- Все понятно, - стараясь говорить равнодушно, заключил Кузьма. - Завтра,
так завтра.
Он хотел было добавить, что, конечно, где уж ему до московского техника. У
того научные предложения! Их можно слушать хоть всю ночь, и даже со
спектаклей уходить: Нет, этого не сказал Кузьма, он не хотел обижать Ольгу.
- Ну, прощай! - с нарочитой грубоватостью сказал он и пожал безвольную
руку девушки. - Мне еще нужно из оранжереи долото захватить.
Бесхозяйственные ребята: где работали, там и бросили.
Он что-то еще недовольно пробурчал и, не оглядываясь, быстро зашагал по
дороге.
Ольга хотела броситься за ним, но удержалась. Все ее существо кричало от
боли. Обида, жестокая обида душила ее до слез. Нет, не потому, что она
оскорблена равнодушием Кузьмы. Она не могла не заметить, что в его разговоре
скрывается какая-то непонятная нарочитость, он умышленно подчеркивает свое
равнодушие. Раньше этого никогда не было, и ей казалось, что он ищет встречи
с ней и чего-то боится: Сейчас она сама пришла к нему: А он?..
Не такой встречи ждала Ольга. Но самое обидное, чего она себе никогда не
простит, заключалось не в этом: Ольга поняла, что отныне она будет еще чаще
думать о нем. Она будет всюду слышать его шаги. Он незримо станет ходить
рядом с ней. Он придет к ней в дом, сядет напротив, и Ольга будет мысленно
говорить с ним. Он заполнит все ее сознание, все ее существо, и она не в
силах будет освободиться от этого:
Ольга смотрела вдоль улицы, все ей казалось, как в тумане. Она провела
рукой по глазам и с удивлением заметила, что ресницы ее были мокрыми.
* * * * * * * * * *
Стеша выходила из клуба почти последней. Ей не хотелось снимать звонко
шуршащее платье. Она готова была снова и снова повторять слова своей роли.
Как жаль, что Пушкин написал такую маленькую драму! Уже все разъехались,
разошлись по домам, и донна Анна может одна пройти улицами уснувшей деревни.
"Ну и луна! - Стеша подняла голову. - Может, такие лампы когда-нибудь
повиснут над нашими полями. Чудеса, а не жизнь".
Она вынула из рукава маленькое зеркальце и посмотрелась в него. Еще
темнели под глазами пятна плохо стертого грима, блестели от вазелина щеки,
но что самое обидное - у донны Анны стали видны веснушки. На сцене они были
тщательно запудрены.
Стеша смешливо нахмурилась так, что на переносице показались тонкие
морщинки, и озорно, по-мальчишечьи прищелкнула языком: "Ничего, проживу и
конопатенькой".
Она не заметила, что за ней наблюдает Фрося. Откинув назад белую шляпку,
девушка поджидала подругу. Убедившись, что Стеша перестала собой любоваться,
Фрося подошла к ней и, вздохнув, сказала:
- Гляжу я на тебя, и зависть меня берет. До чего ж ты завлекательная,
Стешка! - Она тронула ее за рукав, пощупала, каков атлас, и продолжала: -
Иной раз поглядишь на Антошечкину, девка как девка - ничего особенного.
Курносая, скуластая. Хоть бы кудри или косы настоящие были, как у иных
девчат: ну, скажем, у Нюры Самохваловой, а то ведь так - видимость одна:
- У самой и таких нет. Каждый день кудри навиваешь, - не выдержала Стеша.
- Чего тебе мои косы дались!
- Да я не про то, - Фрося поморщилась и невольно поправила мелкие колечки
на лбу. - Глядела я на тебя сегодня и диву давалась! Девчонка наша,
полянская, а ведь вон как представляет, даже мне плакать хотелось. Когда ты
там говоришь: "Слезы с улыбкою мешаю, как апрель", - до чего горестно
становится: Успокаиваю я себя: "Не верь ей. Это Стешка-тараторка, ни в жизнь
она никогда не заплачет, она только зубы умеет скалить, вроде меня:"
Стеша недовольно повела бровью.
- А вот и нет, - продолжала Фрося, скорбно смотря на подругу. - Ничего не
получается, вижу я одну эту Анну, и больше никого.
Антошечкина улыбнулась. Вот такая критика ей по нраву, особенно от
подруги.
Девушки шли рядом. Стеша шагала медленно, придерживая шлейф тяжелого
платья. Она уже пожалела, что не переоделась. И как эти "донны" стопудовые
юбки носили? На сцене ходишь два шага вперед, два шага назад и никакой
тяжести не чувствуешь, а по улице в таком наряде совсем невозможно идти.
"Через плетень не перескочишь", - с усмешкой подумала Стеша, вспомнив свои
проделки. Она не хуже любого мальчишки могла перепрыгнуть через изгородь,
конечно, если никто не видит.
В тени домов, где сейчас шли девушки, было темно, но все же Стеша каждый
раз прижималась к изгороди, заметив впереди блестящие спицы велосипеда.
Она не хотела, чтобы ее увидал кто-либо из ребят. Скажет: "Форсит наша
Антошечкина. До утра хвостом пыль подметала".
Фрося вытащила из платочка горстку подсолнухов и протянула их подруге:
- Хочешь?
По привычке Стеша потянулась за ними, но тут же почувствовала, что грызть
семечки в таком платье как-то странно. Донна Анна, наверное, этого никогда
не делала.
- Подожду, - улыбнувшись этой мысли, сказала Стеша. - Скоро только одни
грецкие орехи будем грызть, а ты мне семечки суешь. Не видала я их, добро
такое!
- Насчет орехов тебе Шульгина рассказывала?
- Рассказывала, - с обидой в голосе передразнила Стеша. - Я вместе с ней
работаю. У нас уже саженцы ореховые есть. Около бугра с нашей стороны,
знаешь, целую рощу разведем. Орехов будет, хоть завались.
- Боюсь, зубы поломаешь, орешек твердый! - хитро прищурившись, сказала
Фрося. - Небось, это не подсолнух, - ткнул его в землю, а он и вырос. Дело
неизвестное, новое, пока справишься - наплачешься досыта. - А ты у себя в
коровнике не ревела прошлый год, когда твоя Зойка захворала? Так что нам,
подружка, не привыкать! Будут у нас эти "греческие орехи". Помнишь, зимой к
нам профессор приезжал?
- Ну как же.
- Рассказывал про них. Нет, мол, ничего полезнее таких орехов. "Пусть, -
говорит, - ваши ребятишки в школу на завтрак их берут. Десяток съел - вкусно
и здорово". - Стеша проглотила слюну. - Я и сама не прочь их погрызть.
Как-то в сельмаг привозили. Мать приходит домой, а меня из-за скорлупы не
видать. Вот такая гора, - показала она, - на столе выросла.
Стеша увлеклась. Она бросила свой шлейф и широко размахивала руками. За
ней клубилось облачко известковой пыли. Пышные кружева на оборках широкой
юбки заметали следы тонких каблучков донны Анны.
Если бы кто-нибудь из приезжих встретил девушку в этом костюме на
колхозной улице, то был бы немало удивлен. Печальная донна Анна словно
родилась вновь и сейчас рассказывала об орехах.
- Представляешь, Фроська, что за ореховая роща у нас вырастет? Такие
толстые деревья, вдвоем не обхватишь. Идем это мы с тобой, а сверху орехи
падают, да не маленькие, а вот, - сжала она руку в кулак.
- Спасибочки, - усмехнулась Фрося, и ее кудряшки весело задрожали. - Ходи
сама, только не со мной.
- А что?
- Такой орех как по голове треснет, всю память отшибет.
Подруги смеялись. Фрося то затихала, то снова тоненько взвизгивала, будто
ее щекотали.
Медленно вращая педали, проехал "Каменный гость". Девушки притаились у
изгороди.
- Нет, а если по серьезному, - сказала Стеша, когда Буровлев скрылся за
поворотом. - Чего ты со своими коровами день и ночь возишься? Я поговорю с
Ольгушкой, мы тебя в ОКБ примем. До чего ж интересно! Будешь крыжовником
заниматься. У нас уже есть! Знаешь, какой крупный? Вроде ореха грецкого.
- Такой? - спросила Фрося, показав кулачок.
- Чуть помельче. - Стеша сказала это вполне серьезно, но не выдержала и,
улыбнувшись, добавила: - Приходи, увидишь.
- Нет, Стешка. Не пойду я к вам. Хочется мне у себя на ферме такое
сделать: Такое, - повторила Фрося, - чтоб и не снилось никому. Слыхала я,
что в Америке была одна сильно знаменитая корова. Она два года подряд по
пятнадцати тысяч литров молока давала. Памятник ей поставили американцы.
- Ишь ты, - Стеша сморщила нос и недовольным взглядом проводила еще одного
запоздавшего велосипедиста, - какой у них почет коровам-то.
- Это одной повезло, а остальных они таскают арканами за шею. Сережка
рассказывал. Но не в том дело, пусть как хотят, так и таскают. Вот у нас в
одном совхозе есть корова Послушница 2-я. Так она несколько лет подряд дает
больше шестнадцати тысяч литров в год.
- Памятника не поставили?
- Вот еще придумала, - недовольно заметила Фрося, - корова тут ни при чем,
дело в коровнице.
Стеша приподняла шлейф, подпрыгнула на одной ножке и негромко запела:
Ах, подружка моя,
Что ты так невесела?
Коровушку подоила,
Сразу нос повесила.
Она оглянулась на темные окна домов и, словно спохватившись, зажала себе
рот рукой.
- Ну, а если по правде, - спросила Стеша, стараясь смягчить свою шутку, -
как ты прикидываешь, твоей Зойке далеко до Послушницы?
- И не спрашивай, - махнула рукой подруга. - Да если бы она у меня одна
была, другие за ней и не тянутся. - Фрося сорвала с головы нарядную шляпку и
стала ею обмахиваться, словно ей было жарко. - Лабораторию нам надо на
ферму. Ведь мы боремся за каждый процент жирности молока.
Антошечкина молча опустила голову и вдруг заметила, что ее длинное платье
волочится по земле. Быстро подхватив свой шлейф, Стеша со вздохом сказала;
- Тут тоже надо что-то придумывать. Соберем ОКБ. Вот только воду найдем.
Они шли молча, и каждая думала об одном и том же. Пора, ой, как пора
взяться нашим комсомольцам за "второй цех", как часто они называли колхозные
фермы. Сережкин магнитоуловитель и реостат в курятнике пока еще ничего не
значат.
Неподалеку от Стешиного дома девушки встретили "длинного москвича". Он шел
по другой стороне улицы и что-то бормотал себе под нос.
"Наверное, стихи читает", - решила Стеша.
Шелестя шинами, мимо проехали двое влюбленных. Они держались за руки и
молчали.
Театральный разъезд заканчивался.
* * * * * * * * * *
У маленькой витрины книжного магазина, недавно организованного в Девичьей
поляне, стоял Сергей Тетеркин. Он облокотился на свежевыкрашенные перила и
разглядывал книги.
Книги в витрине разные: по агротехнике, по животноводству, романы и
повести, стихи. Вон на самом верху - пушкинские сборники. Блестят в свете
луны золотые буквы на переплетах. Вон - Маяковский. Но где, в каких книгах
прочитает Сергей-пастушок о том, как разгадывать непонятные записки?
Он еще перед спектаклем рассказал Ольге о своих предположениях. Шульгина
все-таки считает, что бутылка послана какой-нибудь специальной
гидрологической экспедицией, но, конечно, не у берегов Америки.
Сергей хмурился, сдвигал свои колючие брови и не хотел идти домой. Разве
до сна ему!
В правой стороне витрины он тщетно пытался прочесть заголовок книги. Книга
лежала в тени, только первые буквы названия четко выделялись на светлом
переплете:
"Поис: - читал Сергей, и ему определенно казалось, что дальше должны быть
две буквы "ки". - Обязательно в этой книге говорится о поисках. Чего?
Подземных рек или каких-нибудь минералов?"
"Нечего разгадывать ребусы, - подумал он. - Скоро луна осветит весь
переплет. Нужно только подождать каких-нибудь полчаса".
И Сережка ждал, потому что в эту ночь все равно не уснешь!
Тень медленно уплывала в сторону, словно с витрины незаметно стаскивали
черное сукно. Появилась новая буква - "к".
Вот если бы так же легко разгадывалась "тайна" записки!
Может быть, только в этот момент невероятным показалось Сергею новое
обстоятельство. Зачем нужно было запечатывать в бутылку одну часть
разорванной записки? Он вынул из кармана этот загадочный клочок бумаги и
снова - в который раз! - пытался проникнуть в тайну цифр и латинских букв.
Где-то совсем рядом послышалось жалобное мяукание. Сергей тревожно
огляделся. Вероятно, кто другой и не обратил бы внимания на такой пустяк.
Подумаешь, кошка! Но нет, у пастушка совсем иные принципы. Кошка - животное,
к тому же млекопитающее, как говорится в книгах. Животное полезное, состоит
на постоянной службе у человека, и если оно жалуется, то, видно, у него есть
к тому серьезные причины.
Из-за угла дома, где помещался книжный магазин, показалась Сима
Вороненкова. Как маленького ребенка, прижав к груди, она несла мяукающую
кошку.
Сергей заметил, что ее задние лапы тщательно забинтованы.
Девушка подняла свой острый носик, высморкалась в маленький платочек, и
тут пастушок заметил, что Сима плакала. Он сразу понял, зная ее характер,
что ревела она из-за кошки. Ничего не поделаешь, слезливое существо эта
Вороненкова.
- Кто это ее? - спросил Сергей, дотронувшись до бинта.
- Макаркина, - поднеся платочек к глазам, всхлипнула Сима. - Со злости как
дверью хлопнет: Одну ногу совсем переломила.
Она стояла возле Сергея притихшая, маленькая и черненькая в своем темном
простом платье.
У Сергея защемило сердце. Он не мог спокойно смотреть, как плачут
девчонки.
Подошли Стеша и Фрося. Услышав, о чем идет речь, Антошечкина не удержалась
и, придержав пышные кружева на груди, нагнулась и в сердцах плюнула:
- Простите, девчата, может, и не к лицу мне плеваться, но досада берет на
эту чортову Макариху. Кошка ей на дороге стала! Думается мне, что эту
Макариху в город надо отправить, пусть из нее все злые микробы повытаскают.
Навязалась на нашу шею, злыдень ненавистная!
- На собрании о ней надо вопрос поставить, - сказала Фрося, поглаживая
притихшую жертву Макаркиной.
- Из-за кошки? - с сомнением спросил пастушок.
- А как же? - по привычке накинулась на него Фрося, словно Сережка был
виноват, а не Макариха. - Она не только кошку, она свою скотину лупит почем
зря. Глядеть совестно.
- Да не об том речь, - прервала се Стеша и беспокойно заморгала
ресничками. - Не это самое главное, - кошка там или скотина. Обида за другое
берет: Мы: вот все вместе живем хорошо, дружно, будто одна настоящая семья,
и зачем нам: Скажите, зачем нам нужны такие люди, от которых злость
разгорается в сердце: лентяи, мелкие скопидомы, торгаши. В жизни у них
только свой дом и рынок. - Стеша умолкла, прижала кулачки к подбородку и
снова заговорила: - Час тому назад на спектакле я читала такие стихи, такие
стихи: ну, аж сердце замирало. Мне казалось, что и люди, все те, кто меня
слышал, от этих стихов становились и добрее и лучше. Потому что сила в них
особенная: Мы сейчас шли с Фросей, говорили об этих стихах и думали сделать
тоже что-то особенное. Нам и луна казалась совсем другой, будто это свет
дневной над полями, о чем Ольгушка мечтает. - Мы говорили о том, как сделать
нашу жизнь получше, - словно повторяя стихи, закрыв глаза, шептала Стеша. -
И казалось нам, что нет на земле лучше места, чем вот эта наша Комсомольская
улица.
- И вдруг кошка дорогу перебежала, - сказал Сергей и со смешком отвернулся
к витрине.
- Вот именно, перебежала, - Стеша открыла глаза и погладила кошку, которая
снова начала тихо мяукать. - Она вроде как напомнила, что живут еще на этой
улице ленивые, вредные люди, которые перебегают нам дорогу. И сразу увидела
я, что и улица не мощена, вспомнила, как осенью мы ходим здесь в резиновых
сапогах, а не в туфлях. И увидела я избы старые, оставшиеся от дедушек,
оглядела себя и тоже разозлилась. Ходит глупая девка, метет шлейфом улицу и
корчит из себя неизвестно кого. - Антошечкина обиженно замолкла.
- А как хочется, чтобы все люди были хорошими, - с детской наивностью
сказала Сима, прижимая к себе кошку. Девушка приподняла косынку на своей
стриженой головке и, помолчав, продолжала: - Мне стыдно говорить, теперь у
Анны Егоровны и вместе с вами я стала совсем другая, но вот раньше, когда я
встречала чужого, не нашего человека, черствого и грубого, то мне
становилось так больно за всех, что я потом плакала. Может, болезнь была в
этом виновата или просто так: - Сима вздохнула и опустила голову.
- А все-таки Макариху надо на общем собрании проработать! - заключила
Фрося. - И Лукьяничева тоже.
- За что? - спросил Сергей.
- Найдется за что. Правда, Макариха не дура. Она артельный устав в
точности выучила. Знает, за что могут исключить. Вот и ходит, как по
узенькой тропке. И дела не делает, и от дела не бегает. А вообще этих
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг