придумывают новые звукоизолирующие материалы для перегородок в домах.
Инженеры строят совсем бесшумные лифты и эскалаторы. Врачи изучают
влияние шумов на работоспособность и здоровье людей. Все это делается ради
покоя советского человека. Нам дорог его труд и отдых.
- Так почему же в бесшумные вагоны или, как здесь, в тихие залы
теплохода, где для защиты от внешних шумов поставлена специальная
звукоизолирующая обшивка, - говорил профессор, - врывается вдруг такой
грохот, визг и смех, что при измерении интенсивности этих звуков особыми
приборами стрелки их прыгают за шкалу! Видно, техника тут ни при чем.
Может, ученые зря занимались этим бесполезным делом? Не думаю, - тут же
отвечал он. - Надо защищать дорогую нам тишину и от моторов и от веселых
молодых людей с эгоистическими наклонностями.
Слушая Афанасия Гавриловича, Лева Усиков беспокойно ерзал на скамейке.
Кому же приятно, когда на тебя показывают пальцем. И ему вспоминались
разные случаи. Например, забывая о присутствующих в вагоне пригородного
поезда, он горячился, спорил с Митяем. А в это время рядом с ним сидела
пожилая женщина и болезненно морщилась. Вероятно, у нее болела голова или
ей было просто стыдно слушать глупый, бесполезный спор.
"Ведь то, что ребятам кажется верхом совершенства и остроумия, другие
люди, постарше, поопытнее нас, оценивают совсем иначе", - подумал Лева, и
ему стало совестно за многие свои поступки, в которых раньше не видел
ничего худого.
Часто он "работал на зрителя", как это делают маленькие дети, заметив,
что за ними наблюдают. В том же пригородном поезде, среди веселых друзей.
Лева сыпал шуточками, говорил нарочито громко, чтобы все слышали.
Оглядывался по сторонам: вот, мол, какой я интересный и остроумный! Но это
никого не трогало.
Наконец один старичок, сидевший с газетой напротив, вежливо спросил:
"Молодой человек, до какой станции вы изволите ехать?" Лева ответил.
Оставалось еще примерно полчаса пути. Старичок вздохнул и отвернулся.
Вспоминая об этом случае, которому тогда не придал значения, Лева лишь
сейчас почувствовал, как прав Афанасий Гаврилович.
- Видно, нам вежливости не хватает.
- Вежливость - это не то слово, - резко отчеканил Набатников. - Вы еще
скажете - хороший тон. Я говорю о первейших обязанностях молодого
гражданина, о правилах его поведения. Есть, конечно, невежливые парни,
вытирают нос рукавом и громко чавкают за столом. Это дело воспитания в
семье. Но когда речь идет о поведении этого парня в общественном месте,
то, извините, дорогой мой, это не называется вежливостью. Тут воспитанием
должно заниматься уже само общество, а не только мама и папа.
Афанасий Гаврилович нервно застучал ногой. Разговор его взволновал, он
никак не мог успокоиться и так же резко продолжал:
- Конечно, настанет такое время, когда я, уже дряхлый старик, с
палочкой войду в трамвай - и сразу, как по команде, десятки юношей и
девушек вскочат со своих мест, предлагая мне сесть. Пока это делают
немногие, а некоторые стыдливо отворачиваются к окну. Настанет время,
когда шустрый паренек не будет отталкивать меня от кассы в кино. Юные
футболисты не станут гонять мяч у меня под окном, когда я работаю. Поздно
ночью я буду крепко спать, зная, что милые юноши и девушки не разбудят
меня крайне важным сообщением, что "нельзя рябине к дубу перебраться".
Настанет такое время. Но, простите меня, я хочу спать сейчас, пока не
напала на меня старческая бессонница... Вы скажете - есть правила. Мой
покой охраняет милиция. Все это верно. Я слышу в окно, как вежливый
милиционер предупреждает веселую компанию. А мне стыдно за них и за нас
самих.
Плохо мы следим за вашим поведением, молодые друзья. Иногда мне
кажется, что об этом надо много писать и в газетах и в книгах... Мы хотим
видеть нашу смену совершенной во всем.
Набатников замолчал, всматриваясь в розовую полоску на горизонте. Она
как бы перерезала надвое ряды бесформенных темных туч.
Собирался дождь. Ветер принес на палубу несколько крупных капель.
Афанасий Гаврилович собрался уходить, и Женя пригласил его посмотреть
передачу "Альтаира". Он надеялся, что опыт и наблюдательность такого
человека, как Набатников, будут полезными в поисках аппарата. Мало ли по
каким данным профессор сможет определить местоположение теплохода. К
сожалению, в каюте нельзя было развернуть громоздкую направленную антенну,
чтобы с ее помощью определить, откуда приходит сигнал, а поэтому трудно
узнать, обогнал ли "Горьковский комсомолец" своего тихоходного собрата.
Профессор сразу же согласился. Ему, как он говорил, попросту не
терпелось увидеть передачу с "Альтаира".
- Наконец-то я получил официальное приглашение, - шутил он, направляясь
в каюту студентов. - Демонстрируется новая телевизионная техника. Поехал
отдыхать, смотреть на волжские закаты, любоваться полетом чаек, слушать
соловьев у Жигулей, а тебя опять тащат в лабораторию. Нет, братцы мои, не
жалуюсь. Так и должно быть, жизнь без техники невозможна. Мы-то к ней
привыкли. И люди, которые ее не любят, не понимают, нам кажутся
ихтиозаврами.
- Таких я что-то не видел, - возразил Женя, открывая дверь каюты и
включая свет.
- Есть чудаки, - сказал профессор, усаживаясь на диван. - Свою
неграмотность они прикрывают глупейшими рассуждениями о разных склонностях
характера, о любви к живой природе, будто широкое развитие техники
находится с ней в противоречии. А я соловьев ходил слушать на Тверской
бульвар. Это, как вам известно, центр Москвы. Снуют машины и троллейбусы.
Милиционер через громкоговоритель регулирует уличное движение. Проносятся
в воздухе реактивные самолеты... А на бульваре цветут липы и левкои,
матери возят в колясочках детей... И вот поздним вечером, когда станет
потише, поет, заливается на все лады московский соловей. Понимаете -
московский! Не мешает ему наша, советская техника, привык он к ней, не то
что иные бородатые чудаки.
На экране, как и должно быть, если позволяет расстояние до передатчика,
появилось изображение. Не нужно было особенно точно настраиваться, так как
мощность сигнала оказалась не маленькой. Видимо, "Альтаир" находился не
так уж далеко.
- Хорошая четкость, - определил профессор, рассматривая неподвижную
картинку.
Митяй почесывал затылок и не мог понять, что же случилось с
изображением.
Ребята привыкли видеть висящую лодку, кусок кормы, мачту для флага,
угол ящика. Сейчас ничего этого не было. Объектив "Альтаира" показывал
пустынную палубу, освещенную лампочками. Они вытянулись цепочкой и
пропадали где-то далеко, в глубине экрана. По борту строгим рядом белых
пик выстроились тонкие трубки, поддерживающие крышу над палубой.
- Повернули ящик! - с досадой воскликнул Усиков. - Теперь берега совсем
не увидишь.
Митяй догадался об этом раньше Левки и забеспокоился всерьез. Он не
верил, что местоположение теплохода можно определить по разговорам
пассажиров и другим признакам. Только своим глазам верил Митяй, надеясь
увидеть на экране четкую вывеску с названием пристани. Вот это
доказательство! Все остальное, особенно Левкины домыслы, не принималось им
в расчет.
Почти на всех пристанях суда загружались ящиками, тюками, корзинами. Не
хватало места - заполнялись нижние палубы. Так было и сейчас. Пришлось
потесниться. Ящик с аппаратом прижали к самому борту, чтобы уложить рядом
другой груз. Хорошо, что объектив "Альтаира" видел палубу. Ящик с
прорезанным в нем отверстием могли бы повернуть иначе, то есть объективом
к стенке другого ящика.
- Кто-то идет! - негромко сказал профессор, увлеченный новой для него
техникой.
Не каждому приходится видеть тайную передачу телевидения. Пассажир,
идущий по палубе, не мог даже предполагать, что за ним наблюдают, причем
не из окна соседней каюты, а совсем с другого теплохода, который плывет за
десятки километров отсюда.
Человек медленно шел навстречу объективу. Вначале была видна только его
расплывчатая фигура - силуэт не в фокусе на матовом стекле фотокамеры.
Затем, по мере его приближения к ящику, четкость повышалась, исчезла
расплывчатость линий, уже можно было рассмотреть пышные, курчавые волосы,
освещенные лампами сверху. Но вот человек подошел совсем близко.
Яркая лампа светила ему прямо в лицо.
- Багрецов! - прошептал Женя.
Сомнений не было. Высокий худощавый парень. Криво завязанный пестрый
галстук. Плащ, небрежно висящий на руке. Наивные и вместе с тем грустные
глаза. Этого человека Женя узнал бы не только на экране вполне приличного
телевизора, но и на плохом, недодержанном негативе. Правда, к тому у
Журавлихина были свои, сугубо личные причины. Как же ему не знать Надиного
друга?
Багрецов ходил взад и вперед по палубе, постоянно оглядываясь. Зачем?
Ведь, кроме студентов и профессора, сидящих в каюте "Горьковского
комсомольца", никто им не интересовался. Палуба все время оставалась
пустой, пока не выключился аппарат. Следующие пять минут опять было видно
Багрецова. Кто знает, не бродил ли он весь прошедший час.
Куда ехал Багрецов? И Митяю и Леве этот вопрос показался бы праздным,
но Женю заинтересовал серьезно. Багрецов знал маршрут экспедиции Толь
Толича, поэтому Надя, по просьбе Журавлихина, должна была найти следы
своего обиженного друга.
"Попробуем рассуждать так, - думал Женя, поеживаясь от свежего ветра из
окна. - Если каким-либо способом связаться с Багрецовым, то аппарат будет
найден. Багрецов знает, кому принадлежит груз. Значит, мы все равно нашли
бы его, хоть на Южном полюсе... Но как послать телеграмму Багрецову? На
какую пристань? На какой теплоход? Хорошо бы, этот друг написал Наде,
тогда через нее можно связаться с ним".
Желание ясное и абсолютно естественное, но Женя, к удивлению своему,
почувствовал, что не хочет письма Багрецова. "Пусть молчит, ей не пишет.
"Альтаир" найдем и без него", - думал Журавлихин, успокаиваясь тем, что
Наде неприятно получать письма от оскорбленного друга.
Напрасно Женя хитрил, оправдываясь заботой о девичьем покое; пусть
невольно, но все же он изменял своим принципам. Хотелось, чтоб письмо
Багрецова затерялось, телеграммы не доходили и сам он как можно дольше не
приезжал в Москву.
Все это было противно и шло вразрез с высоконравственными установками
Журавлихина, его деликатностью и щепетильностью.
Набатников ушел спать. Ребята по очереди зевали. Журавлихин распределил
порядок дежурств у телевизора и возвратился в свою каюту. Ему досталось
утреннее дежурство, надо как следует выспаться, чтобы не подвести ребят.
За окном было темно. "Горьковский комсомолец" обгонял гигантский плот.
Его тащил маленький буксировщик. Гулко стучали колеса по воде. На плоту
стояла изба, из открытой двери падал свет на развешанное возле белье.
Женщина, посматривая на облачное небо, снимала простыни и детские
носочки. Из трубы шел дым. Слышался голос радио: "Ах, краснотал мой,
краснотал! Ты все ли мне тогда сказал?"
Из двери вышел раздетый до пояса человек с полотенцем, нагнулся к
умывальнику. Все было по-домашнему на этом острове. Он, длинный, тянулся,
вероятно, на целый километр. Такие большие, но не плавучие острова
отмечаются на картах.
И плот, и дом, и даже белье на веревке - все это казалось Жене
необычным, никогда не виданным.
Путешествие в мир продолжалось. Студенты видели его двойным зрением -
собственными глазами и глазом "Альтаира". Он, как разведчик, идет сейчас
впереди.
Положив на руки подбородок, Женя сгорбившись сидел у окна и мысленно
подводил итоги первых дней путешествия. Сколько событий, сколько
впечатлений! Голубые - судаки, проступок "инспектора справедливости", его
неожиданный прыжок и печальные последствия. "Собачий мир" и парад
остроголовых. А люди какие встретились Жене! Взять хотя бы тех, что сидели
на корме рядом с "Альтаиром". Еще эта встреча с Багрецовым...
Нет, не уснуть.
Но мысли его чаще всего возвращались к разговору с Набатниковым. И не
загадки далеких планет, не приключения Левы Усикова, не фильтры системы
Митяя Гораздого, даже не воспоминания о Наде беспокоили Женю. В ушах еще
звучали резкие и справедливые слова почти незнакомого ему человека. Женя
привык читать книги о себе и своих товарищах. Книги эти нравились, в них,
как в зеркале, отражалась жизнь студентов. Зачеты, дискуссии, вечера в
клубе и общежитии, прогулки и свидания, хорошие и плохие профессора,
ребята, эгоисты и "симпатяги", - все что угодно было в книгах. Но Жене
хотелось другого. "Конечно, юность прекрасна, кто ею не любуется! Это
хорошо, но умиление вредно". Так говорил Набатников.
"Молодежь - хозяева мира, светлый дом передают им старики. Вот и будьте
радушными хозяевами. Не наступайте старикам на ноги. У них - мозоли, всю
жизнь провели на ногах, строя ваш дом", - вспоминались его слова.
Профессор приводил десятки разных примеров, сурово журил ребят - и все
это было правильно. Говорил он с редкой прямолинейностью, что подкупало
студентов, хотя они и чувствовали некоторую обиду. Другие бы на их месте
поспорили, во всяком случае, обозлились, как это часто бывает. Кто-кто, а
юный товарищ с полученным только что аттестатом зрелости больше всего не
любит критику своих поступков, особенно со стороны взрослых. Он же сам
взрослый, не маленький, чтобы ему указывали, как держать ложку.
Кроме того, в этом прекрасном возрасте у человека ярче всего
проявляются критические наклонности. Постепенно рушатся авторитеты. Прежде
всего бабушкин - это еще в школьном возрасте, - потом авторитет мамы,
папы, профессоров, затем любимых писателей, ученых ("Подумаешь, Ньютон!
Без него бы открыли закон тяготения"), наконец дело доходит до философов,
и только с годами авторитеты восстанавливаются, причем в новом, более
глубоком качестве. Годам к тридцати восторжествует и бабушкин авторитет,
человека, много пожившего, - с ней полезно иной раз посоветоваться.
Профессор Набатников хорошо знал молодежь. Когда-то заведовал кафедрой
в одном из ленинградских институтов. Принимал зачеты. Руководил дипломной
практикой, но это уже после того, как покинул студенческие аудитории,
переехал в Москву и отдался научно-исследовательской работе в специальной
лаборатории. Жене и его друзьям было неудобно расспрашивать профессора о
его деятельности, но они узнали, что Набатников занимался не только
наукой, но и партийным воспитанием, как секретарь партбюро.
Журавлихин - совсем молодой комсомольский работник, впервые его выбрали
в комитет. Ему еще многому надо учиться, например, у такого интереснейшего
человека, как Набатников, тем более что он не расстается с ребятами.
Видно, и вправду они ему полюбились. Каждого расспрашивал о жизни,
интересовался их стремлениями, наклонностями, и это была не простая
вежливость, не от скуки занимался разговорами. Как-то однажды он сказал,
что терпеть не может, когда перед молодыми гражданами приседают на
корточки и, тая от нежности, засматривают им в глаза: "Какие вы
замечательные, умные! Куда уж нам, старикам!"
Обняв Журавлихина за худые плечи и глядя на береговые огни, Набатников
говорил неторопливо, густо окая:
- Вот вы, Женечка, жалуетесь: трудно, мол, нам, молодым. Шагнешь и
оглядываешься: так поступил или нет? В этом нет ничего плохого. Гораздо
хуже, когда не по годам развивается самоуверенность. Плевать, мол, мне на
советчиков, сам с усами. Идет и шлепается в лужу. - Уголки его губ тронула
усмешка. - Но чаще всего самоуверенные молодцы идут не прямо, а выбирают
обходную тропинку. Хитрят - и, к сожалению, нередко добиваются успеха.
- Понятно, Афанасий Гаврилович, - сказал Женя. - Ребята всякие бывают.
Но в нашем институте честные. Не поманю, чтобы обманывали. Персональных
дел почти не было.
- А шпаргалки?
- Встречались. Но мы о них на всех собраниях говорим. Вот и Усиков
скажет.
Лева отвел глаза.
В откровенном разговоре с Афанасием Гавриловичем Женя не мог не
вспомнить об одной печальной Левкиной затее, когда он придумал
"радиошпаргалку". Особой нужды в ней не было - Лева честно готовился к
зачетам, - но желание удивить ребят своим изобретением заставило Усикова
соорудить крошечный приемничек, от него тянулся тоненький, еле заметный
проводник к уху с запрятанным в нем миниатюрным телефоном (Левка достал
его от аппарата для тугоухих). Телефон был прикрыт кусочком ваты.
Передатчик находился на скамейке, рядом с Митяем. Глядя в учебник, он
должен был подсказывать Левке по радио. Но все дело поломалось. Митяй
обозлился и предупредил, что выведет его на чистую воду. Комсомольское
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг