мстить! Мы, милиция, не мстим. Мы защищаем покой мирных граждан. Вот
и сейчас мы всего лишь предотвращаем... Утром их придется выпустить.
Но мы сделаем все, чтобы они завтра никого не ограбили, не избили,
не изнасиловали. А теперь приступаем!
Головань завизжал. Подростки завопили. Четверо двинулись на
них, пятерых, но ни сам Головань, ни кто-то из его команды и не
подумал сопротивляться: четверо здоровенных ментов это не трепещущие
от ужаса жертвы.
Бетонные стены и толстая железная дверь глушили жуткие вопли,
хрипы, стоны. Трое месили дубинками, упавших били ногами, а
четвертый ходил с битой и высматривал особенно ловких, что, упав на
спину и подогнув колени к подбородку, берегли живот и гениталии,
умело укрывали почки, а также прятали лица.
Опытные, определял он. Ничего, мы тоже не с дерева свалились...
Взмах биты, хряск костей, невольный вопль, перемежаемый с
хрипами. Кровь брызгала на стены. На полу сперва появились капли, а
потом все пятеро катались по залитому кровью бетонному полу.
Били долго, умело, зло. Пятеро орлов перестали прятаться от
ударов, только стонали, хрипели, вздрагивали. Бондаренко в последний
раз ударил Голованя ногой под дых, носок сапога вошел глубоко, вроде
бы даже сломал какие-то хрящи.
Все, сказал он, дыхание вырывалось с хрипами у самого,
довольно... Михаил, прекращай!..
Константин перехватил руку Михаила, тот с битой в руке
внимательно присматривался к поверженным.
Стой. Тебе ж говорят, хватит!
Бондаренко сказал:
Михаил, успокойся. На первый раз хватит. Это был для них первый
раз, понял? Если урока не поймут, то в следующий раз будет не просто
сопротивление властям, а... посмотрим. Может быть, попытка
обезоружить ми-лицию... с целью завладения... или овладения, как
правильно?
Овладения, сказал Михаил с тяжелым дыханием, это когда бабу...
А когда тебя...
Тоже овладение, вмешался Константин. Это когда с целью
овладеть... тьфу!.. завладеть нашим личным оружием, то это...
Михаил опустил биту. Он тоже тяжело дышал, глаза налились
кровью. Это была не та усталость, когда устал, он мог с мешком песка
пробежать километр и не запыхаться, но сейчас его душила ярость.
Впрочем, сержант тоже ловит ртом воздух.
Вот что, подонки, сказал он громко. Слышите?.. Слушайте... Да,
еще нет закона... чтобы вы получили... не по этому дурацкому закону,
а по заслугам!.. Но все меня-ется, ребята. Мы начинаем защищать тех,
кого обязывались защищать! А Дума... или еще кто-то... примет
законы, которые нужны людям, примет! Иначе мы их тоже... так же...
Дума она или Бездумье за дело! Все поняли?
В ответ слышались стоны, хрипы. Он с силой пнул одного в ребра:
Слышал?
Избитый попробовал скукожиться, но покрытое кровоподтеками тело
едва слушалось. Прошептал разбитым в кровь ртом:
Да...
Что я сказал?
Что... будете метелить...
Он закашлялся, изо рта на пол вылетел сгусток крови вместе с
выбитыми зубами. Второй сипел разбитым горлом, один глаз уже заплыл,
лицо превратилось в безобразную маску.
Сержант пнул его, заодно хрястнул битой по хребту. Переступил,
наступил на шею Голованю. Тот лежал щекой на полу, изо рта текла
темная кровь, в кашице блестели осколки выбитых ударом биты зубов.
Повтори ты, гнида, потребовал сержант. Громко и ясно!
Головань что-то прохрипел. Бондаренко нажал сильнее, сказал
зло:
Не слышу!
Головань сипел, лицо начало синеть. Бондаренко сказал с
угрозой:
Не слышу. Придется еще и шею сломать...
Головань, собрав все силы, просипел:
Больше не будем... Клянусь!
Бондаренко снял ботинок, брезгливо вытер о широкую спину этого
вожака. Трое милиционеров отступили к двери, убирали дубинки за
пояс. Сержант обернулся с порога:
А если будешь, то помни: в следующий раз сопротивлением
властям, как сейчас, не отделаешься. Понял?.. Будет попытка к
бегству. Или лучше: вооруженное нападение на милицию.
Проконсультируйся у брата-юриста, что в этом случае мы имеем право
предпринять... Кстати, скажи, им тоже займемся. За сотрудничество с
бандитами.
Дверь недобро лязгнула. С громким звоном, что отозвался болью в
черепах, задвинулся массивный засов.
Долгое время никто не двигался, только слышались стоны, оханье,
двое ревели громко, не сдерживая слез. Сперва началось как веселое
приключение: били стекла на троллейбусных остановках, пугали
прохожих, приставали к одиноким парочкам, хмелели даже не от двух
бутылок слабого вина на пятерых, а от сладкого чувства
вседозволенности... и вот чем кончилось?
Сука ты, Головань, прохрипел один. Ты что обещал?.. Я родителям
сказал, что ушел к Генке заниматься по алгебре!..
Подставил, гад, сказал второй. Охнул, выплюнул осколки зубов.
Кто-то из этих ментов каждому врезал по зубам битой. Нарочито, гад,
выбивал, калечил, ставил отметины. Ты ж сказал, что твой брат
юрист... Нет такого закона, да?
Головань задвигался, с усилием сел, прислонившись спиной к
бетонной стене. Широкое лицо опухло, стало похожим на переспелую
дыню. Глаза спрятались в щелки. Его трясло, он сдерживался, чтобы не
стучать обломками зубов, и так боль стегает по всему телу.
Нет такого закона, ответил он, едва двигая губами. Брат все
знает... Мало ли что там у них лежит в Думе на рассмотрении!.. Пока
закон не принят, его нет. Против нас... незаконно.
Пятый из его группы, самый младший, плакал навзрыд, хлюпал
разбитым носом. Ему досталось меньше всех, но он видел, как зверски
избивали Голованя, как лупили его друзей, и сейчас в мозгу была
только одна безумная мысль: только бы выпустили отсюда живым! Только
бы выпустили. Никогда больше, никогда-никогда... Ни за что не пойдет
кого-то грабить, к кому-то приставать, никогда в жизни не напишет на
стене лифта словцо, от которого у взрослых перекашиваются рожи...
Пусть будет по-ихнему, но только бы больше не били, не калечили...
Ясно же видел в глазах этих людей, что в следующий раз отсюда им
дорога только в морг...
Лязгнул засов. Дверь с жутким скрипом отворилась. На пороге
появился хмурый немолодой мент, под мышкой раструб пожарного шланга.
С порога крикнул зычно:
Коля, открывай!.. Дай напор побольше.
Из раструба полилась вода, хлынула потоком, затем ударила с
такой силой, что мент прижался спиной к косяку, чтобы не вынесло в
коридор. Струя ледяной воды била, как водяная пушка. Головань
застонал, попробовал закрыться от твердой, как деревянный кол,
струи. Руки едва двигались, тело не слушалось вовсе.
Сильная струя двигала тела, вымывала кровь, смывала брызги со
стен, уходила в зарешеченное отверстие в полу. Кто-то простонал,
стуча зубами как в лихорадке:
Довольно... Мы замерзнем!
Мент, продолжая поливать, холодно удивился:
Так рано?.. До утра еще далеко. А ночи и правда здесь холодные.
Еще минут пять жесткая ледяная, как смерть, струя безжалостно
била в тела, разбрызгивалась от стен. На полу и стенах уже ни капли
крови, блестят, со всех пятерых смыло даже намеки на что-то красное.
Наконец плеск прекратился. Снова лязгнула дверь, прогремел
засов. Головань поднял голову. Его трясло как в лихорадке, мокрая
одежда прилипла, отбирала остатки тепла.
Салажонок, самый младший, снова ревел, но уже беззвучно,
безнадежно. Крупные детские слезы выкатывались из чистых глаз.
Только скула разбита кованым сапогом, меньше всего получил, гаденыш,
но все равно скулит, стонет, воет...
Головань хотел сказать, чтобы умолк, но самого жуткий страх
сковал так, что все тело пронизывало как электрическим током.
Бетон...ный... пол... прошептал кто-то рядом. Мы... все...
воспаление легких... как минимум...
Головань кое-как заставил себя собраться с силами. В этой
страшной комнате, когда они лежат в лужах ледяной воды, голос
прозвучал неестественно громко:
Дождемся утра. Нас выпустят, обещаю! Всегда выпускают утром.
Для нас нет статьи, брат обещал...
Из дальнего угла Шмендрик сказал хрипло:
Шука ты, Головань. Што мне ш того, што выпуштят?.. У меня вше
шубы вон на полу... И колено перебито...
Брат им иск вчинит, пообещал Головань.
А што мне ш твоего ишка, ответил Шмендрик. К тому ше... мы не
то напали на них шами... не то шопротивлялишь...
А Зямик, гнида мелкая, добавил мстительно:
Он сказал, что и братом твоим займутся.
Он юрист, сказал Головань, бодрясь. У него все законы!
Ша наш тоше вше шаконы, сказал Шмендрик. Вон привешут твоего
брата шюда, отделают так ше... ша шопротивление... Нет, ша нападение
на ми-лишию...
Не посмеют, хотел сказать Головань, но язык внезапно примерз.
Посмеют, мелькнула паническая мысль. С ними уже посмели. На силу
начали отвечать силой.
Утром их вышвырнули. Начальник отделения напутствовал с
крыльца:
Это было, как вы понимаете, цветочки. Чтоб запомнили. В
следующий раз... а я вас всех знаю как облупленных, так легко не
отделаетесь.
Головань шел, стиснув зубы, хромая на обе ноги. Избитый,
униженный, он понимал, что должен бы гореть жаждой мести, но вместо
этого его трясло, одежда все еще не высохла, ледяной холод вгрызся в
кости, заморозил там костный мозг.
А желудок оттягивала глыба льда. Тело помнило, как его били,
распростертого на бетонном полу. Били лежачего, били беззащитного,
били дубинками, топтали сапогами.
Сволочи! Сволочи. Сволочи. Неужели в самом деле придется
отказаться от таких ночных развлечений? Эти сосунки, что с ним, уже
струсили. Уже вечерами будут усердно сидеть за книжками, учить
уроки. Но он настоящая круть!
Но с холодком понимал, что страшно будет даже выйти на улицу.
Его бритую голову запомнили. Могут навесить и то, чего не делал. На
кого-то, тихого да смирного, не навесят, а ему, крутому и
непокорному, присобачат. И загремит на всю катушку.
Глава 27
После высадки штатовского десанта в Приморье как-то не до
шпионских игр с княгиней. Я из тех уродов, которые не только женщин
любят, но и Россию. Правда, странною любовью... но все же люблю. А
когда ей хреново, как вот сейчас, то даже больше люблю, чем женщин.
Эти мысли вяло толклись в черепе, когда далеко за полночь вылез
из машины, отказался от услуг Володи все проверить, однако он все
равно поднялся со мной на лифте, дождался, пока я пытался попасть
ключом в замочную скважину, время все-таки позднее, опасное.
Хрюка вылетела как пушечное ядро. Я успел заслониться дверью, а
Володя мужественно принял ее на грудь, подхватил, чем она тут же
воспользовалась и взобралась ему на голову.
Домой, велел я строго. Володя, отпустите песика...
Песика... пролепетал Володя. Песик это ко-гда песик, а не
верблюд с клыками!
Он бережно опустил этого маленького носорога на площадку. Хрюка
повиляла ему хвостиком, улыбнулась и понеслась на кухню показывать
свою пустую миску.
До завтра, сказал я слабым голосом.
Голова гудит, почти на ощупь включил комп, открыл почтовый
ящик. Устал, поздно, решил письма идиотов сразу в мусорную корзину.
Все равно читать не буду, даже если появится время. Хотя вот говорю
"открыл почтовый ящик", уже давно так говорю, но кто-то поймет это
по старинке, что в подъезде открываю ржавым ключиком железный ящик,
счастливый, что подростки не бросили в щелочку окурок и не сожгли
там все...
На самом же деле и почтовый ящик открываю щелчком мыши по
пиктограмме на экране компа, и конверты вскрываю таким же щелчком, и
в мусорную корзинку отправляю такую же, нарисованную. Но две трети
все же бросаю в корзину без щелчка открывания: по одному обратному
адресу или по адресанту, которого считаю придурком.
С рекламными листками понятно, это все в корзину, откуда только
узнают мой электронный адрес, а вот с придурками чуть сложнее.
Их отсеиваю по простому признаку: все, кто взял себе пышные
ники, люди... не совсем умные, если говорить дипломатически. А
придурков мне хватает и в Кремле, там общаешься по необходимости,
зачем же еще и дома по доброй воле?
Я, например, еще в детстве из понятного только мне чувства
протеста называл себя жабой, и даже для емэйла взял frog@, а когда
все вокруг звали себя и друг друга лапушками, кошечками, барсиками,
птенчиками, я себя гордо называл жабой, а для женщин... гм...
находил менее затасканные штампы, чем всякие там лапушки.
Сейчас же вот две трети конвертов подписаны никами: Сократ,
Евпатий Коловрат, Рюрик, Тор, Бальдур, Супермен, King, God,
Ланселот, Карл Великий, Барон, Заратустра, Будда, Конунг... Конечно,
не все из этих придурков совсем уж клинические идиоты, но я не врач,
пусть клинических от неклинических отсеивают те, у кого больше
времени. Я просто отправляю одним щелчком мыши, не вскрывая
конверты, в нарисованную корзинку. Понятно же, что если некто
подписался Аристотелем, то в письме одна дурь, если Пушкиным то двух
слов связать не может, если Ньютон то у такого дважды два равняется
стеариновой свече, а если Супермен то сам шнурки себе не завяжет.
Письма, где ники английскими буквами, просматривал, хоть и в
последнюю очередь. Уровень этих корреспондентов тоже понятен, но
исключений здесь больше. Некоторые идут еще с тех времен, когда в
Сети шрифты воспринимались только латинские.
В голове потяжелело, перед глазами поплыли буквы. Похоже, устал
настолько, что впервые не стал разбирать почту до конца, кое-как
добрался до постели, рухнул. Но в ночном забытьи перед глазами стоял
победный оскал наступающего варварства с авианосцами и
самонаводящимися бомбами...
С такой же гудящей головой поднялся, холодильник битком набит
продуктами: жена уехала на дачу, проторчит там с месяц, если не все
лето. К счастью, я не привередлив...
Горячий кофе, бутерброд с холодной ветчиной, машина у подъезда.
Впервые Володя не решился заговорить со мной, слишком у меня злое
лицо, мешки под глазами, челюсти стиснуты, словно уже вцепился в
глотку Империи.
У Марины тоже бледное похудевшее лицо, а когда я отворил дверь
кабинета, оттуда пахнуло как из склепа. Кречет сидит во главе
огромного стола, все места по обе стороны подковы заняты. Несколько
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг