Юрий Невский
Время покупать черные перстни1
Княгиня Ольга
Слышишь ли? Видишь? - вот и опять зимы бесконечной браслеты обвили
запястья, ночные с изморозью перстни украсили пальцы, крест черных дорог
лег на груди с витым шнуровом дней синей тоски. Только сморгнет крупчатку
обресничье темное елей, струнно задышат сосны - цыганские иглы, заткнутые
в холстинную сурову неба, да ветер-поземщик разметает бег и храп своих
мохноногих лошадок...- на жемчужном ободке глазного яблока леса живу я,
душа затянута серебряными нитями из господней, знать, бороды. Верхняя
Березовка - узкий нож долины в шитых блескучим бисером снеговых ножнах -
залег от меня, а там и все жители: малая горстка огней, узорье вен
простуженных речушек, стеклянные трубочки дорог, где ртутным столбиком
тепла ползет, пробираясь, наш местный, уважаемый автобус.
И что там?! - где там Колыма, Магадан, Чукотка, Курилы? - я здесь, не
дотянуться, и вытянув руки, до иззубренного края Урала, ватного снежья
Среднерусской полосы, церквух и равнин...
Волки - не волки, дичалые, городские псы метут свой след, воспалением
обкладывая миндалины поселковых окраин, злопамятно-хищным клыком прерывая
артерии припозднившихся жизней, кружево торных тропок, саму память,
связующую с людским непостоянством. Беглые солдаты или зеки живут в
пустующих отголоском июльского полдня дачах, грея руки у самодельных
"козлов", а псы их не тронут, блюдя профессиональную учтивость, да тех
находят окоченевшими или убитыми током, угорают опять же, травятся, от
пуза дорвавшись до летних запасов рачительных дачников: малинового варенья
и грибов.
Живу на Правительственной даче, печи топлю, беспрестанно включаю
электричество. Выхолощен морозом дом - большущий розовый призрак, да и
печи положены неправильно: нет стародавних мастеров. Всего лишь две
настольные книги: "Эксплуатация отопительных систем" и "Американский
сельский дом" (на английском) коротят вечера перебежечками букв. Но не
черствеет хлеб, и вода здесь не портится, нет никаких чужеродных
электромагнитных полей - благодать!.. Дровишки колоть знаете как? Поначалу
овчинно-доховым увальнем выцарапаешься на мороз, тупо тюкаешь ухмыляющиеся
поленца...- а уж злоба подгонит неспешное колыхание сердца - к черту доха!
В свитерке сподручнее пластать вертлявое желто-горчичное смолье; свитер
пластырем проклеит спину - рубашковой грудью, всем весом ударного
механизма тела ныряешь с откоса за серебристой рыбиной обуха, продолжая
дугу, полукруг, полулет тончайшего вызвона певческой стали... А, почему,
спрашивается, чурье древесное колю по зиме? Знамо дело -
бесхозяйственность... Привезли грузовик уже в осень, свалили где ни
попадя, вот и вся недолга. Раньше приезжало Правительство пить водку, ну и
по другому, надобному делу,- все путем было, баньку вон отгрохали -
любо-дорого! А теперь и времена другие, да и не к лицу ему, вроде, это.
Брусовый терем стынет одичало, и я вместе с ним за полторы ставки
истопника и сторожа, не от хорошей, понятно, жизни. К вечеру уломаешься,
что тебе папа Карло! На четвереньках вползешь в светелку на втором этаже,
где обитаю,- только бы ссыпаться в могилку укрывного сна...
Ладно, хоть не угоришь - сквозняки вовсю гуляют из-под пола бестолкового
дома, выдувают все напрочь - завтра с утра снова, да ладом, так и живу...
Все большое, огромное: валенки, рукавицы, топор, овчинная доха, Великий
суп, судьба, расстояния, зима - дожить бы, господи, до весны!
Бывает, упурхаешься за день, уснешь, позабудешь накинуть какой-никакой
крючочишко на дверь входную, стынет в углу смазка на стволе
мелкокалиберного винтаря, выданного в спецчасти под заклад души: "А,
партизаны пошаливают..." Хоть и не злые они, мужики эти, заросшие до глаз
диким немытым волосом, в прожженных у костров телогрейках, а все с
автоматами ППШ (образца 43-го года), скоропалительными МГ-4, берданами.
Осточертеет им сидеть по лесам; выходят на Баргузинский тракт, стреляют по
колесам проходящих машин, тормозят такси, сливают бензин для своих
сигнальных огней. Пассажиров не тронут, подарят им какую-нибудь кедровую
шишку или наборный мундштучок-безделицу, да и отпустят восвояси. Жгут себе
неведомые сигнальные костры, расчищают заброшенные лесовозные дороги,
пригодные для посадки одномоторного самолета или планера. Долететь к нам
трудно: в позапрошлую осень у них разбился, врезавшись в воронью свадьбу,
черной ордой кищмя-кишевшую над лесом, самолет (поговаривали, что с грузом
свободно конвертируемой валюты из Индокитая) - и сделался пожар. В местной
прессе была по этому поводу ругательная статья, ну и всыпали им! - по
первое число.
А от воронья спасу нет! Аэропорт бывает неделями закрыт из-за их
воздушного пиратства. Одинокого мотоциклиста накроет густая, бурлящая мгла
- и нет мотоциклиста. Потому мотоциклисты, если соберутся числом более
ста, тогда только едут куда им надо, ну, уж они уступят дорогу - разве что
танку или Хозяину Тракта (мужик один, года три тому по пьяни в остановку
врезался, ребятишек побил и так народу, вот его душа и мчит все, и мчит на
облезлом зеленом "Урале").
"Тачка" хоть и пустая идет, а никогда пассажиров не зацепит, боязно
все-таки! Частник возьмется подвезти: полста колов вынь да положь... Меня
подвезли как-то раз двое на краденой машине, пьяные до бесчувствия, один
другому объяснял на пальцах по методике глухонемых дорогу и что впереди
видит. В такой-то Тьмутаракани, а не побоялся сдачи спросить (был у меня
стольник одной бумажкой), они даже протрезвели слегка от такой гадости -
сдачи, однако, наскребли.
Еще было: тормознул громаднущий лесовоз на Стрелке, а там инопланетяне в
красных фланелевых рубашках! Все у них другое: другие слова и жесты,
другие вещи и запах, другие дела и проблемы, до меня не касающиеся...
Дорога космических превращений вбирала в себя звездоворотом, переливами
складок плаща обтекаемой ночи, обрывами черных дерев, глыбами скалистых
облаков - так они разгоняют лесовозы по Баргузинскому тракту, отправляют
их в ноль-транспортировку. Старые трамваи воруют, лошадей на ипподроме,
продают там космическим антикварам или в музей: престижно, наверное.
Потому лучше добираться до нас на бронетранспортере с солдатами, как
довелось участвовать в присной памяти Всесоюзной переписи населения.
Заломишься в такую глухомань, и ничего тебе. В истертых зубах расшатанных
избушек долистывают календарь изжелтевшего века мои верные прабабки,
праВремя там киснет в раскоряченных кадушках, праОтец тускло смеется из
черных дыр, затканных динамическими линиями Казимира Малевича. Последняя
даггеротипная память Царской семьи скрепляет убогую ветшалость
стен-промокашек от неумолимого атомного распада. Опять же, не у второй,
так у третьей старушонки замечаешь приткнувшийся в укромном закутке
японский холодильник с программным обеспечением, портативный
котел-автоклав, сваленные в сенцах бесшумные мотороллеры, видеокамеры,
приборы ночного видения. Наверное, здесь и хранят трупы, перепиленные
бензопилой "Дружба",- для колдовского заделья, ворожбы, перемены обличья.
Понятны мне теперь и подозрительно спортивные молодые люди в полуночных
автобусах - все, как на подбор, с неимоверного объема контейнеровидными
сумками, и зачастившие объявления в газетах и по ТВ про то тут, то там
пропавших молодых девушек и женщин.
Но вяжет поземка серый свитер зимы, топятся мои печи-нескладухи согласно
положениям святого писания "Эксплуатация отопительных систем", скриплый
колодезный ворот мотает железную цепку примет и событий, добывая мне
растворенный огонь с льдистыми обломками звезд и рептилий из самого
земляного нутра. Стоймя стоят крахмальные, с синькой, тугие ночи, видно,
как просечет зыбкое полотно частая бесшумная штопка: то корейские
парашютисты елочными игрушками опускаются в мягкие груди снеговых
распадков по своим неотложным разведделам. Лесные объездчики, если
безработные по зиме, стреляют их влет из наганов, когда случится
укараулить, загодя схоронившись в наворочи таежного бурелома.
А так едут по утрам в автобусе с морозно-опаленными, усталыми, но
счастливыми лицами, в ненашенской прочности кроя одежде. Да билет им,
бедолагам, взять пока не на что: меняют у пассажиров на загранично
расцвеченные пачки сигарет, колготки, косметику или у детишек на жвачку.
Дом мой стоит на взгорке, в ложбинке между двумя горушками. Сверху видны
домики поселка за дорогой, многие зимой пустуют, живут только летом.
Местность эта и называется Интернат, потому как там дальше, за вымерзшей
речушкой, Интернат - он и есть. Напротив - дом Марьи Ивановны, где беру
самую вкусную земную воду из колодца. У них веселая собачка Тимка,
чрезвычайно плодовитая кошечка Мур, еще дополнительно собака-овчарка,
дедушка Аркадий и два мотоцикла. Напротив живет семья, да они люди темные,
промышляют, как мне кажется, самогоном, или, по крайней мере, разведением
компьютерного вируса, о них что сказать?
А левее, там живет княгиня Ольга в ладном, как крепенький моховой
груздочек, доме. У княгини Ольги двое ребятишек: один - в детский сад,
другой - в школу.
Княгиня Ольга теплит жизнь в старухе-маме. Летом та еще гоношится по
двору, по хозяйству, а зимой носа не кажет - тяжко, видать.
Княгиня Ольга носит в сумочке нунчаки: неведомые палочки, отполированные
теплыми ладонями веков, соединенные в торец, как две судьбы, сыромятной
жилкой - древнее оружие тибетских монахов-странников. Она владеет ими по
тайной схеме полустертой татуировки иероглифов, и надо полагать, в
совершенстве. Когда мы, печальные жители Верхней Березовки, поддерживая
друг друга, взбираемся в наш любимый автобус, замечаю я прибавление хмурых
мужиков то с подвязанной челюстью, то со съехавшим набок носом, то с
замороженным динозавром бинтованной руки на темляке... - знаю, чьих
драгоценных рук это дело.
Княгиня Ольга игнорирует автобус, она идет до городского маршрута пешком.
Я думаю, в том она обретает чистую радость, тогда как мы все,
перепутавшись биополями, сплющиваем себе грудные клетки и задыхаемся от
перегара вчерашнего завоза местного розлива в поселковую точку.
Княгиня Ольга смотрит в синий чай крепко заваренного неба, едва
забеленного стылым молоком нарождающегося дня из холодильника ночи, она.
выходит голая на снег - она будет облита двумя ведрами
рассеянного серебра лунного света!
Ведро едет вверх тяжеловесным составом, и вслед за рычаговым движением рук
перетекают смуглые голыши анатомического атласа мышц...- миг - вибрирует
эквилибристом знобящая тяжесть неба, всех просторных снегов, растворенные
сахарки улыбчивых звезд и вот - она вознесется, вертикально отлита в
столбе разбившихся складок хрустального плаща, закипевшего вокруг тела
туманом алмазов и брызг! Я вижу ее в упор (Я хожу в это время тропкой
между оград к щиту-распределителю включать опостылевшее электричество) -
она не замечает ничего из нашего мира,
...о, Осанна! Аллилуйя! Богинч Кали! -ракета в огне заклубившихся звезд и
рептилий, такая же палочка нунчака темной полировки столетий!..
Впередсмотрящая на носу викингового яла, островной дозор Пасхи, детские
рисунки марсиан, русалочья морочь Полесья, хронопы с надейками, тополиная
вера старообрядцев... все гремит вокруг жестью ритуально вниз брошенных
ведер, -пока бегу запинаясь в мозгу и полах овчинной дохи к спасительной
твердолобости Правительственного ковчега.
Так было в первый раз и потом - я привык к интернетовским странным
порядкам: накинул крючок на дверь, свел на нет бесхозяйственность
мелкокалиберного оружья, густо наложив лоск и глянец швейцарской смазки
"Жилетт", намагнитил ствол, направил у сведущих в дремучести убойного дела
людей целевик, надпилил браконьерским крестом оконечники пуль для
подспудного разрывного действа. Верно выбрал мой глаз сферическое
черно-кружье мишени в мелькании ушных впадин городских волков - лесных
собак, разбойным наметом обложивших пограничье моих владений, сторожко
тюкала моя винтовочка, пластая дьявольские тени, рвущие серую пену
кровавых снегов. Крался мимо декабрь и январь, все дезертиры и
перебежчики, ветер-поземщик да мороз-ледостав, окружающий Космос, топили
унылые печи.
Она прибегала "ко мне темно в шубейке с заячьими лапками на монограмке
рубашки ночи - на ней лица не было! Ей нужны были медикаменты, много
медикаментов, жаропонижающее и перевязочный материал. Я сыскал по сусекам
- мало ли за какой надобностью в нашем кромешном царстве,- отдал что было.
В их доме виднелось косноязычное движение, наносило смутным запахом
тревоги. Другой день был в городе, прикупил какие есть аптечные снадобья,
памятуя о ночном мороке. Ввечеру стукнул калиткой их дома, отпнул
закатившуюся шавку, прошел в сени (показался влажный вздох близкого коня,
мерзлый клац переступивших подков, неистребимый какой-то дух солдатского
постоя). В горнице никого, дымком парит могучая снедь на желтушной
скобленности стола: укладка пирогов под сердешностью полотешки-вышиванки,
чугун со щами, верно, мерзлейшая капуста с каплями багровых брусник и
зелеными разведчиками хрустких огурцов в деревяшкиной лодочке-долбенке...
К чему такая напасть? Неуверенно позвал хозяев в сумрак осыпающихся
подозрительностью окон и углов, отставил и шагнул за китайскую ширму с
тихо улыбающимися павлинами - там была малая комнатка, там я увидел его:
он будто спал, разомкнувшись безумным страдальческим знаком, весь
простреленный вдоль и поперек, с приставленным тяжеловесным рельсом
забинтованной руки. Другая, вороненая и гибкая, кисть теребила на
африканской ворсистости покрывала запечатанный конверт маузера. АХ, ЭТО
ВЫ, ВЛАДИМИР ОСКАРОВИЧ?! - зимний убийца Восточной Сибири, мой давний
знакомец с запавших с детства иллюстраций Верейского к "Тихому Дону",
картины Иогансона "Допрос коммунистов"... - как не помнить мне звериную
кардиограмму этих вот рук на острие осциллографа кавалерийской пики,
отчеркнувшей тонкое деревце моего позвоночника, меня, загнанного волчару
тысяча девятьсот осьмнадцатого года, в набрякшей кровью и смертно
забродившим вином, идиотски прыгающей шинели, посреди кудлатых полей всех
гражданских войн?..
Я все сразу признал, упомнив: серебряшки казачьего седла с истертой
сиделицей, оплетье шпор на перчатково-смятых сапогах, банановую вязку
гранат, перепутье патронных железных дорог, лунную полосочку сабельки с
витым знаменным темляком и, уж конечно, подлюку-мундир в крестах и
нашивках - ныне устало распятый на пластмассовых плечиках...
А голова-то его зажата коленными чашечками стереонаушников, змейка провода
бежит и путается в стеклянных нитях бороды к велосипедным катушкам
магнитофона. Лицо - медная маска Будды - пробито синими электроразрядами
глаз - он видит меня, он коверкает ржавую жесть замогильных слов, жамкает
неподъемную грушу маузера! Раскалываются, сползая с раздерганной головы
наушники, и по всей Африке покрывала, лиственничным плахам пола
раскатываются медные колесики "...Боже, Царя храни".
Я вырываюсь из подлого скрада, я рву на себе синюю паутину снов и
сомнений,- княгиня Ольга прянет вдаль с какой-то бадейкой входя - вся
голубая с мороза. Но прибил лекарственную пригоршнь на желтушной
столешнице Каиновой печатью, пробил все заросли дверей и, замотав вокруг
горла душный шарф темноты и метели пошел, да! - пошел в свою бренную юдоль
электричества и сигнализации, а ветер железной скребницей выцарапывал мне
слезы гражданских войн, невыплаканные из-за той окаянной погибели...
Ладно! Буду разводить сухой спирт, вспарывать жестянки финских
консервированных блинов, ковырять штык-ножом духмяную замороженность
брикетов черной икры из Правительственных погребков! Натоплю баньку -
золотое ядрышко,- созову всех странниц перехожих, богомолок, пионерских
вожатых, массовиц-затейниц, колдуний...- пусть ночь взовьется синими
кострами их юбок, галстуков, мешков для бега - раскрошись, моя грусть,
перестуком их каблучков, кроссовок, копытцев! Побегу на танцы в дом отдыха
"Учитель", винторез и шапчонку сдам в гардероб, отыму трофейный аккордеон
у калеки-ветерана Афганской войны - отломаю всем на удивленье
лед-зеппелиновскую "Лестницу на небеса..." - вот они у меня попляшут!
Шугану партизан с Баргузинского тракта, загоню их в дикие распадки;
поставлю заслоны инопланетному произволу на дорогах; постреляю изоляторы
на ЛЭП - отомкну жителей печали от любимой программы "Итальянский язык,
14-й год обучения"; проведу общественный рейд по автобусам - выброшу всех
диверсантов-безбилетников: не шастай где попало!..
Разомкну зимы бесконечной браслеты, утоплю в земляном нутре
Марьивановского колодца ночные с изморозью перстни, разорву витое шнурово
дней синей тоски с крестом черных дорог и неизбывность вечного Круга:
прости-прошай, Отопительный Сезон! Рассчитаюсь с тобой, княгиня Зима, -
жалко мне, что ли, твоих детей: Декабря с Январем, твою мать-старуху
Осень? Наставлю намагниченный ствол в фрамугу приоткрытого окна со второго
этажа светелки... Поклоненьем Волхвов в Снегопаде, вот твои ведра тяжелой
ионной воды, вот палевые декорации рассвета...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг