Юрий НЕВСКИЙ
В СТОРОЖКЕ, В ПАРКЕ, В ЧЕРНОМ СЕЙФЕ...
Фантастический рассказ
Я не был членом Правительства. Я хорошо помню. Я дружил с капитаном
Арсаланом Ринчиновым. Он был в отставке из другой эпохи и работал у нас
электронщиком, за спиной клубилось тишайшее безмолвие тридцати прыжков в
Абсолютное Не... Но на защитной куртке еще был виден полустертый номер
"девять". В мочке левого уха он носил серебряную радиоклипсу - знак особой
надежности. Обычно он слушал по ней виолончельную музыку.
Я хорошо помню, я помню несколько раз, что смерть пролетала мимо -
она попала в "девятку". Кто мог знать, зачем у капитана на защитной
куртке, на спине, выбит этот полустертый порядковый номер? Как может
защитить защитная куртка, если она пронумерована, будто специально для
кого обрывком мишени, да еще черно-желтого резкого обозначения? Она
пролетела мимо - поколебала пламя наших свечей и улыбок: у кого-то
перегорели лампочки и приборы, у кого-то засвечены лучшие кадры с тещей,
сломались "молнии" на дорожных саквояжах, перекипел кофе, случились
преждевременные роды, а может быть, кто-то просто прикрыл форточку,
распахнутую случайным сквозняком... Она была среди нас - говорили ли мы
полушепотом или судорожно смеялись в кафе, прикуривая бесконечные
сигареты, неразборчиво признавались в любви осенним шапочкам случайных
попутчиц в полночи грохочущих поездов или по сто раз обламывали спички,
зажигая все свечи в Храме Падающих Свеч (вблизи вечной лихорадки
Ракетопарка-1). Магнитофоны, работающие на "запись", уловили в то время
неясную тонкогорлую песнь бессмертника, один синти-саксафонист говорил
мне, что как раз тогда сгорело у него четыре синти-сакса, прежде чем он
изобразил нечто, отдаленно напоминающее "Стразтиз" Ч. Маркера. Все, все
было у нас наперекосяк! Один биг-прыгатель "Синий протест" - как прыгнул!
задрейфовал, свернул с курса, скукожился в пространстве...
Два Космоса лежали передо мной, два Космоса: белый и синий. И если
белый - это молчаливый бегун от инфаркта трусцой... (радостно быть мне
обманутым первым снегом) - то синий? - ...это когда между ней и Августом
ничего нет, она плывет по августовской воде... Но я понял их
предназначение: мое прошлое и будущее - выдавил из тюбиков белила цинковые
и ультрамарин, разбросал географические карты с разновеликой глыбью морей
и новобрачной белизной простынок неопознанных континентов, перечитал
заново белые стихи в синей обложке ночи, стряхнул с сигарет великих
снежных равнин, тоской замкнувших горло, белоснежный пепел чаек в
лазоревую майолику океана... - да и перевил это всетаинственной лентой
Мебиуса, ей же и подвязал волосы китайской косицей, чтобы по технике
безопасности не выбивались из-под термической каски.
...ты говоришь, что я пытал пространство, ушел за горизонт вслед
за серым портфелем агента Госстраха - Крысолова, извлекающего
тонкогорлую песнь бессмертника? что я брел наизусть тридцать
километров от трактора, от всех этих сигнализейшен - спешил, что
только через сутки меня в бреду и рвоте обнаружила поисковая группа
вертолетов? - да, в черную вену пустыни, в рубчатый желудок песков...
а знаешь ли ты, что у меня образовалась ужасная рвота, я блевал
целыми кусками Времени? из меня извергались проклятые пространства,
события, эпохи... ну, потом, все эти крючки, квадратики, колесики,
пружинки, минутки, секундочки, травинки, муравьишки... это - Время
блевать, да? ты протягиваешь мне руки через мраморное отчуждение
утреннего столика кафе, но тебе не надо... знать, что там была только
грязная мыльная пена и отовсюду падали, зачарованно кружась, бритые
чайки и подержанные корейские велосипеды, только чайки и
велосипеды... - нет, дорогая, не все так просто! это орбитальный сон,
что?! орбитальный сон, я говорю: С! - О! - Н!.. а? да, да, я слышу,
говорите громче, алле-о?!.. дайте мне комнату с серым потолком с
запада на север, алле-о! - ну что ж, пожалуй, я пойду, дорогая,
оставляя тебя в этом каменном кафе... привет! на этом заканчиваю свое
письмо, передавай приветы всем нашим близким и знакомым, всего тебе
наилучшего... целую, конечно!
Да, так было, эпоха всех Свершений, мы ломились в самую глубь плато
Хурамчир. Мы делали дорогу, мы были первыми, мы глотали пространство,
просто упивались им... За нами, параболически сходя на нет у горизонта,
млечно дымилась стальная и бетонная магистраль. Где-то там по сто в ряд
гудели и рвались, мчались и лопались автомобили. Рыдали от счастья
красивые женщины, захлебывались в слезах и умирали. Росли беспричинные
дети. Правительство башляло деньги лопатой. Я очень любил наш трактор.
Жизнь меня не печалила. Впереди только ненасытный зной и суриковые горы.
Плато Хурамчир. Я работал на раздаче-загрузке в автоматической столовой. В
другое время бродил по темным переходам, гоняя вверх и вниз на лифте,
купался в бассейнчике с прохладной водой или слушал маленькие человечьи
истории, если кому поболтать захотелось. Вообще-то я придумывал разные там
секреты, чтобы люди подолгу вдали от дома не сатанели от автоматической
еды. Капитану Арсалану я всегда заряжал на две-три бутылочки побольше его
любимого соусированного пивка. Я хотел бы прожить его походку и взгляды,
его руки, особенно - как он держит голову. Может, в том и отгадка, что там
- в Абсолютном Не..? Ведь не говорят и не пишут в учебниках. Вообще, никто
не знает. Прыжки в Абсолютное Не... закрыли. Я бы хотел написать с него
портрет. Задание в школе на лето - "типаж в интерьере". Это капитан
Арсалан сидит во всегдашнем своем шезлонге в интерьере плато Хурамчир в
своей заслуженной куртке, с оптическим дальнобоем на коленях, смотрит
вдаль на суриковые горы. "Постигший Тишину" - так бы я его назвал.
Однажды я попросил у него примерить себе радиоклипсу: там жила
тишина, маленький Дацан тишины... Богомольные травы клонились под тайным
причастием ветра, серебристо держала Луну ковыльная стража, тонкогорлую
песнь выводил бессмертник. Там жили и лошади: волооко стекали туманы с их
грив, переговаривалась хрустом осыпь камешков под стертыми копытами, медно
плескались кольца сбруи. И птицы: ночная омутная глыбь скрипела и терлась
о шероховатость их крыл. Там... кривая Стена рубанула коростой полосующего
удара самое сердце глубиной Азии, под ней ничком жил человек-трава с болью
и гудением во всем позвоночнике - из него росла прямая и твердая стрела с
шелестением желтых буддистских ленточек на вечном сквозняке проклюнутого
азиатского сердца... Вот что я узнал. И с сожалением отдал радиоклипсу.
Обычно я писал пейзажи, маленькие картонки пейзажиков, расположившись
подле монументальной гусеницы нашего трактора: тент, мольберт, стульчик,
коробки с красками, столик с журналами и альбомами - люблю я рисовать, а
во время размышлений полистать литературу, посмотреть работы мастеров или
старые фотографии. Люблю к тому же попивать брусничный морс с планеты
Капель - эдакие причуды... На выходные все улетели по домам, было
спокойно, капитан Арсалан дежурил, и я остался вместе с ним. По привычке
он дремал, весь распространившись в биосенсорном шезлонге, вместо
предполагаемого дальнобоя баюкал в ладонях бутылочку любимого пивка
"Маркет" и на суриковые горы не смотрел. Я смотрел и рисовал закаты, а они
были дремучие, обморочные какие-то закаты: вакханалия
убийственно-багрового и багрового цвета. Больше ничего. Тревожно. Горы
тогда становились горчишными.
Работалось мне покойно и споро, искоса я выхватывал куски сна
капитана, помечал их карандашиком для своей вселетней картины. Особенно
мне было отрадно попивать морс, ведь он с планеты Капель, а там, говорят,
брусничники по грудь и спелые охапки ягод собирают поющие девушки в
разноцветных индейских повязках на волосах. Как раз туда и преобразовалась
одна моя хорошая знакомая, с которой я только и собирался задружить как
художник с художником... Может, в этом греющем душу напитке - тепло и
ласка и ее верных рук? Я, кажется, вполне прилично передал всю эту массу
давящего пространства и то, что мы черт знает когда доберемся до всего
этого беспредела. Но это показалось чересчур напыщенным, до того
просторным и одичалым: распахнутая пустынность, крутолобые лики гор,
тяжелые приливы заката... Я подрисовал на одном из горбатящихся холмов
маленькую, злую и напряженную фигурку всадника на взъерошенной лошаденке.
Железной скобкой впившись в ветряные дали, он смотрел миры: разведчик,
впередсмотрящий, гонец... Стало просто и сурово, как в шахматах - он
предназначенно заполнил клетку пространства давно решенной комбинации.
Откинувшись самым вальяжным мэтром, я небрежно перелистывал любимые
журналы. Морс терпко и влажно туманил мои воспоминания обещанием еще
несбывшихся рук... Это все дурацкая картина сводила с ума, одного
древне-заслуженного художника: "Сбор брусничного урожая на планете
Капель", что издавна своей незабвенной помпезностью украшала якобы
вестибюль нашей школы, то-то и мнится мне все, то-то и помнится...
Что-то сломалось в вечере, щелкнуло, какой-то выключатель...
рассыпалось. Тонко въелся в воздух и оборвался сверлящий перелив,
встрепенувшийся ропот... трепет - ...стон? Я оглянулся - шезлонг капитана
смяло, бросило назад - сам он выкрутился, вывернулся на песок, но
привскинулся на колени, злым и темным лицом как прицелом оптического
дальнобоя с тусклой игрой закатных бликов что-то искал, выслеживал в
графленых линиях шахматного горизонта... Что?! - я оторопело переживал
этот, вмиг перемешанный сердитой рукой, фотографический коллаж. Он прямо
поднялся с колен, мне показалось: ритуально поцеловав край закатного
знамени, но стер с лица дальнобойную озлобленность, с губ песчинки - или?
мне послышалось... какой-то чревовещательный морок, молитву, проклятие..?
- А?! - вновь не уразумел я, но капитан шел к входному люку с пугающей
неровностью начинающего канатоходца или так, словно путь его был тщательно
заминирован и каждую секунду следовало ожидать взрыва. И я ничего не понял
в его судьбе, но вечер мне был испуган. Собирая вещи, я думал об этой
тарабарской фразе, чертовщине ли какой-то? - "Тень стрелы Отца"... - вот
что он сказал. Сдвинул и оставленный им шезлонг, в песке блеснула
серебристая рыбка радиоклипсы, наверное, выпала при падении. Не удержался,
поднес ухо к замочной скважине Вселенной. Мне показались разноголосые
инструменты, как настраивается перед игрой оркестр, невпопад
переговаривались музыканты - их голоса шуршали твердой смятой бумагой -
или это ветер перебирал нотные листы? Чьи-то пальцы тайным причастием
пробежались по богомольным струнам... тонкогорло пропела неясная
дудочка... медно расплескались ударные тарелки и колокольчики... пианола
шелестела ленточками на ветру... Было слышно, осязаемо, реально - кто-то
подошел, пощелкал в микрофон, сказал: "в сторожке, в парке, в черном
сейфе...", а ревербераторное эхо подхватило, разнесло, озвучило - "...в
сторожке, в парке... в сторожке..." Откуда это? Что так захолостнуло по
сердцу? Не белый ли это и синий Космос настиг и отозвал меня? - ведь было
же такое, было... Но что там, как дальше? Отчего же не вспомнить... - или?
- нет, заново перевью и расправлю таинственной лентой сине-белую повязку
для китайской косицы...
Нагруженный всем скарбом, нагнал капитана в холле, протянул на ладони
дивный светлый зрачок. Он мучительно вспомнил меня, потрепал по плечу,
уехал на лифте. Ужинать не стал, закрылся в каюте, передал по связи, что
плохо себя чувствует. Но ладно.
И вот что-то сломалось в нашей жизни, щелкнуло, какой-то
выключатель... капитан Арсалан похудел и осунулся, перегорали лампочки и
приборы, сверлящим переливом въедалось сигнализейшн-спешиал-сирена,
кому-то вечно не хватало то завтрака, то обеда... Перекипал кофе, все были
с усердно-рассерженными лицами, в бассейне я замечал только что брошенное
мокрое полотенце или волглый, неведомо чей, халат. Даже справился у
начальника смены: сколько человек экипажа на борту? - Семь, как всегда...
- ответил он мне, решив, очевидно, что очередные мои секреты дизайнера
нечаянной радости - это задавать идиотские вопросы. Но не такой уж я
негодяй и двоечник, чтобы исправлять каждый раз какую-то нелепую ошибку, и
хорошо все обдумав, я отправлял восемь порций и девять порций... - а
робот-доставщик разносил все.
Он пришел ко мне.
Я сразу узнал его. Это был человек-трава: маленький пожухлый монгол в
лоснящемся кожаном халате, в лохматой шапке с тесемками, носки его мягких
сапог смотрели в наше линолеумное небо.
Я в это время был один, в нашем малютке-баре наводил лоск на
старенький, но верный мой шейкер, развешивал разноцветные фонарики.
- Ты кто? - спросил я завороженно.
- Я Гэсэр-хан.
- Чего ты хочешь?
- Дай мне водки.
Я плеснул ему в подвернувшуюся рюмаху, но он отстранил локтем, принял
лишь полный бокал и безмятежно-коротко выпил его. Стоял покачиваясь,
занюхивая травяным и мятным рукавом.
- Ты любишь овсяные оладушки? - еще спросил я.
- Да... - он мутно покачнулся, выпростал что-то из недр своей кожаной
обители, положил на полированную стойку. Это была темная и древняя широкая
ложечка с длинной ручкой.
- Что это?
- Это лопаточка для переворачивания оладушек, - ответил он, широко и
привольно швыркнув носом. - Моей бабушки... - добавил еще тише и пошел,
охватывая аркой всадниковых ног далекое и близкое, дико пахнущее медом
вскопытенных трав и пряной пыли, время сигнальных костров и кочевий.
Как раз прилетел к нам Батхитхван Чумпура, исполнитель на народных
индийских инструментах (из-за чего и генеральный порядок), все стали
заходить и рассаживаться в баре. Он долго настраивал ситар, он пел и играл
свою музыку, запалил морок благовонных палочек, весь потел, посерел и
осунулся лицом, раскачиваясь маятником литого просолнечного тела. -
...чайки над морем, вы - белые чайки над синем морем, - говорил он, или
кричал? - нам откуда-то издалека снизу, - вам нечего бояться,
расслабьтесь, спокойно, все спокойно... - и мы все еще больше становились
чайками над морем и летели, летели... - музыка ли летела, слова его,
чревовещательный морок какой-то? - пел ли это человек-трава? богомольные
пальцы на струнах тайного причастия ночи, тонкогорлая весть бессмертника,
шероховатый трепет стекающих с грив туманов, шелестение азиатских
тесемочек, плеск медных колечек... - или это звон колокольцев - браслетов
на смуглой излучине запястья равномерно выгибаемого из августовской воды,
когда она плыла из моего орбитального сна к области берега,
невозвращаемого всего лишь из-за невозможности вспомнить фразу, ясно конец
ее: "...в сторожке, в парке, в черном сейфе". Так настиг меня белый и
синий Космос, вбирал в себя: ...между ней и Августом - ничего нет, она
плывет по августовской воде, не слыша как тихо звенит браслет - плачет
космонавт в орбитальном сне... в орбитальном полете, космонавт - это я, а
она - это то время, та песня, что не могу, или не смею? - вернуть я, ведь
я помню, хочу вспомнить - и боюсь, и не смею, смею и боюсь из того,
уплывающего от меня по августовской воде, мира, убегающего молчаливым
бегуном от инфаркта трусцой... (- ну зачем он сегодня бежал? - толстой
строчкой следов, как сапожной дратвой, первый снег до весны пришивал).
Или, это все - ПОРА СЕНОКОСА?
ты уезжаешь в деревню,
а когда возвращаешься -
женщины носят разные туфли:
на одной ноге золотую,
на другой - пурпурную...
Нет, как же мне додумать до конца, виноват ли я, что забыл? А музыка
летела, вбирала в себя, вибрировала - и шла тяжелыми приливами заката,
посвистом стрелы, тарабанящим чревовещательным мороком... и кончилась
быстро, оборвалась, вздрогнула и погасла, задрейфовала, свернула с курса,
скукожилась в пространстве... Глубинный удар потряс наши тракторные недра,
какие-то родовые схватки двигателя, вой расходящегося кругами сиренного
эха... Погас свет. Мы определенно встали, упершись в давление невидимого
предела. Все расхватались в тревожную мглу по своим местам вдоль
путеводных нитей аварийного световода.
Мне бежать было некуда, с великим заклинателем чаек над морем мы пили
чай в тусклом мерцании авариек.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг