Спасибо, Элиль, сохраненная теперь только в моих снах. А на самом деле
давно уже бесплотная, растаявшая будто льдинка под беспощадными лучами
Времени...
Жизнь во времени - такое же благо и право каждого живого существа, как
пища и воздух вокруг него. Можно ли представить трагедию динозавра,
очутившегося посреди снежной равнины? Сместились времена, и мир сразу стал
враждебным и непонятным.
Мир вокруг нас строится из наших сегодняшних знаний, предубеждений,
верований. Завтрашний идеал идет на полшага впереди. Мы лишь тщимся его
догнать...
Но Безымянный - путник по Времени - поневоле вынужден был стремиться к
идеалу, объемлющему поистине гигантское нравственное поле! Оно включало
доблести самых разных ступеней развития: ведь фетиш дикаря совсем не похож
на идеал просвещенного человека. Беспощадная храбрость - и терпимость;
цепкость к жизни - и милосердие!
Путешествуя по мирам, пришлось отрешиться от ограниченности своего
собственного мира, как бы он ни казался совершенен. Ни одна самая высокая
цивилизация не настолько высока, чтоб ей нечему было учиться у других, -
ну хотя бы пониманию!
Но, уходя из своего времени, мы обрекаем себя на муки. Только в тесной
скорлупе летящего корабля можно оставаться самим собой, удерживать свой
мир возле себя.
Любое столкновение с чужеродным - это уже взрыв, катастрофа. Никогда не
известно, каким из нее выйдешь - с опаленным лицом или с измененной душой?
И все-таки человеческое естество гибко! Поистине, оно создано быть и
птицей в воздухе, и саламандрой в огне. Отрешиться от самого себя, чтоб
найти самого себя завтрашнего! Не делаем ли мы это в микроскопических
размерах каждый день? Через определенное число лет полностью обновляются
клетки организма; ни одной капли крови не остается прежней. Книга, встреча
с незнакомцем, политическое событие - разве это не меняет нас? Не способно
переиначить?
Путешествие по Времени не противоречит живому, только переводит рычаг с
"медленно" и "мало" на "очень быстро" и "очень много". Сможет ли человек к
этому приспособиться? Вероятно. Так же, как сумел, сменив огонь костра на
пар, пар на электричество, а двигательную силу, бегущую по проводам, - на
мощь атомных реакторов. Но люди не просто подгоняют, "подтягивают" свое
мышление к новым силам - мышление само неизбежно меняется качественно.
МИНУТА ВЕЧНОСТИ
Благодарю за неотступность боли
Путеводительной: я в ней сгорю.
За горечь трав земных, за едкость соли
Благодарю!
Максимилиан Волошин.
Одам, конечно, не поверил рассказу Лилит о чудищах с Соленого озера, но
все-таки на следующий день отправился туда сам.
Он вернулся задумчивым и смущенным: тушку кролика, объеденную
муравьями, плетенку с сотами и засохшие куски соли никто не тронул, но на
берегу остались следы...
Он, отлично разбиравшийся в каждом сломанном стебельке, просыпавшем
семена от случайного удара копытом, без труда умевший определить рост и
вес зверя по одному отпечатку, - не мог ни объяснить, ни даже понять, о
чем говорили эти впадины, эти сбросы песка и борозды на обожженной траве?
Запах, не схожий с запахом теплокровных, еще слабо витал в воздухе.
Лилит ждала Одама с нетерпением. Но он лишь молча протянул подобранные
припасы; даже соль потеряла в его глазах ценность.
Он ушел к реке и сел на камень. Вода и воздух были укутаны в серебряную
пелену, словно осенены неведомым дыханием. В разрывах смутно зеленели
близкие кустарники. Над каждой волной двигалась еще такая же, сотканная из
тумана; солнце пронизывало ее и зыбко ударяло о воду. Вокруг был обычный
нетревожащий мир. Но для Одама он лишился устойчивости.
Странная жизнь началась у них с этого дня! Слова "любовь" они не знали,
хотя это она увела их из племени. Однако теперь она стала идти на убыль,
будто река после разлива: устремления обоих оказались слишком разными!
Одам инстинктивно боялся перемен: они несли тревогу. То, к чему уже
приноровился, - лучшая гарантия безопасности. Убежав из племени, совершив
поступок грандиозный и революционный, он пытался тотчас как бы забыть
начисто об этом и жить как можно более похоже на то, как жилось ему
раньше. На первых порах он стал даже более косным, чем был прежде. Так
пушка, сделав выстрел, откатывается назад и иногда давит тех, кто стрелял.
Одам оставался данником запретов, а Лилит всегда был свойствен порыв к
свободе: как бы она ни хотела низко склонить голову, ее выдавала даже
неподвижность.
Влечение к необычному, до поры дремавшее в ее темной душе, властно
пробудилось. День за днем терпеливо, зорко она выискивала следы
таинственных существ. Она кружила и кружила вокруг Соленого озера, подобно
серым орлам, которые гнездились там в скалах.
Иногда и мечты бывают достаточно грузны: буквально сгибаешься под их
тяжестью! Переживая их про себя, одну за другой, казалось бы, можно
почувствовать облегчение? Ан нет! Мечта, пережитая воображением, отнюдь не
меркнет, не испаряется, не утоляет жажды. Она непременно стремится, стать
явью! И только как явь уступает место следующей.
Лилит глотала воздух открытым ртом; ей стоило большого усилия не
кинуться прочь. Она уже видела несколько раз чудищ, но всегда издали,
затаившись между камнями, припав к траве. Сейчас ее заметили. В этом не
могло быть сомнения.
То, что было перед ее глазами, выходило за пределы опыта! Ее темный ум
работал быстро, связывая цепь аналогий, протянув соединительные нити между
далекими предметами. Она замерла неподвижно. И вместе с тем в этом
ожидании был головокружительный бег: она приближалась к неизвестному.
Но и неизвестное приближалось к ней. Оно сделало шаг, и еще один.
Круглый глаз, занимавший полголовы, повернулся в ее сторону. Тогда она
увидела, что глаз прозрачен, а за ним видны диковинные черты с другими,
меньшими глазами, хотя и странными по форме и разрезу, но сходными с
глазами человека.
То, что внешность незнакомца отличалась от привычных черт ее сородичей,
не особенно смущало Лилит. На заре цивилизации человек был менее заражен
предрассудками. Он занимал еще столь скромное место в мире, что не ощущал
себя монополистом, ему не приходило в голову распространять собственные
пристрастия на все сущее: каждый день звери и растения, одно невиданнее
другого, проходили перед внимательным взором людей как полноправные
обитатели Земли.
Зачем же Лилит было беспокоиться из-за того, что у Безымянного глаза
прикрывались не веками с бахромой ресниц, а плотными пленками,
смыкающимися посредине? Что лоб его был костист и широк, голова велика, а
тело приземисто?
Так же впоследствии ее не особенно поразил и рассказ об обитаемости
звезд. Легковерие дикаря способно с размаху перепрыгнуть любую бездну!
Пока сложное и простое равноценны в сознании, ничто не потрясает слишком.
Безымянный и Лилит осторожно, хотя без особого смущения, приближались
друг к другу; он знал об обитателях Вселенной очень много; она не знала
ничего - это их сближало. Они вперили взгляды, полные заинтересованности.
Лилит слегка улыбнулась: незнакомцы хохотали охотно и часто, она видела
это из своих засад. Но впервые она ощущала на себе их взгляд - в нем было
что-то притягательное, почти парализующее. Еще не понимая, опасность это
или залог дружелюбия, она попыталась освободиться. Губы ее сомкнулись, как
при сильном напряжении.
И тотчас взгляд Безымянного отпустил ее. Едва вырвавшись из невидимого
силка, она выпрямилась.
- Чужие! Куда вы идете? - громко сказала она, пытаясь унять невольную
дрожь пальцев. - Здесь не ваше место охоты. Горы и леса не хотят вас!
Голос Лилит показался Безымянному чистым и звонким. Он отлично знал,
что звук - это не более чем колебание воздушных волн на определенной
частоте. Волны магнитного поля будут восприниматься уже как свет или
радиоизлучение. И все-таки он не слыхал подобного звучания! Он растерянно
оглянулся: вокруг было пустынно, только росли лесные цветы. Не те, которые
густо усыпают поляны, жадно и поспешно переплетаются стеблями, толкаются в
темноте корневищами. Но есть цветы, растущие в одиночку; каждый виден
издалека. Ветер не гладит их небрежно, всем скопом, а играет с каждой
чашечкой по отдельности. И огромный лиловый колокольчик, обретя звук,
заговорил бы, наверное, голосом Лилит. Не плыл, не обволакивал, а чисто и
ясно выговаривал каждый слог - таким представился голос Лилит Безымянному,
лаолитянину, когда он услышал его впервые.
Но нужно было разобраться в речевом коде землян. Без помощи
специального устройства, на ходу, это не просто. Язык первоначально был
организующим началом и на Лаоле-Лиал. Но азбучный период мышления прошел:
показалось, что речь затормаживает контакт, и появились иные формы
общения, минующие слово. Безымянный понимал, что язык встреченной им
землянки примитивен, однако он не знал к нему ключа, а надо было ответить
хоть как-то, чтоб не испугать ее и завоевать доверие.
И он произнес смешным горловым звуком первое случайно запавшее в память
словосочетание:
- Чужие куда...
Сначала Лилит внимательно глядела ему в рот. Потом вздохнула, в
недоумении склонила голову к плечу. Горловое бульканье повторилось.
- Чужие куда, - еще старательнее выговорил лаолитянин.
Она узнала наконец искаженные звуки языка Табунды. О, как смешны эти
чудища, оказывается! Они не умеют говорить?! Лилит, прищурившись, бросила
на разумнейшее существо Вселенной взгляд снисходительного покровительства.
В самом деле, с ее точки зрения, лаолитяне были далеки от совершенства,
они не умели самых простых вещей! Ведь они действительно не понимали языка
Табунды, заучивание слов давалось им с трудом. А Лилит и не подозревала,
что существуют иные наречья, кроме ее собственного.
Лаолитяне "также давно не имели нужды в счете: за них все делали
машины. Огонь знали только теоретически, и однажды один из них сунул руку
в костер. Лилит захохотала, но потом приложила мягкий лист, прохладный и
влажный, - и жжение утихло. Лаолитянин почти с детским любопытством
взглянул на свою исцеленную кожу.
Откуда было знать дочери Табунды, что неведомая ей Лаола-Лиал жила уже
на исходе фотонного века, перед которым и термоядерный мог бы показаться
каменным?! В своей гордыне лаолитяне движение по световому лучу считали
лишь рабским следованием кривизне пространства. "А где взрыв? -
нетерпеливо восклицали они. - Где бунт, где поиск мозгоподобных?"
"Быстрина помогает кораблю; было бы неразумно отвергать ее", - рассуждали
опытные небесные кормчие. "Однако, - возражали им, - не плыть же с потоком
фотонов, послушно огибающим поля тяготений? Не пора ли уже оседлать и реку
направленного времени?.." Так перед лаолитянами приоткрывалась еще одна
бездна: двусторонняя бездна микро- и макромиров!..
Ничего этого Лилит не могла знать. Ее приобщение было весьма
поверхностно. И все-таки она не только впитывала, но и сама учила
лаолитян. Давно привыкшие к послушной силе механизмов, они впервые
дивились ловкости, всемогуществу голых человеческих рук! Первозданная
радость мускульного труда захватила их. Они, которые могли поразить цель
на любом расстоянии мгновенным лучевым ударом, - теперь кидали камушки в
дерево или летящую птицу. Надо признать: они были на редкость неловки и
так громко смеялись сами над собой!
Чувство превосходства - хоть в самом малом - освободило Лилит от
боязни; у нее с лаолитянами шла честная игра, они менялись!
Она почувствовала себя равноправной, а это ведь и есть первая тропинка
к доверию.
Лилит смутно постигала, что речь Безымянного была в чем-то отлична от
речи ее самой и Одама, хотя они теперь употребляли одни и те же слова.
Впрочем, Безымянный каждый раз усложнял свой язык; названия предметов
складывались в необычные сочетания. На безоблачный лоб Лилит набегали
складки - так ей хотелось понять.
Настороженность таяла день ото дня. Она не заметила, как настал тот
день, когда она полностью предалась ему душой с той единственной
доверчивостью, которую питает дитя к матери, не отнявшей еще его от
груди...
И одновременно с тем, как ей все легче и заманчивее было слушать
Безымянного, она с досадой ощущала, что Одаму, наоборот, все труднее
становилось уловить, о чем же говорит она сама, Лилит. Хотя у них всегда
были те же самые слова!
Когда она впервые привела Безымянного к пещере. Одам стал серым от
бледности.
- Они не похожи на нас, - зашептал он, - они пришли с той стороны мира?
Лилит захохотала. Но Одам становился все мрачнее. Они жили еще рядом и
порой ласкали друг друга, хотя в то же время стремительно убегали в разные
стороны, как две речки, возникшие из общего источника, но уже разделенные
горным кряжем.
Безымянный трудился, как винодел: он откупоривал пустые бутылки и
наполнял их. Это была работа над мозгом Лилит. Он населял его понятиями. А
потом превращался в ткача и швеца, соединял нитями, теснее, чаще...
Переплетал между собой - возникала ткань. Тогда он смело кромсал ее, кроил
образы, домыслы, допущения. Создавал целую вселенную мысли!
Безымянный стоял как бы у самой колыбели разума. Но он уже не был
только благодушным наблюдателем: в нем самом зрели перемены. Духовное
высокомерие лаолитян все больше претило ему.
Сферические глаза Безымянного, отливавшие желтым и изумрудным цветом,
внимательно вглядывались в земную жизнь. Его глаза видели "быстрее", чем
глаза Лилит: то, что Лилит представлялось слитным лучом, для Безымянного
было наполнено сложным миганием. Ему, чтоб увидеть свет непрерывным, нужна
была частота вспышек в сто раз большая, словно в каждой единице времени
для него было больше мгновений. Но он помнил, что на Зеленой Чаше пасовал
перед водой, тогда как Элиль обладала "верхним" и "нижним" зрением: одно
было приспособлено для воздушной сферы, другое - для водяной. Она видела
отчетливо то, что казалось ему лишь смутной тенью.
И все-таки он не был лишен тщеславия; он, чужестранец на Земле, мог
различать в сумерках тонкие оттенки цвета, тогда как Лилит будто слепла:
все сливалось перед ней в серую пелену. И лишь яркое солнце возвращало ей
остроту зрения. Солнце, которое по утрам ослепляло его не только потоком
тех лучей, которые видела Лилит, но и пронзительным светом ультрафиолета.
Чужое солнце с чужими лучами!
Сколько он видел их в своих скитаниях! Стоило прикрыть глаза, как перед
ним картины сменялись картинами. На зубчатые скалы, не обточенные дождями
или атмосферным потоком, опускались зелено-белые блики сгущенных газов:
спираль галактики, видимая так близко, словно она-то и есть главное
освещение планеты. А под нею - стеклянная пустыня с прозрачными шарами
травяного цвета - кристаллический мир. И белое пламя звезды, веющей
нестерпимым жаром вблизи, но далекой и не греющей здесь.
Или же темное солнце, окруженное малиновым ободом, отчего небо вокруг
становилось багрово-фиолетовым, а над планетой - желтая прозрачная струя
газа от взлетевшего светоплана; дикий, бесполезный мир!
К другим планетам светоплан опускался в защитном кольце токов. По
кругу, как по поверхности невидимого шара, над ними блуждали ветвистые
молнии. Иногда они сливались в сплошные потоки, в целые реки разрядов, и
эти смертоносные радуги, обманно голубые, манящие, лились и лились,
неслышно вспыхивая и угасая за броней корабля.
В гермошлемах тоже были заслонки; они входили в обязательный костюм
космолетчика после нескольких случаев, когда при неосторожном повороте к
светящемуся телу несколько лаолитян ослепли. Теперь, даже улетая от
голубого солнца, они с осторожностью наблюдали и его корону в сиреневых
разводах, и лучи, которые отражались, подобно водяной пыли, на призрачном
хвосте светоплана, набиравшего скорость. В недрах же самой раскаленной
сверкающей звезды, яично-желтой, плавали фиолетовые сгустки, мрачно
освещенные с двух сторон. Пузыри газа лопались и подымались - гигантские,
как целые планеты. И невесомые на вид.
Когда огромный межгалактический корабль Лаолы-Лиал достиг цели
назначения, углубляясь в Млечный Путь, счет спиралей галактики стал
обозначением места: некоторые светопланы покидали его борт в плоскости
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг