? - глотая слезы, спросила Мара.
Грикуха шагнул вперед, стал на колени, засопел:
- Про мерина-то, про мерина-а-а...
- Ну, и парень у вас, малина, - надгробным шопотом председатель, -
Отец помер, а он про мерина! Насть, а Насть, - зови прибирать, што ль...
Это он про какого мерина, ась?
- Мерину, грит, в обиду себя не дава-ай, - глупым голосом затянул
Грикуха. - Мерин, он, грит, умней тебя-ааа...
Малина Иваныч вышел в сенцы, шагнул на крылечко, и - строго:
- Наро-од! Помер Сергеичев-то наш!
Снял шапку, перекрестился. Пыхтелка змеей скользнула в избу.
Безотцовщина враждебно посторонилась, когда председатель прошагал до-
мой. Кто-то пустил:
- Как он таперь, без сердечного дружка? Таперь черти забижать будут,
в одиночку-та.
- А мне чорт с вами, - в сердцах выругался Малина Иваныч, и услыхал
за спиной:
- Рррробя... Кто со мной в осинник?
- Ну, пом.
- Девок, девок зови!
- Пойдут они, как не так!
- Трогай, убогай.
Вста-ва-ай, проклятьям заклейме-енай.
- Дура, человек помер, а ты шо поешь?
- Надоть не ето, надоть похороннай.
- Вали похороннай.
Атец, па-пируям в роскошным дварце,
Трявогу вином залива-а-ая...
А бабок в Кучевке - множество, не одна Пыхтелка. Взять Домовиху; всех
чертей по именам-отчествам знает; как пойдет перебирать: - тут тебе и
водяной, тут и дворовой, и лесной, и болотный, - срамотища. Кажное поме-
ло у ней - чорт. Ее и полечить от чертей подумакивали - где! Возили еще
к земскому фершалу Игнат Семенычу; так она от него турманом: - это, -
орет, - самый главный чорт и есть. А уж как поселился на горбачевской
даче Шкраб, тут она совсем ополоумела. - Энтот, - говорит, - главней
всех чертей и анчуток. ОН. А лекарства там всякие выходят по-домовихино-
му - зелия смрадные. Вот она какая.
Это - из рассказов Стремоухова.
Ночь. Мара провела все в той же старой, знакомой избе, рядом с мерт-
вым телом. Покойного деда она не боялась, привыкла к мертвым и к падали
еще с детства, как привыкает всякий крестьянский ребенок. Но спать не
могла - кусали клопы и было душно, не так, как в колонии, где форточки в
спальнях открыты и днем и ночью, и летом и зимой. На утро деда Сергеиче-
ва повезли на кладбище, в село.
В сани Грикуха сел задом наперед, так научила Домовиха. В сани же, в
гробовую подстилку, сено, - насовала Домовиха полыни, на случай - выско-
чит колдун, услышит запах полынный, и тогда - опять в гроб.
Кроме Малины Иваныча, Пыхтелки и Домовихи, никто из чужих провожать
покойника не пошел. Двинулись было шагом, да Домовиха велела Грикухе ме-
рина подстегнуть: колдунов возят рысью.
Мороз был сумрачный и серый. Солнце, - может, его давно уж и не было,
- погасло где-нибудь в недвижном закатном провале, - не показывалось це-
лый месяц; а может, ползло по самому краю закатной стороны на костылях,
подбитое в германскую войну. Такие знакомые летние овраги нахмурились
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг