Дерябин. - Впрочем, он мог кричать... И это невозможно. Приборы защищены
от звуков.
- Бабкин! - воскликнул Вадим. - Это он говорил.
- Чепуха. В Яшкину камеру просунуться нельзя. Подключиться к
радиостанции трудно. Да и микрофона у него не было. - Борис Захарович
дохнул на стекла очков, протер их и сказал неуверенно: - А впрочем,
бегите, узнайте.
Бабкин лежал на кровати, вытянув поверх одеяла забинтованные руки.
- Наконец-то! - обрадовался он вбежавшему Вадиму. - А я уже совсем
подыхал от скуки. Читать нельзя. Ты бы мне какой-нибудь
"автоперелистыватель"
сконструировал.
- Ты что-нибудь передавал сверху?
- Как видишь, - Тимофей поднял руки. - Единственный практический
результат.
Лучше уж бросать записки в ботинках. Правда, жена спросит, куда я их
дел.
- А в радиостанцию включался?
- Не помню. Кажется, пробовал... Погоди... - Тимофей вытащил из-под
подушки карманный приемник и задумчиво повертел его в руках. - Ну да.
Громкоговоритель подсоединял. Но ведь внизу все равно ничего не слышали.
Вадим не смог сдержать радостного нетерпения.
- Не слышали, но видели запись на ленте. - И он рассказал, что из этого
получилось.
Притащили маленький магнитофон, на котором записали примерно те же
слова, что передавал Тимофей, и когда воспроизвели эту запись графически,
то выяснилась их абсолютная схожесть в зубчатой кривой, принятой из
"Униона".
Все это было нужно для доказательства, что самочувствие
Яшки-гипертоника в момент ускорения оставалось нормальным. Это обрадовало
и Дерябина, и Марка Мироновича, и, конечно, Багрецова, который внутренне
гордился своим открытием, хотя в основном оно было подсказано Борисом
Захаровичем. Дерябин подшучивал над Вадимом, что он уже практически
подошел к созданию "кресла чуткости", о котором говорил Афанасий
Гаврилович, что такие кресла с сигнальными приборами нужно выпускать в
серийном порядке.
- Пусть люди учатся бережному отношению друг к другу.
- Это, конечно, полезно, - с печальной улыбкой согласился Вадим. - Но я
бы применял такие кресла для выявления равнодушных.
Борис Захарович похлопал его по плечу:
- Неплохо придумано. Хочет человек посвятить себя науке? Пожалуйста,
побеседуем. И если приборы покажут, что товарищ из породы равнодушных,
никакие знания его не спасут. В науке таким делать нечего.
В другое бы время Вадим увлекся этой темой, стал бы развивать ее,
фантазировать. Но сейчас сердце его щемило, и не защита науки от
равнодушных дельцов волновала его, а печальное открытие, что душа любимой
оказалась пустой. И дело здесь не в приборах, они лишь подтвердили то, над
чем не раз задумывался Вадим. Сейчас, вспоминая мелкие частности,
разговоры с Риммой, ее отношение к людям, интересы, все, из чего
складывается внутренний человеческий облик, Вадим все больше и больше
убеждался в своей ошибке. Не мог он полюбить ее. Не мог.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Мужское благородство, "первейшие богачи" и обида
Медоварова. У автора появляется надежда, что
справедливость восторжествует. Но ведь она не приходит
случайно, за нее надо бороться.
Багрецов старался не думать о Римме. Ведь еще столько дел, нужных,
важных, интересных, за ними все позабудешь.
На другой день к вечеру пришлось вновь вспомнить о Римме. Исследуя
схему летающего разведчика, Вадим поставил его на крыло, и тут на пол
упали два белых целлулоидовых квадратика.
Быстро нагнувшись, Вадим узнал в них потерянные паспорта от
аккумуляторов.
Нетрудно было и понять, как они очутились внутри птицы. Видимо, Юрка,
когда нашел Вадима в бессознательном состоянии, обнаружил рядом с
растерзанным чучелом как бы выпавшие из него белые квадратики.
Естественно, что мальчуган запихал их обратно вместе с проводами и другими
электромеханическими внутренностями.
На матовой поверхности целлулоида ясно различались инвентарные номера,
даты, число циклов - короче говоря, все, что требовалось знать об
испытываемых аккумуляторах. На обоих квадратиках оказались какие-то
закорючки, видимо изображающие подписи. Но может быть, это все-таки другие
паспорта, не от тех аккумуляторов, что стоят за стеклом в шкафу? Вадим
сравнил кое-какие внешние признаки и на банках и на паспортах - те же
самые подтеки, одинаковые царапинки. Доказательства убедительные.
Не успел Вадим как следует их рассмотреть, как в дверь осторожно
просунулась пышноволосая головка Риммы.
- Бориса нема?
- Бориса Захаровича, - поправил ее Вадим, садясь за стол. - Дурная
школьная привычка называть так старших.
Римма проскользнула в дверь, бросила сумку на стол и насмешливо
поблагодарила:
- Глубоко тронута вашим наставлением, Вадим Сергеевич. Что еще скажете?
Он отвел глаза от ее полных, обнаженных до самых плеч рук и ответил
пустым словом:
- Ничего.
Увидев у Вадима паспорта, Римма изменилась в лице и с губ ее сползла
улыбка.
"Странно, чего она перепугалась? - удивился Вадим. - Вот сейчас приборы
не остались бы равнодушными".
Умела Римма владеть собой, подошла ближе и, склонившись через плечо
Вадима, спросила небрежно:
- Где вы их нашли? - И когда он ответил, лениво процедила: - Мне-то все
равно, конечно. Но лучше бы вы их никому не показывали. Анну Васильевну
подведете.
- Наоборот. - Вадим резко повернулся к Римме. - Теперь все выяснится.
Номера аккумуляторов известны. Надо позвонить в институт, и там проверят,
кто поставил испорченные аккумуляторы с такими-то номерами. Ведь они в
книге записаны?
- Не знаю. Ко мне это не относится. - Римма танцующим шагом ходила
возле стола. - Анна Васильевна должна отвечать. Наверное, она и в книге
расписалась.
- Такой грубой ошибки Нюра не могла сделать.
Римма погладила себя по голой руке и тоненько хихикнула.
- Насчет ошибок помолчали бы. Выговор даром не дадут.
- Нехорошо злорадствовать. Стыдно.
Частенько играя на людской честности и простодушии, Римма совершенно
точно знала, что Анна Васильевна, если уж ее удалось разжалобить и вырвать
обещание не раскрывать истинного виновника истории с аккумуляторами,
сдержит свое слово. Честность Вадима тоже не подлежит сомнению. Но,
оказывается, это очень скверно. Ни ласки, ни уговоры не поколеблют его
решения, и если он задумал помочь Анне Васильевне, то уж конечно своего
добьется.
Паспорта с подписью Риммы выдают ее с головой. Разве тут можно
оправдаться неопытностью, незнанием, рассеянностью? Ничто не поможет. Уж
слишком явно преступление. Да, да, преступление! Ведь она самовольно,
нарушив приказ, заменила аккумуляторы. "Зачем? - спросят ее. - Какие
причины вас к тому побудили?" И чтобы не подумали, чего-нибудь серьезного,
за что под суд отдают, придется реветь и признаваться, что торопилась в
город, не захотела возвращаться в лабораторию, а потому взяла старые банки
в аккумуляторной. "А почему вы торопились?" - спросят ее. Люди захотят
узнать, не скрываются ли здесь какие-нибудь смягчающие вину
обстоятельства: болезнь кого-нибудь из близких, проводы любимого человека.
Даже несчастная любовь и то может быть принята в оправдание.
Но ведь никого она не провожала, никого не любила. А признаться надо,
чтобы не навлечь на себя более строгой кары, чем увольнение... Впрочем,
кто поверит в истинную причину, из-за которой Римма совершила такой
отвратительный поступок: вызвать зависть у девчонки с танцплощадки? Не
поверят. Нет! В эту минуту она ненавидела Багрецова, его дурацкую
честность и прямоту. Но ведь мальчик, кажется, влюблен в нее? Ну что ж,
посмотрим!
Уже темнело, но Вадим не мог подняться, чтобы зажечь свет. Опираясь на
спинку стула, Римма из-за плеча Вадима рассматривала чучело орла, делая
вид, что это ее интересует, низко нагибалась, и тогда, боясь повернуться,
Вадим чувствовал ее щекочущее дыхание, шея его краснела, он злился на
себя, но отодвинуться не мог.
Как бы невзначай, Римма коснулась грудью его плеча. Вадим вздрогнул,
сжал в кулаке целлулоидовые квадратики, но потом опомнился, распрямил их и
положил на стол.
Римма глубоко вздохнула, нежно провела рукой по спутанной Димкиной
шевелюре.
- Дурнёнький. Ничего-то вы не чуете.
Тяжело приподнявшись, Вадим посмотрел ей в глаза:
- Говорите.
- А що мне говорить? Спытайте у Анны Васильевны.
Разве можно Римму понять? Вначале Вадиму показалось, что она намекает
на свое чувство... Нет, это никак на нее не похоже. Тогда в чем же дело?
Скривив губы в презрительной усмешке, Римма разрешила его сомнения:
- Неужели вы не видите, чего добивается ваша тихоня? Вы, як тот
закоханец, вздыхаете по ней, а она смотрит совсем в другую сторону.
- Позвольте, Римма! - Вадим испуганно развел руками. - Ведь это
обыкновенная дружба.
- Дитячи байки. Даже в школе я в это не верила.
- Это уже относится к вашей биографии, - холодно заметил Вадим. - Но я
готов привести вам ряд примеров...
- Не желаю я никаких примеров. А вашу тихоню ненавижу, ненавижу!..
Совсем опешил Вадим. Разве знал он, что все это было разыграно и
продиктовано якобы ревностью, а на самом деле совсем иными чувствами.
- Вы для нее все можете сделать, - прикладывая платочек к глазам,
возмущалась Римма. - А я не хочу. Не хочу!
Быстрым кошачьим движением она схватила целлулоидовые паспорта, чтобы
разорвать их, но Вадим вовремя бросился к ней:
- Не дурите, Римма! Отдайте сейчас же! Как вам не стыдно?
- Вам стыдно! Вам!
Она крепко сжимала паспорта, сильная, ловкая. Вадим попробовал отнять,
но это оказалось почти невозможно. Ведь перед ним девушка, разве он
способен причинить ей боль, разжимая тонкие пальцы? Но самое главное, он
боялся притронуться к ней, чтоб в пылу борьбы не обнять случайно, не
коснуться щекой обнаженных рук.
А Римма уже все превратила в шутку, бегала вокруг стола, громко
смеялась, взвизгивала, как от щекотки, и, когда Вадим настигал ее, прятала
руки за спину, подставляя раскрасневшееся лицо.
- Ну, що вы зробите? Що?
Она понимала щепетильное благородство своего противника, и если он за
столько вечеров, проведенных вместе, ни разу не решился ее поцеловать, то
здесь, в лаборатории, она в полной безопасности.
Прижавшись к стене, Римма старалась разорвать, разломать на части
плотные квадратики. Вадим боялся взять ее за руку, наконец, отчаявшись,
оторвал Римму от стены, и девушка очутилась в его объятиях.
Это было так неожиданно, что Вадим растерялся, и только гневный голос
Медоварова вывел его из оцепенения:
- Что здесь происходит?
Вспыхнул яркий свет. Римма закрыла лицо рукой и сделала вид, что плачет.
Толь Толич сочувственно погладил ее по голове и, повернувшись к
Багрецову, дал волю своему гневу:
- Потрясающее безобразие! Хулиганство. Я сообщу об этом по месту вашей
работы. В комсомольскую организацию. В райком... Да и вы, как могли
допустить? - вдруг накинулся он на Римму. - Я был лучшего мнения о вашей
нравственности, гражданка Чупикова.
- Вы не смеете ее так обижать! - вспылил Вадим. - Можете пользоваться
правами начальника, но не забывайте, что существует еще и мужское
благородство.
От этой дерзости у Толь Толича отнялся язык. Мальчишка! Сам виноват, а
туда же, в рыцари суется. Но в то же время, зная Багрецова, Толь Толич
понимал, что это не позерство, а твердая убежденность в своей правоте.
Девочка, конечно, хороша. Не раз он сам провожал ее завистливым взглядом,
вздыхал и почесывал лысину. Встречая ее с Багрецовым, думал, что умненькая
девочка лишь поддразнивает его, а жизнь свою построит на другой, более
солидной основе. Но мальчик отличился. Такое мужество, такое благородство
в защите девичьей чести! Как же тут не замереть от восторга? А главное -
не побоялся схватиться с начальством. Впрочем, это сейчас в моде -
цыплячий нигилизм.
Мрачным тяжелым взглядом Медоваров сверлил противника.
- Так, так... Значит, в благородство играете? Ясно.
Но мальчишка почему-то спокоен. У другого бы поджилки затряслись. Мало
ли что под этим "ясно" понимать? Насчет чего ясно? И многозначительно, как
фокусник, Толь Толич вытаскивал из себя загадочные слова:
- Вы уже хотели сыграть в благородство в отношении гражданки
Мингалевой, но попытка не удалась. Мы еще расследуем это дело, и не думаю,
что сцена, которую я имел несчастье наблюдать, свидетельствует о ваших
высоких моральных качествах.
Именно так, не раскрывая до конца, что он подразумевает под неудавшейся
попыткой, - а здесь можно понимать всякое, - Медоваров сразу убивал двух
зайцев. Во-первых, он предостерегал Римму, намекая на донжуанские поступки
Багрецова, а во-вторых, грозил ему дополнительным расследованием странной
пропажи паспортов, которые, как тот сам признался, снял с аккумуляторов.
Багрецов догадывался, что за игру затеял милейший Толь Толич. Но самое
отвратительное заключалось в том, что теперь уже оскорблялась честь не
только Риммы, но и Нюры. С этим примириться нельзя.
- Как вам не совестно, Анатолий Анатольевич? - запуская пальцы в свою
шевелюру и раскачиваясь, словно от мучительной зубной боли, заговорил
Вадим.
- Простите, что я вас, старшего, должен стыдить. Мне глубоко
оскорбительны все эти намеки и подозрения. Хотите знать, что здесь
произошло?
- Что за тон? С кем вы говорите? - возмутился Медоваров и, предупредив,
что подобной дерзости не стерпит, направился к двери. - Вы тоже хороши, -
проходя мимо, бросил он Римме. - Обязательно расскажу матери.
"От Медоварова всего можно ожидать: и матери расскажет, и знакомым", -
решил Вадим и встал у двери.
- Нет, уж простите, Анатолий Анатольевич! Вы должны меня выслушать.
Римма не очень удачно подшутила, взяла важные документы, а я испугался и
стал у нее вырывать. Вот и все.
Медоваров саркастически улыбнулся, обращаясь к Римме:
- Ну, где же ваши документы?
При всем своем равнодушии и безразличии к людям, этого Римма стерпеть
не могла. Она готова была вцепиться в Димкины волосы и методично бить его
головой об стену, пока он окончательно не ошалеет, пока память у него не
отобьешь. Джентльмен какой нашелся! Защитник! Ну обнял. Поцеловать бы даже
мог. Подумаешь, Художественный театр! Ничего бы не случилось. А тут своей
слюнтяйской честностью он и утопить может.
- Никаких бумажек я не видела, - плаксиво пробормотала Римма. - Ничего
я не знаю.
Этого не ожидал Вадим. Да в чем же тут дело? Почему несчастная девчонка
так настойчиво цепляется за паспорта? Почему она лжет?
До боли стиснув пальцы, Вадим заставил себя успокоиться.
- Вы хорошо понимаете, Римма, что речь идет не о бумажках, а
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг