больше и пайки выдают аккуратней...
- Знаем! - раздраженно бросил Афанасий, работая. - Слыхали! Пока вы-
рабатывают новые ставки, цены на хлеб опять подскакивают вдвое! Тоже и
пайки: пока их получишь, сапоги обобьешь, за ними ходивши! А допросы! А
анкеты! А подписки, отписки, записки, расписки! Нет, на зажигалках рабо-
тать все-таки лучше, самостоятельней, вроде как сам себе хозяин! И под-
нажиться опять же можно, если!
- Да... Хе-хе-хе... "Нажились" мы много... Хрусс-хрусс-хрусс...
- Ну! - вдруг злобно закричал на сына издали отец и уставился в него
поверх очков остановившимися глазами. - Чего же ты сидишь, босые ноги
скубешь? Вставай, время идет, не ждет, работать надо! А скубсти ноги бу-
дешь потом!
- Ладно, - пробормотал небрежно Данила, перестал чесать изрытую в
кровь ногу, пошарил гигантской ладонью под кроватью и выволок оттуда бо-
тинки.
- Да, "самостоятельней", "сам себе хозяин", чорт возьми! - криво ус-
мехался он в пол и натаскивал на свои нечеловечески-широкие ступни еще
более широкие американские боты, тяжелые и твердые, как чугунные утюги.
- Хорошая, чорт побери, наша "самостоятельность"! Хорошие мы "хозяе-
ва"! - зашнуровывал он толстым электрическим проводом свои боты с таким
видом, точно запрягал пару ломовых лошадей. - При лампе начинаем рабо-
тать, при лампе кончаем и на обед имеем не больше, как полчаса! А на за-
вод ходили по гудку, когда уже развиднялось, и, как бы то ни было, рабо-
тали там не только казенную работу, но и свою, - взять те же зажигалки,
- и материалом свободно пользовались, и инструментом, и всем, и шабашили
в 4 часа, когда солнце стояло еще высоко... На заводе я сроду не знал,
что такое работа при лампе.
- Мало ли чего, - тряхнул полуседой головой Афанасий. - Ты еще много
кой-чего не знаешь. - Ну, на!.. - клокочущим от раздражения голосом за-
давал он работу сыну. - Вот!.. - почти стонал он и смотрел на Данилу та-
кими глазами, точно порывался схватить его за шиворот и хорошенько поты-
кать носом в работу.
- Бери сейчас вот эти корпуса и затирай на них шабором паянные места,
чтобы нигде не было видно олова!.. Забирай!..
- И тут на твоих зажигалках, раз плюнуть, погибнуть с голода... -
продолжал твердить свое Данила, уже стоя возле постели на ногах и туго
затягивая на себе узеньким ремешком широкие холщевые рабочие штаны... -
а на заводе сроду не пропадешь: все-таки возле людей! На нашем заводе 6
тысяч человек работает!
- Хотя бы 36! - оборвал его отец. - Все равно, каждый думает только
об себе!
- Ничего подобного! - фыркал Данила над ведром, ополаскивая лицо. - И
там по крайней мере узнаешь, какие есть новости, а тут живешь у вас, как
в тюрьме!
- Тебе нужны новости? Марья каждый день приносит с базара все новос-
ти!
- То не те.
- Одинаковые!
- И на заводе...
- Довольно про завод! - взвизгнул отец. - Он все про завод, он все
про завод! - с плачущим выражением лица пожаловался отец в сторону. - Я
лучше твоего знаю завод! Я больше как 30 лет на заводе лямку тянул! А ты
меня учишь: "завод", "завод".
Закатив оба рукава рабочей блузы, Данила, с широкой грудью, с громад-
ным животом, картинный богатырь, лениво, в развалку, поплелся к токарно-
му станку.
- Что работать? - недовольно прогнусавил он, хмурый со сна.
- Вот, - указал отец на отложенные в сторону медные корпуса. - И
смотри: когда затрешь шабором паянные места, тогда зачищай наждаком
медь, сплошь, всю, чтобы она прямо горела! Дело касается рынка, и поку-
патель кидается не на механизм зажигалки, не на правильность закалки ро-
лика, а на чистоту, на блеск, на моду!
- Значит, уже будем обманывать народ? - иронически покривил губами
Данила, сгребая по столу в кучу медные корпуса.
- Зачем обманывать? - ударил молотком по медяшке Афанасий. - Это не
мы их обманываем! - и он прицелился и ударил опять. - Это они себя обма-
нывают, держат фасон!
Данила все никак не мог раскачаться, он упрямо стоял перед своим ра-
бочим столом и, угнетаемый чувством ужасной лени, злыми глазами считал
заготовленные отцом корпуса.
- Сколько сегодня будем гнать? - спросил он грубо, вызывающе, гудящим
голосом.
- 12 штук, - мягко и вкрадчиво ответил отец и с невинным лицом стара-
тельно наворачивал нарезной дощечкой резьбу на медной соломинке, через
которую в зажигалке проходит фитилек.
- Как 12??? - с истерическим завыванием вскричал невыспавшийся Данила
и упер в стол тупой, жестокий, разбойничий взгляд. - А тут у тебя 15!!!
- Да, правда, там еще три лишние есть... Для между делом...
- У-у-у! хорошее "между делом": целых три зажигалки! И тогда так бы и
говорил, что 15! А то: "12"! Обманывает! И если бы это в первый раз, а
то - всегда! Я нарочно раньше сосчитал, смотрю - 15, потом, думаю, дай
спрошу, сколько скажет, а он: "12"! Что же ты думаешь, что я слепой, не
вижу, что ли?
Афанасий швырнул инструмент, сделал обеими руками гневный жест.
- Довольно гудеть!!! Зачищай медь, сатана!!! За нас никто не будет
работать!!!
Данила умолк, подернул плечами, кособоко нагорбился над столом, взял
в одну руку цилиндрическую медяшку, в другую трехгранный шабор, начал
работать.
У него все в груди кипело от отвращения к подобной работе. И он с та-
ким остервенением хватал со стола медные трубки, так жестоко скоблил их
ребром стального шабора и с такой силой швырял их потом о стол, словно
это были его заклятые враги.
- Легче! - не раз покрикивал на него со своего места отец, следя за
ним со стороны. - Легче! Это же вещь!
Данила некоторое время работал молча.
Наконец, он не выдержал собственного молчания.
- Что это, шахта, что ли, что мы работаем при лампе?! - вдруг яростно
вобрал он голову в плечи и странно, точь-в-точь по-собачьи, оскалил из-
дали на отца зубы. - Или это, может, мы на ночной смене работаем, и с
утра тут будут работать другие?! На самом-то деле, отец! Пора нам в этом
как следует разобраться! Люди боролись за 8 часовой рабочий день, а ты
из меня по 16 часов жилы тянешь!
У ошеломленного отца нижняя челюсть задергалась, бородка завилась в
воздухе живой змейкой.
- Что-о? - в свою очередь ощерил он издали на сына полубеззубый рот и
высоко задрал хобот носа в очках, так что темные круги ноздрей встали
стоймя. - Я из тебя жилы тяну, я, да? Дурак ты, дурак! Жизнь тянет жилы
из тебя, а не я! А я - что от тебя имею?
- Да!.. Как же!.. "Жизнь"... Бежать надо из дому от такой "жизни", и
больше ничего!
И Данила злобно строганул шабором по трубке.
- И бежи! - замотал на него полуседой головой отец. - И бежи, сатана,
бежи! Только смотри, когда выголодаешься, обратно не приходи: не приму!
- Подлец буду, если приду! Сам я больше заработаю!
- Попробуй! Заработай! Посмотрим, как ты заработаешь! Это тебе не
студия: розочки в вазочках, будь они прокляты, рисовать! "Вто-о-рой
Реп-кин"! Разве я знал, что у меня, у рабочего, выйдет такой сын?
"Ху-у-дож-ник", чтоб тебе добра не было и тем, кто тебя научает этому!
Данила бросил работу, с ушибленным видом сощурился на отца.
- Кого ты ругаешь? - тонким певучим голоском прокричал он. - За что
ты ругаешь? - взял он голосом еще тоньше. - Ты знаешь, кого, каких хоро-
ших людей, ты ругаешь?
- В-вы!!! - надрывно взвыла всей грудью с постели за запертой дверью
Марья. - Оп-пять!!! Я только что заснула! И так каждый день, каждый
день, с тех пор, как стали работать эти проклятые зажигалки! Еще ни разу
не становились на работу без бою, ни разу! Как собаки, как собаки! Лают-
ся и лаются! Лаются и лаются, чтоб ваши глотки повысохли от этого лаю!
- Без скандала не могут! - жалобно завторила матери ее взрослая дочь
Груня, спавшая там же, за дверью. - День спину гнешь над швейной маши-
ной, стараешься как можно больше выгнать красноармейского белья, пока
глаза и пальцы не затупеют, и ночью только бы отдохнуть, только бы пос-
пать, а тут они со своими проклятыми зажигалками тарарам поднимают!
- А ты бы меньше вечерами по люзионам моталась, - съязвила въедливым
голосом мать. - Вчера опять во втором часу ночи откуда-то заявилась!
- Как это так "откуда-то"! - страшно вскипела дочь. - Разве я у вас
какая-нибудь такая! Чего же вы меня обзываете! Чего же вы меня страмоти-
те! Какое вы имеете право меня обзывать! Какое вы имеете право меня
страмотить! Что я - уличная?!
- Кто тебя обзывает? Никто тебя не обзывает! Ма-ла-холь-ная!
- Вы! Вы меня обзываете! Вы!
Груня дико взвизгнула и заплакала.
Мать сбавила тон.
- Ну, скажи: как я тебя обозвала? Я тебя никак не обозвала, я только
сказала, что ты взяла моду поздно ночью возвращаться из люзиона.
- Мама! - вдруг перестав плакать, вся всполошилась и закричала невме-
няемым криком Груня. - Знайте! Если б не те иллюзионы, я б давно на дне
речки была! И я ведь без денег, я задаром, я по знакомству с иллюзионс-
ким механиком в иллюзион хожу, я не расходуюсь, не проживаюсь, чего же
вам от меня надо? Что же вы думаете, что я каторжная у вас и должна при-
кованная к швейной машине сидеть и ничего не видеть кроме?!
- А я что вижу хорошего? - раздался нахальный, наскакивающий голос
Марьи. - Скажи: что я вижу хорошего? Ты хоть ночами, в постели, после
люзиона, как свинья, шоколад гложешь! Тебя хоть два раза ночью на извоз-
чике из люзиона к дому подвозили! А я и этого не вижу! Теперь скажи: тот
шоколад тебе тоже "задаром", "по знакомству" дают? И те два раза ночью
подвозили на извозчике тоже "задаром"?
- Мама! - рыдала дочь.
- А ты думала, я этого ничего не знаю! - добивала ее мать.
Бранились одновременно: в одной комнате мать с дочерью, в другой отец
с сыном. И с наибольшим отчаяньем в одной комнате и в другой выкрикива-
лись слова: "Проклятые зажигалки"! "Проклятые зажигалки"!
III.
Работать зажигалки Данила умел хорошо, не хуже отца. Но у него, наде-
ленного другими, более могущественными талантами, не было абсолютно ни-
какого желания расходовать себя на такое ничтожное дело. Все равно, ка-
кого бы высокого совершенства он ни достиг в роли рабочего-металлиста,
никто и никогда не узнает о нем. Проживет, точно не жил! А искусством,
живописью, он скоро всю Россию заставит увидеть себя. Его увидят! Его
заметят! И скольких людей своими работами он отвратит от ложного пути!
Скольким людям он своим чудодейственным даром осветит дорогу! Новой ос-
вежающей волной пройдет эта его внутренняя сила над изнывающим в духоте
миром...
И Данила, наводя лоск на медные трубки, все время думал о другом, о
своем, о великих своих достижениях в живописи. И заманчивые дали, подоб-
ные сказочным снам, одна за другой раскрывались перед ним.
Он - знаменитый, прославленный художник. Он, во всем новом, светлом,
чесучевом, в лаковых ботиночках, в широкополой художнической шляпе-пана-
ме с ярко-малиновой ленточкой, проездом из столицы в столицу, в своем
родном городке идет на бульваре по дорожке, посыпанной свежим желтым пе-
сочком. Как хорошо кругом! Прекрасная погода, яркое солнце, благоухание
цветов, пение птиц, земной рай! Перед этим несколько дней под-ряд лили
дожди, и теперь люди с особенной жадностью, с особенными выражениями лиц
высыпали на воздух, точно на всенародный языческий праздник. Люди без
конца кружились по всем аллеям цветущего бульвара, соперничая в этом со
столь же нарядными яркими бабочками, во множестве порхающими над садовы-
ми насаждениями. Люди улыбались одному и тому же, млели от одного и того
же, жмурились одному и тому же: солнцу!
У всех одно солнце, а у него, у Данилы, два. Ему светят и его греют и
дают ему жизнь, двойную жизнь, сразу два солнца, и еще неизвестно, какое
из них могущественнее, крупнее, то ли, что вне его, или то, что внутри
него! Второе, внутреннее солнце, конечно, это - его художественный та-
лант. Он признан. И встречные горожане, люди только с одним далеким
солнцем, его земляки, сразу узнают в нем новое, восходящее над Россией
светило. Наконец-то! Пора! Давно все ждали именно такого самородного
светоча. Отныне их никому не ведомый городок будет прославлен в веках, и
они, соучастники этой вечной славы, скромные рядовые жители города, ос-
танавливаются при встрече с ним, стоят среди бульвара, как каменные
столбы, мгновенно позабыв о всех своих личных грошовых делах, полные од-
ного, общего мистического смятения. Такова сила воздействия настоящего
художественного таланта! А рабочие-металлисты с завода, на котором Дани-
ла, его отец, дед и прадед проработали всю свою жизнь, эти рабочие еще
раньше других узнают в гуляющей по бульвару знаменитости бывшего рабоче-
го-металлиста, своего сотоварища и друга, одно время мученика и безумца,
когда он, как и они, работал с отцом для рынка зажигалки. Они теперь ро-
беют перед ним, перед его удачей, перед его чистым платьем, жмутся и,
уменьшившись в росте, торопятся своротить в боковую аллею, чтобы не быть
узнанными им и чтобы наблюдать и ходить за ним издали. Чудаки! Зачем
это? Разве он не прежде всего для них? Их он помнит прежде всего. И он
должен быть им еще ближе, чем был раньше! Для них-то он и вознесся...
... Но вот к нему, с подкупающей ясностью в лице, подплывает грациоз-
ными па какого-то скромного танца незнакомая девушка. Вот оно - воплоще-
ние завершенной красоты, рычаг, которому дано двигать миром! Девушка еще
не произносит ни слова, но уже покоряет его, как художника, своими лини-
ями, формами, красками, гармонией тела и духа. Как все в ней просто и
как в то же время прекрасно! Больше всего его поражают ее краски. Бывает
такое, сделанное со вкусом, узорчатое вышивание по ткани цветными шелка-
ми, работа всего в две-три краски, а сколько в ней заложено чувства под-
линной красоты! На девушку, как на то вышиванье, он смотрит и глаз отор-
вать от нее не может. Янтарного цвета волосы; бледно-розовое, как ле-
пестки шиповника, лицо; кофейные ободки теней во впадинах глаз; губы,
красные, тона спелой красной смородины... Шляпка, туфельки, костюм, -
весь ее наряд казался неотделимым от нее самой, как неотделимы перья у
птицы. И умело подобранные цветные лоскуты, ленты, банты, тоже всего в
две-три краски, только дополняли пленительность картины. Жажду жизни,
веру в возможность на земле полного счастья пробуждал в нем весь ее
вид... Но, конечно, главным центром в ней, главной влияющей силой были
ее глаза, в которых, казалось, зеленое море в переменчивую погоду отра-
жало синее небо, игра двух стихий, слияние двух бездн. Девушка с косми-
ческими, сине-зелено-голубыми глазами спрашивает его: может ли он напи-
сать с нее портрет и что это будет стоить? Своим голосом она проводит по
его сердцу, как смычком по натянутым струнам, и в его груди звучит оча-
ровательная музыка. Он удивляется, он притворяется удивленным: разве де-
вушка знает, кто он? Девушка улыбается ему, и уже по-новому сталкиваются
в ее глазах две манящие бездны. Она говорит: конечно, конечно, она зна-
ет, кто он; его весь город знает и скоро вся Россия узнает; он - "Второй
Репин". О, какая умненькая девушка! На редкость умненькая! Какие произ-
носит умные слова! Да, именно так: его скоро вся Россия узнает и не
только одна Россия. И ему хочется, чтобы девушка без конца повторяла те
умные слова, чтобы она кричала ему их в уши, иначе в нем могут заро-
диться сомнения, что он ослышался, не так понял ее...
Данила с радостью соглашается писать с неизвестной портрет. Только
дело вот в чем: с нее он ничего не возьмет за свою работу. Девушка опять
по-новому отражает в своих глазах две бездны и как бы окутывает их чер-
ной грозовой мглой: почему же художник оказывает ей такое
"снис-хож-де-ние"? Художник вдохновляется, прижимает руку к груди, почти
поет: нет, это не снисхождение, это поклонение, поклонение художника
чистой красоте! Девушка машет руками, смеется, смешивает в своих глазах
две стихии, пронизывает их третьей - солнцем: ха-ха-ха, "красоте"! Ху-
дожник по-прежнему певуче и клятвенно и нежно, нежнее прежнего, повторя-
ет: да, да, красоте! Он прибавляет: она прелестна, она совершенство, она
как раз та самая девушка, портрет с которой принесет ему всероссийскую
славу! И вот, в ответ на эти его слова, из бездонной пучины неба и моря
тихой меланхолической музыкой выплывают ее слова: а художник в этом уве-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг