Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
решать, что делать дальше.
   Горобец не предполагал, что "Унион" поднялся уже к верхней границе
стратосферы, где жгучий холод сковывает тело, где тишина и смерть.
    
  
 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  
  
 Пожалуй, больше всего здесь рассказывается о медицине, 
   хотя ни Набатников, ни Дерябин, ни тем более Поярков не 
   питают к ней особого пристрастия. Почему же они так 
   горячо обсуждают вопросы медицины и при чем тут "кресло 
   чуткости"?
    
  
  
  
 В институте у Набатникова работали и биологи, и медики, но, в отличие от
НИИАП, здесь велись планомерные исследования, имеющие серьезное научное и
практическое значение.
   При запуске специальных ракет за пределы атмосферы ученые вели
исследования роста и деления клеток, влияния космических лучей на живые
организмы.
   Возникали также и другие практические вопросы, связанные с
межпланетными путешествиями.
   Борис Захарович оторвал Пояркова от каких-то расчетов и предложил
посмотреть, как чувствует себя подопытная живность.
   - Не боишься за своего Тимошку?
   - Я бы с удовольствием его там заменил, - хмуро проговорил Поярков,
спускаясь по лестнице.
   - В порядке самопожертвования?
   - Нет, потому что твердо уверен в абсолютной безопасности.
   - Что и называется самоуверенностью.
   - Не знаю. Я надеюсь не только на конструкцию, но и на вашу автоматику,
уважаемый Борис Захарович. Я уже давно просил разрешения на полет.
Увидите, что добьюсь своего.
   Дерябин подумал, что от такой горячей головы всего можно ожидать, и
сказал уклончиво:
   - Тут уж врачи решают. Их особенно интересует Яшка-гипертоник. Ты
знаешь, что эта несчастная обезьяна перенесла? Марк Миронович рассказывал.
В детстве Яшке привили малярию, и стал Яшка маляриком. Потом у него
развилась гипертония, и с той поры его так и называют - Яшка-гипертоник. Я
полный профан в медицине, но врачи решили, что для чистоты эксперимента,
так сказать, в самом трудном случае, в условиях перегрузки и невесомости,
проверка должна производиться на Яшкином организме. Пусть пострадает ради
нас, грешных.
   - Но там еще есть обезьяны, - напомнил Поярков, входя вместе с Борисом
Захаровичем в новую, лишь недавно организованную лабораторию.
   - Вот они. Легки на помине, - подтвердил Дерябин, указывая на экран.
   Цветной телевизионный экран. Две обезьяны в курточках напоминали
карикатурных стиляг. На другом экране нумерованные и раскрашенные мыши.
   Под экранами пульты с контрольными приборами, самописцами. Врачи и
биологи изучают записи сигналов, переданные из камер четвертого сектора с
животными и растениями. Наиболее интересные из них касались пребывания
животного мира в ионосфере, где проверялись и перегрузка от ускорения, и
падение в безвоздушном пространстве, где определялись допустимые дозы
облучения ультрафиолетовыми лучами, испытывались разные защитные стекла,
влияние космических лучей и незначительных, но вредных излучений при
работе атомных двигателей. Камеры четвертого сектора были надежно защищены
от вредных излучений топливными баками и специальными экранами.
   С усмешкой и в то же время с завистью Поярков смотрел на обезьян: они
прыгали, швырялись банановыми корками и вообще вели себя как в привычной
земной обстановке, где задолго до сегодняшних испытаний, чтобы освоиться,
жили в такой же камере, как в "Унионе". И если не считать каких-то
странных падений и толчков, то жизнь на высоте в полтораста километров
была не хуже земной.
   Подойдя к Марку Мироновичу - главному врачу "Униона", Поярков спросил:
   - Как наши пассажиры отнеслись к перегрузке?
   - Стоически, - удовлетворенно ответил Марк Миронович и показал
карандашом на ленту самописца. - Здесь все видно. Атомные двигатели
включили в десять сорок пять. Теперь смотрите. Пульс, давление. - Он
провел кончиком карандаша по стеклу. - Изменения есть, но через несколько
минут все пришло в норму.
   Поярков не без удовольствия подозвал Бориса Захаровича.
   - Видите, ничего страшного.
   - Я же насчет Яшки говорил. По нему тебе придется равняться.
   Вмешался Марк Миронович:
   - Не знаю, как вы предлагаете равняться? - И, пряча скупую улыбку в
бородке, продолжал: - Но мне хотелось бы заметить, что Яшкин почтенный
возраст и его гипертония представляют для нас серьезный интерес. Вот
Яшкины показатели. - Марк Миронович повернулся к другому самописцу. - У
нашего пациента весьма возбудимая натура. Прошу извинения, но в этом он
походит на вас, Серафим Михайлович. Видите запись пульса? Он долго не мог
прийти в норму. Пока все обстоит благополучно, но возможны рецидивы.
   На экране сменялись кадры, как в кинохронике. Вот морские свинки,
кролики.
   Яшка, подремывающий в кресле, и, наконец, Тимошка.
   - Здравствуй, друг! - сказал Поярков в микрофон.
   Тимошка, услышав знакомый голос, уперся лапами в стену и залился
радостным лаем. Лай этот слышался из громкоговорителей, расположенных по
бокам экрана, как в обычном звуковом кино. Тимошка прыгал, тычась носом в
сетку своего репродуктора, будто бы за ним находился хозяин.
   В соседней комнате Римма помогала Нюре устанавливать кодовые аппараты
для новой серии испытаний.
   - На кого цей вредюга гавкает? - спросила Римма, появляясь в дверях, и,
заметив Пояркова, расплылась в улыбке. - Ах, вы здесь, Серафим Михайлович!
   Значит, моя помощь не требуется?
   Она думала, что Поярков раскланяется: "Нет, нет, что вы, что вы? Вас
Тимошка всегда слушается".
   Здесь надо пояснить, что для успеха эксперимента важно убрать все
раздражители, которые могли бы волновать животное. Зная привязанность
Тимошки к Римме - она его всегда прикармливала, - Марк Миронович попросил
ее о небольшом одолжении: если Тимошка почему-либо забеспокоится, то пусть
Римма скажет ему пару ласковых слов, и он сразу же завиляет хвостом.
   Римма ждала, что ответит Поярков. Конечно, и он умеет успокаивать
Тимошку, мог бы сейчас успокоить и ее, Римму, сказать, что ничего
особенного не произошло и он извиняется за свои слова... А было это
сегодня утром.
   Случайно зашел разговор о погибшем Петре. Серафим расслюнявился,
утешать ее начал. А почему, спрашивается? Ничего между ней и Петром не
было, замуж она за него выходить не собиралась. Мало ли кавалеров на
свете, по каждому реветь - слез не хватит. Конечно, она удивилась - при
чем тут Петро? - пожала плечами и, чтобы Серафим ничего такого и не
подумал, сказала, что к Петру она всегда была равнодушна и что он ей вовсе
не нравился. Тут Серафим тоже вроде как удивился: ведь он часто видел их
вместе, да и Петро говорил, что влюблен. Пришлось сказать, что не только
Петро был влюблен - надо же как-то повысить себе цену в глазах Серафима, -
но сердце ее свободно. Тут этот мальчик (а Римма всех знакомых мужчин,
даже тридцатилетнего возраста, иначе и не называла) попросту схамил:
"Откуда у вас сердце?" - сказал он, махнул рукой и ушел.
   Вот и сейчас хамит. Перед ним стоит самая красивая в институте девушка,
а он ее не замечает. Глядит как на пустое место.
   Римма обозлилась, взяла оставленный Поярковым микрофон и, механически
повторяя Тимошке ласковые слова, ждала, что Серафим обратит на нее
внимание.
   Пес, непривычный к людской лести, больше воспринимал не слова, а
интонацию, заерзал, завертелся, и Марк Миронович был вынужден прервать
Римму:
   - Что-то у вас сегодня не получается, девушка. Смотрите, - привычным
жестом показал он на цветные линии. - Тимошка волнуется. Эдак из
нормального пса вы сделаете Яшку-гипертоника. Серафим Михайлович, прошу
вас, возьмите микрофон на минутку. Скоро мы опять должны проверять
перегрузку.
   Римма равнодушно отдала микрофон. На языке вертелась эффектная фраза:
   "Пожалуйста, говорите, Серафим Михайлович. Будь ласка! Вы краще
балакаете с собаками, чем с людьми". Впрочем, зачем себе врага наживать?
Очень нужно! Да и нет в нем никакого интереса. Подумаешь, ведущий
конструктор! Толь Толич говорил, что его в статье здорово проработали.
Могут и выгнать, дело обыкновенное.
   Обиженно надув и без того пухлые губы, Римма подождала, пока Тимошка не
успокоится, и ушла.
   Борис Захарович с улыбкой посмотрел на ровные зубчики Тимошкиного
пульса, на спокойные кривые всяких других показателей здоровья и вздохнул.
   - Трогательная забота. Бережем Тимошкины нервы, проверяем давление. Эх,
кабы такую заботу да о человеке, и не в космических пространствах, а на
грешной земле... Вот вы, медицина, - обратился он к Марку Мироновичу, -
что смотрите?
   - Шутить изволите, Борис Захарович. Если хотите знать мое мнение, то
это уже стариковское брюзжание. Есть и поликлиники, и больницы, и
медпункты. А для вашего брата ученого и специальная диспансеризация.
Зовете вы или не зовете, врач к вам все равно приходит.
   - А как же? Приходит знающий старикан. Давлением интересуется. -
Дерябин лукаво прищурился в сторону Пояркова. - Посмотрит на стрелочку:
все как будто нормально. Через неделю опять является, и вдруг стрелочка
показывает, что с давлением плоховато. Тут он спрашивает: "Скажите,
пожалуйста, Борис Захарович, за эту неделю вас в каком-нибудь журнальчике
не обругали?" - "Нет, говорю, бог миловал". - "А на собрании вас
кто-нибудь прорабатывал?" - "За что же? - интересуюсь. - Мне давно уж
седьмой десяток пошел. Воровать не воровал, физиономию никому не бил, хлеб
задаром не ем, тружусь с малолетства. Чего же меня прорабатывать?
Перетрудился, говорю, наверное, годы не те". - "Может быть, - усомнится
старик, - но я же вас всех знаю. От работы ваш брат болеет редко, чаще
всего от проработки. До инфаркта дело доходит".
   - Опять Борис Захарович пугает народ кислородным голоданием? - весело
спросил Набатников.
   Он только что вошел, мешковатый, грузный и довольный. В Москве
утвердили план испытаний "Униона", причем посоветовали это дело не
откладывать.
   - Нет, товарищ директор, - улыбаясь в усы, возразил Дерябин. - Мы
говорим о чистом воздухе вообще.
   Поярков придвинул Набатникову легкий металлический стул.
   - Посидите с нами минутку. Я не могу понять, как в пашей среде иной раз
создается такая тяжелая атмосфера, что уже думаешь о кислородной подушке.
   Конец твой пришел.
   - Сквозняки надо почаще устраивать. - Афанасий Гаврилович откинулся на
спинку стула и спросил: - А что по этому поводу думает Марк Миронович?
   - В нашем институте надо постоянно держать открытыми окна и двери. И не
только для проветривания, а чтобы все видели, какой чепухой мы там
занимаемся. Но, к сожалению, у нас для всех, даже никчемных ученых создан
щадящий режим.
   Серафим Михайлович с шумом отодвинул стул и встал, облокотившись на
пульт.
   - Наивнейший вы человек, Марк Миронович. Вы думаете, что сразу
определишь, чепуха это или чистая наука? Ведь на этом прожженные дельцы
жизнь свою строят. Даже в технике, где все, как говорится, на виду, такого
можно туману напустить, что и дороги не найдешь.
   Набатников привлек к себе Серафима Михайловича и усадил рядом.
   - Да не туман это был. Успокойся. Простая дымовая шашка. Так сказать,
местного значения.
   - Местного? - резко переспросил Поярков. - Но если именно в этом месте
вся моя жизнь, мысли, работа? А кроме того, дым едкий, он проникает всюду.
Вы помните, как-то давно меня попросили написать брошюрку о новых типах
летательных аппаратов? Согласился сдуру и, по неопытности, не
застраховался:
   не прикрылся видными именами. Знаете, как это у нас делается во многих
популярных книжках: приношу, мол, глубокую благодарность за помощь в
работе над книгой академику такому-то, члену-корреспонденту, доктору,
кандидату...
   В общем, поминание за здравие, согласно званию. Другую ошибку сделал,
кого-то там позабыл, кого-то не в том месте упомянул. Кто-то обиделся,
кто-то заметил недооценку чьей-то роли в развитии современной авиации,
обратил внимание на поспешные суждения насчет конвертоплана и еще какой-то
новой конструкции. А главное, почему автор не сказал о будущем новых
материалов? Хлоп, и по поводу моей несчастной брошюрки появляется
разносная статья. Автор перечислил все ее грехи и в заключение обвинил
меня в скудости воображения. Он возмущается: как это можно в эпоху
завоевания космических пространств писать о турбовинтовых самолетах, о
каких-то дирижаблях, когда все мысли человечества находятся далеко за
пределами солнечной системы?
   Статья, конечно, спекулятивная, но автор выразил свое мнение, и это его
право. Однако дело не в статье, а в ее последствиях. Засуетились мелкие
перестраховщики, и разные беды посыпались на мою голову. Из научного
журнала возвратили уже принятую к печати работу, сослались на отсутствие
места.
   Потом я получил письмо, что мой доклад в научном обществе переносится
на осень.
   - Совпадение, - успокоил Набатников. - Это уже твоя мнительность,
Серафим.
   - Мнительность? Хорошо. Чем же тогда объяснить, что на открытом
партийном собрании какой-то аспирант, всю жизнь состоявший холуем у
академика, потребовал обсудить выступление общественности по поводу
антинаучной брошюры инженера Пояркова и поставить вопрос о его пребывании
на посту руководителя конструкторской группы? Мнительность? Даже товарищ
Медоваров, как известно не числящийся в первых гениях человечества,
размахивал этой статьей и упрекал в том, что я не сделал для себя выводов
из выступлений общественности. До коих же пор всякие пошляки будут этим
пользоваться:
   "Общественность осудила". А?
   - Вот тебе, Борис, еще один пример спекуляции, - напомнил Набатников. -
Тут и доказательств не требуется.
   Видно было, что все пережитое волновало Пояркова. Врач уже с укоризной
посматривал на Дерябина: ведь он начал этот разговор. Поярков не спал
несколько ночей, возбужден, измотан.
   - Но в конце концов правда восторжествовала, - успокоительно напомнил
Борис Захарович. - Все обошлось.
   Поярков нервно закурил и, потрясая спичечной коробкой, заговорил вновь:
   - Дорогой Борис Захарович. Я не мечтатель, не фантазер. Но думаю я как
о несбыточном, что настанет время, когда нам, людям, что-то умеющим
создавать в технике, науке, искусстве, придется испытывать лишь муки
творения. Я хочу, чтобы с каждым годом нам было все труднее и труднее, но
труднее за чертежной доской, в лаборатории, за письменным столом. Нам
государство все дало, только работай. Мы же теряем силы на преодоление
всяких искусственных препятствий: на борьбу с завистниками, карьеристами,
спекулянтами. Я же знаю по себе. Просидишь весь день над чертежами -
чувствуешь себя прекрасно, а поговоришь с Толь Толичем, как это было перед
отправкой "Униона", - прямо хоть "Скорую помощь" вызывай.
   Конечно, Поярков во многом прав, Набатников с ним согласен. Иной раз
следовало бы избежать и крупного разговора, и не давать воли аскольдикам,
если дело касается здоровья и творческой активности людей вроде того же
Серафима. Ведь это же не по-хозяйски. А самое главное, надо до конца
вскрывать, откуда тянутся нити всяких злостных "проработок" и кому это
выгодно?
   Афанасий Гаврилович мог бы поделиться и фактами и наблюдениями, но
опять-таки "по-хозяйски" надо разрядить атмосферу. Серафим натерпелся, это
его больная тема, - не лучше ли спустить ее пока на тормозах? Ничего не
поделаешь - бережное отношение к человеку.

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг