Медоварова, чтобы он распорядился передать радиоуправление Дерябину,
произошло непонятное осложнение.
- Нет уж, дорогой Афанасий Гаврилович, увольте, - ласково запел Толь
Толич.
- Программа утверждена, согласована и с вами и с другими
заинтересованными представителями. Какое же мы с вами имеем право ее
нарушать? В пункте втором указана высота, или, как говорят у нас, задан
эшелон. Мне еще придется расхлебывать вчерашнюю историю. Столкновение...
- Какое же у нас может быть столкновение на высоте в сотню километров?
Да и потом "Унион" поднимется в районе, где не проходят авиалинии.
- Не знаю, не знаю, уважаемый Афанасий Гаврилович...
- Как не знаете? - постепенно раздражаясь, спросил Набатников. - Вы же
всё это согласовывали с Аэрофлотом и другими организациями?
- Да разве я им подчинен? - плаксиво заговорил Толь Толич. - Вот дадут
санкцию сверху, тогда пожалуйста. Забирайте свой "Унион" и командуйте как
хотите. А я человек маленький. Мне приказано его только доставить.
- Но я беру ответственность на себя.
- Пожалуйста, Афанасий Гаврилович. Берите, но когда "Унион" прибудет на
место назначения. А пока, я очень глубоко извиняюсь, с меня никто
ответственности не снимал. Вы же это прекрасно понимаете. В крайнем случае
запросите Москву.
- Сегодня воскресенье, и к тому же вечер. Да и вообще никто в это дело
не будет вмешиваться. Сами должны решать.
- Ну что вы от меня хотите, золотко? Я стрелочник и выполняю
утвержденную программу. Инициативу, конечно, от нас сейчас требуют, но
ведь к этому привыкать надо. Хорошо вам, Афанасий Гаврилович...
Набатников еле сдерживался. Самым неприятным в этом разговоре было то,
что в свое время, по долгу секретаря партийной организации, Набатникову
пришлось заниматься персональным делом Медоварова, в результате чего тот
получил выговор и был освобожден от работы в институте. Если сейчас
чересчур нажимать на пострадавшего Толь Толича, то его друзья могут
приписать Набатникову травлю, сведение личных счетов с осознавшим свою
ошибку честным коммунистом, тем более что выговор с него давно сняли за
самоотверженную и безупречную работу.
Этим умело пользовался и сам Медоваров. Тогда на партсобрании
Набатников во всеуслышание признался, что за нечестный поступок в
экспедиции в пылу раздражения оскорбил коммуниста Медоварова, назвав его
"паршивым человеком".
Толь Толич подал жалобу, и Набатникову пришлось извиниться перед
обиженным.
А потом, когда по просьбе самого Набатникова на отчетно-выборном
партсобрании его кандидатуру отвели, друзья Толь Толича пустили слух, что
это неспроста, что где-то в более высоких инстанциях разобрались в деле
Медоварова и предложили освободить профессора Набатникова от обязанностей
секретаря партбюро. Слухи есть слухи, не до каждого они доходили,
проверять смысла не было, к тому же Набатников уехал, а Медоваров вновь
воскрес на руководящей должности. В НИИАП его даже выбрали в партбюро.
Справедливость восторжествовала, и теперь Толь Толич мог разговаривать с
бывшим своим врагом весьма снисходительно. - - У вас все, Афанасий
Гаврилович? А то меня здесь народ ждет. Готовлюсь к отлету.
- В Москву? Согласовывать?
- Зачем же? Все давно уже согласовано. Вместе с Поярковым к вам
прилечу, Афанасий Гаврилович. Как положено: печати проверить, пломбы. Сам
ведь ставил, сам и отвечать должен.
- Но сюда прилетел Борис Захарович. Вы что, ему не доверяете?
- Отнюдь, товарищ профессор. Только вот что-то там с аккумуляторами
стряслось. С анализатором неблагополучно. По чьей вине? Нашей или временно
прикомандированного к НИИАП товарища Дерябина? Проверим сообща, так
сказать, для выяснения истины. Согласны?
- Хорошо, - отмахнулся Набатников. - Теперь скажите...
- Одну минуточку, - прервал его Толь Толич. - Разрешите взять с собой
кое-кого из специалистов...
Но тут ему уже не дал договорить Афанасий Гаврилович.
- Меня это не интересует. Я не пойму вашего упорства. Почему вы
противитесь подъему "Униона"? Есть какие-нибудь серьезные возражения,
кроме тех, которые вы уже называли?
- Простите, товарищ профессор, но они не для телефонного разговора.
- Здесь Борис Захарович упоминал насчет двух парней... Это, что ли, вас
останавливает?
- Шутки изволите шутить, Афанасий Гаврилович. Я сам проверял, с вашего
разрешения.
- Но ведь они куда-то пропали? Матери Багрецова звонили?
- С вашего разрешения, сумели и это сделать. Днем она получила
телеграмму от сына: "Жив, здоров. Привет от Люды".
- А кто такая Люда? Где она живет? Узнавали?
- Мы слежкой не можем заниматься, дорогой Афанасий Гаврилович. Не
положено, здесь дело сугубо личное.
- Но если вы уверены, что этих данных вполне достаточно, что людей в
диске нет, тогда чего же упорствовать?
- Ах, Афанасий Гаврилович, не жалеете вы нас, грешных. Простите,
вызывает Москва. - В репродукторе послышался щелчок, и все замолкло.
Набатников бессильно откинулся на спинку стула.
- - Ну что ты на это скажешь?
- А если он прав? - рассеянно поглаживая щеточку седых усов, сказал
Борис Захарович. - Прав со своей точки зрения. Предположим, что из-за него
ты упустил время и не смог исследовать... ну, вроде как необыкновенное
явление природы. Завтра ты устроишь скандал, скажешь, что тебе мешают
работать. Ну и что же? Кто-нибудь из начальства пожурит Медоварова -
дескать, надо было пойти навстречу уважаемому профессору, и этим дело
кончится. Так, собственно говоря, и рассуждает Медоваров. Но ему прекрасно
известно, что ежели бы он взял на себя смелость нарушить утвержденную
программу да, избави бог, здесь бы приключилась какая-нибудь
неприятность... Кто тогда будет в ответе?
Профессор Набатников?
- Да. Конечно.
- Ну и что же? В чем виноват профессор? Обыкновенный неудачный
эксперимент.
Мало ли чего не бывает, смягчающие вину обстоятельства и прочее. А
Медоварова выгонят, да еще с треском... Зачем же ему рисковать?
Из громкоговорителя послышался долгий гудок, затем голос радиста:
- Афанасий Гаврилович, вы еще здесь? НИИАП спрашивает.
Через минуту сквозь провод протиснулся льстивый голосок Медоварова:
- Добился, добился, Афанасий Гаврилович. Все улажено. Передаю
управление.
Только не подведите меня. Осторожненько.
- С кем согласовали? - спросил Набатников.
- Замнем для ясности, Афанасий Гаврилович. Для вас я человек маленький,
но ведь есть люди, которые и со мной считаются.
Набатников сразу подобрел и, уже посматривая на дверь, чтобы скорее
бежать наверх, благодушно заметил:
- Ну что вы, Анатолий Анатольевич? Разве я когда-нибудь в этом
сомневался?
Выходя из будки, Набатников повернулся к Борису Захаровичу:
- Неужели Медоваров запрашивал Москву? Звонил кому-нибудь домой? Или
просто сам рискнул?
- Для риска у него должны быть очень серьезные основания. Во всяком
случае, мне непонятна эта игра. Помните, как он медлил с отправкой? Вдруг
звонок - и все решилось.
- Оставим его в покое, - перешагнув сразу через две ступеньки, сказал
Набатников. - Смотрите...
Он остановился в дверях и, протягивая руки к самому яркому экрану, где
бушевал весенний ливень, облегченно вздохнул:
- Все тот же. Летим к нему навстречу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Теперь посмотрим, что делается наверху. До чего же
подлая птица этот черный стервятник! Не будь его - все
обошлось бы иначе.
Бабкин уже несколько раз окликал Димку, чтобы тот пришел в кабину и
послушал работу ЭВ-2 и других приборов. Димка не отвечал. Обеспокоенный
молчанием, Тимофей возвратился в коридор. Никого!
Синий сумеречный свет проникал сквозь люк и отражался на потолке
бледным круглым пятном.
- Нашел время для шуток, - пробормотал Бабкин, стараясь подавить
охватившее его волнение. - Димка! - со злостью крикнул он в темноту. И уже
тревожно: - Димка!..
Ответа не было. Неподалеку что-то зашуршало. Бабкин подошел ближе. По
краю люка скользил блестящий трос.
- Димка, вернись! Вернись, я тебе говорю!
Трос натянулся. Бабкин осторожно подергал его в надежде, что Димка
заметит этот сигнал и возвратится. Сигнал был принят, но Димка не
возвращался.
Все еще не понимая, как Димка, никогда не отличавшийся храбростью, смог
решиться на такой поступок, Тимофей немного освободил трос. В голову лезли
всякие тревожные мысли. Хорошо ли Димка застегнул ремень? Не сорвется ли
случайно? В руках холодной струйкой скользил трос. Тимофей боялся
выпустить его из рук и часто сжимал до боли в ногтях.
Резкий рывок! Тимофей падает, ударившись о край люка. Трос обдирает
кожу с ладоней и проваливается в пустоту. Трещит лебедка.
Сквозь шипение и вой двигателей прорывается сдавленный крик. Барабан
лебедки продолжает вертеться.
Бабкин скользит по ее гладкому кожуху окровавленными руками. Барабан
остановить невозможно: все закрыто. Сквозь прозрачный кожух видно, как
блестят и, пересекаясь, вздрагивают последние метры стального троса.
Выдержит ли он рывок, когда Димка повиснет в пустоте? Что делать?
Оторвать провода от реле? Но, может быть, трос тогда выскользнет? Не знает
этого Тимофей. Не знает! В отчаянии всем телом он падает на лебедку.
Снова толчок. Барабан останавливается. Диск вздрагивает...
Все давно уже затихло. Двигатели выключены. А Бабкин еще лежит, не в
силах оторвать руки от мокрого кожуха. Наконец приподнял голову. Казалось,
прошло несколько часов с того момента, как замолкла лебедка.
Он подполз к люку. Над морем стояла тишина. Легкий ветер обвевал лицо,
мокрое от пота, а возможно, и слез. В этом никогда бы не сознался Тимофей.
Трос, тонкий и блестящий как лунный луч, тянулся к морю, где, казалось,
плавали легкие сверкающие монеты. И в этом беспокойном дрожащем свете,
далеко внизу, Тимофей увидел качающуюся темную фигуру.
- Димка! - крикнул он и не узнал своего голоса: чужой, хриплый...
Опять стало томительно тихо. Слышался плеск моря, шипение пены на
гребнях волн. Нет, это в люке посвистывает ветер.
И еще раз крикнул Тимофей и опять не дождался ответа.
* * * * * * * * * *
Багрецову казалось падение вечным. Он не чувствовал за собой троса и
ждал, что через мгновение ударится о воду и все будет кончено. Мелькали
огненные струи, летели звезды. Море падало на него сверху, вставало
стеной, уплывало куда-то, и на волнах качался серп лупы, будто срезая
невидимые колосья.
Трос натянулся, заныл, загудел, резко рванул за пояс. Остановилось
дыхание, как от удара под ложечку. В глазах - сплошная чернота, потом
завертелись какие-то красные колеса, взвились пылающие ракеты...
Ослепительная вспышка, и все пропало...
Очнулся Вадим от ощущения холода. В первый момент никак не мог понять,
что же все-таки произошло? Он раскачивается, летает, как во сне. Вот
взметнулся вверх и снова падает. Тревожно замирает сердце. В руке веревка,
но она холодная, как сталь... Трос... Все становится ясным.
Вадим боится открыть глаза, боится опять увидеть море. Неужели он висит
в пустоте? Невольно приоткрываются веки. Темно. Мерцают далекие огоньки,
цепочкой тянутся вдоль моря. Наверное, дорога.
А наверху, точно спустившись с дальних высот, застыла луна. Нет, это
светится диск, покрытый такой же полупроводниковой краской, что и крышка
приемника.
Рука инстинктивно нащупывает его в кармане.
Холодные капли поползли по спине. Дождь? Нет. Это вернулся страх.
Немеют руки, словно намертво прикованные к тросу, кружится голова, и снова
в отчаянии колотится сердце. Что может быть страшнее высоты, когда ветер
раскачивает тебя, как муху на паутинке? Подует сильнее, закружит, сорвет с
троса и бросит вниз.
Или не то. Вдруг там, наверху, уже раскручиваются жилки троса,
выскакивают из-под болта, свертываются в спирали, блестящие, колючие. Те,
что остались, начинают лопаться. Одна, другая, третья. Еще минута, две,
оборвутся последние волоски...
Вадим холодеет от страха. А ветер раскачивает и раскачивает его, как
гигантский маятник. Он отсчитывает последние секунды.
Нет, это, наверное, сон. И вновь выплывает откуда-то из глубины
оскаленная морда в прозрачном колпаке. Такое может только сниться. А
черный стервятник?
Ведь это все из-за него. Неужели тоже сон?
И вдруг сверху послышался знакомый голос.
- Слышу! Слышу!.. - кричит Вадим, пробует подтянуться на руках, но трос
слишком тонок, руки скользят. - Тащи меня, тащи!..
Но крик его обрывается и замирает. Тащить невозможно, из люка не
дотянешься до троса, ремня у Тимки нет. Да и все равно ремнем ничего не
сделаешь - трос сильно натянут.
Внизу родная земля. Горы, как расплавленным оловом, залиты лунным
светом.
Черные долины, где, точно искорки в золе, вспыхивают огоньки селений.
Блестящая бетонированная дорога рекой течет вокруг горы и прячется в
ущелье.
По дороге плывут, как пароходы, тяжелые грузовики и несут перед собой
светящиеся веера.
Из глубины взлетает вверх веселая песня, стеклянные дробные звуки саза,
похожие на трели мандолины.
Земля манит, спокойная, счастливая, протягивая к нему, как заботливые
руки, ветви раскидистых буков.
Ветер свистит над головой. Трос дрожит, как натянутая струна. Вадим
вцепился в него, подняв руки, словно в последней мольбе о помощи.
А за ним, распластав черные, как пиратские паруса, крылья, летит птица,
привязанная на шнурке.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Здесь о "Ноевом ковчеге", о стенной печати, и чистых,
нет, даже стерильных руках. А в основном это грустный
рассказ о влюбленных, которым автор искренне сочувствует.
Аскольдик оказался существом довольно мстительным. И нечего тут ссылаться
на воспитание в семье, в школе, в комсомоле. Да, родители потакали всем
его капризам, но в доме царила весьма благодушная обстановка - ни ссор, ни
скандалов. Любвеобильные супруги воспитывали в сыне самые лучшие, добрые
чувства, помогали бедным родственникам, заставляли малыша кормить рыбок и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг