Он мог только, не напрягая внимания, чтобы не упустить ничего
существенного, следить извне за странным чужим миром, в котором творились
вещи все более и более непонятные.
Он видел, как в считанные тысячелетия зумы расплодились и расселились
чуть ли не по всей суше. Рогатина в лапе и пламя костра сделали зумов
сильнее и выносливее других зверей.
Красный Зверь оказался двуликим - с равным покорством и равной силой
служил он врагу и другу, злу и добру. Он давал тепло и сжигал жилища,
плавил руду и опустошал посевы. Убийственный огненный смерч гулял по горам
и долинам. Глаз Гибели горел все ярче и беспощаднее, но во всем этом была
логика, понятная Уиссу. Когда-то по сходным причинам предки дэлонов
покинули сушу и ушли в море, спасая свой род и остатки Знания.
Но дальше начиналось нечто, лишенное аналогий.
Уисс не сумел заметить, когда и как это случилось. Может быть, потому,
что еще искал следы внеземного вмешательства и не сразу обратил внимание
на пальцы седого зума, вроде бы бесцельно мявшие сырую глину: на упорство,
с которым собирала коренастая зумка коренья и камни; на благоговейный
восторг подростка, который дул в сухой тростник и случайно соединил
беспорядочные вопли в обрывок варварской мелодии.
Но когда появились дворцы и многокрасочные фрески на стенах, гигантские
каменные изваяния и мелодическая ритмика ритуальных танцев, Уисс узнал в
них искаженные, причудливо перепутанные линии просыпающегося Разума.
Собственного Разума зумов!
Как дождевые пузыри, возникали, раздувались и лопались царства, унося в
небытие редкие всполохи озарений и мутный ил утешительных заблуждений,
имена Сумасшедших царей и безымянные племена рабов, но под слоем пепла и
гнили оставалась неистребимой священная искра труда, любви и искусства.
Уисс увидел бездну, вернее, не бездну, а воронку крутящейся тьмы,
затягивающей в свою пасть все - живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные
смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась
ввысь хрупкая светящаяся лестница, и отчаянно смелые зумы с неистовыми
глазами, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их
становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть
одинокими.
Нестерпимая вспышка ударила в глаза - это взвилось алое полотнище над
головами идущих первыми. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы,
еще метались смерчи, но пылающий флаг всемирной надежды зажигал звезды,
созвездия, галактики, и последнее, что увидел Уисс, - горящие красные миры
обновленной вселенной...
И тогда внутренний глаз отключил воспринимающие рецепторы и погасил
перенапряженное сознание, спасая мозг от непоправимой травмы, и Уисс уже
не слышал испуганного крика молодой зумки, торопливо выключившей
звукозапись...
Больше года прошло с той памятной ночи, но Уисс до сих пор помнил
каждое мгновение нежданного открытия, и часто во время ночного дремотного
отдыха возвращались к нему тревожные сны суши.
Они приходили и требовали действия, будоражили и настаивали - и Уисс
шел к цели собранный, как дэлон, и неистовый, как зум.
Ему не верили свои, его не понимали чужие, в нем копилась незнаемая
прежде горечь одиночества, но он не отступал от своего дерзкого плана.
Он уже добился многого - железный кор зумов покорно идет за ним.
Но главное - впереди...
Наступал новый день. Тучи, бегущие над морем, истончались и бледнели, и
кое-где уже проступали золотые пятна. Метеоклетки не ошиблись, сегодня
будет солнце...
Пора.
Уисс повторил призыв.
И, словно отраженный от белого кора, двойной свист вернулся к Уиссу.
Зумы ответили.
4. ЗЕРКАЛА
Пилот разведчика "Флайфиш-131" Фрэнк Хаксли очень не любил утренние
дежурства и при первой возможности избегал их. Фрэнк не был лентяем или
засоней - хотя при честном самоанализе отречься от предрасположенности к
сим огорчительным качествам было бы трудно. Больше того, как раз эта
предрасположенность оказала роковое влияние на его судьбу, подменив рубку
космического лайнера кабиной гидросамолета, а битвы с инопланетными
чудовищами - ежедневным выслеживанием безобидных рыбьих стай.
Да, Фрэнк был рядовым "рыбоглядом", но душой его правили космические
бури. А потому каждый вечер, свободный от дежурства, он садился к
видеофону, чтобы прокрутить запись какого-нибудь телебоевика, а таких
записей у него было великое множество. Часто за первой записью шла вторая,
а то и третья, и Фрэнк забывался лишь под утро, в кошмарном полусне
Продолжая фантастическую цепь опаснейших приключений.
Можно ли при таких обстоятельствах радоваться утру, да еще такому, как
сегодня, хмурому, когда внизу серый океан, покрытый, как говорят летчики,
"гусиной кожей" - ровной рябью мелких волн с белыми барашками.
- Бэк!
Радист не ответил, и Фрэнк, вглядевшись в зеркало заднего обзора,
увидел козырек шлема, надвинутый на глаза, и пухлые губы, тронутые улыбкой
отрешенности, которая обычно сопутствует здоровому сну без сновидений. Бэк
отдавал ночи не космосу, а земным утехам, но кому важны детали? Важно то,
что к сегодняшнему утру оба относились на редкость единодушно. А потому
Хаксли только тяжело вздохнул и начал напевать под нос что-то из вчерашней
записи:
Ультразмеи и супервампиры -
все чудовища звездного мира -
не страшны бесшабашному Гарри,
астронавту из штата Техас.
И тут Фрэнк заметил "плешь". Вернее, она все время била перед глазами,
чуть наискось пересекая курс самолета, но даже тренированный глаз
"рыбогляда" не задерживался на ней из-за непомерной, прямо-таки
фантастической ее величины.
- Бэк! - выдохнул Фрэнк севшим голосом. - Бэк! - заорал он во все
горло. - Радио!
- Сто тридцать первый слуш... Тьфу! Ты чего?
- Бэк, ну-ка посмотри вниз.
- Смотрю.
- И что ты видишь?
- Воду.
- А дальше?
- Еще больше воды.
- А вот там, к норд-норд-весту... Видишь, "гусиная кожа", а дальше
словно кто утюгом прошелся - гладко. А?
- Фрэнк... Это же тунец идет! Такой косячище... Сроду не видывал...
- Это награда к нам плывет, - уточнил Хаксли и, развернувшись, повел
машину к острию треугольной "плеши" - делать предварительные замеры. Бэк
взялся за радио.
База ответила не сразу. Видно, там от нынешнего утра тоже ничего
хорошего не ждали. Но когда Бэк дважды повторил размеры косяка и прибавил,
что рыба идет четырьмя "этажами", в наушниках заволновались три голоса
одновременно.
- Сто тридцать первый - Базе. Ихтиологу Петрову. Тунец длинноперый,
строй походный в четыре этажа, вверху и внизу - "коренники", взрослые
самцы и крупные самки, в середине - молодь. Похоже на капитальное
переселение, Пит.
- Петров - сто тридцать первому. Дельфинолог Комов. Хватит болтать,
Фрэнк, сколько надо, по-твоему, "пастухов" для ведения косяка? Когда тунец
подойдет к сейнерам, мы еще отряд загонщиков выпустим, а сейчас важно,
чтобы косяк не рассыпался и не изменил курса...
- Сто тридцать первый - Комову. Право, не знаю... Здесь полно
дельфинов. Они, по-моему, и ведут косяк... Да, похоже, что косяк ведут
дельфины. Не охотятся, а ведут, это точно. Рыбы не трогают, идут как
патрульные подлодки...
- Наши или дикие? Если наши, то сколько их?
Фрэнк с минуту следил за диском УКВ-локатора, на котором плавно
кружились маленькие голубые точки, потом, снизившись до самой воды, провел
машину над пенными обводами тунцовой армады.
- Сто тридцать первый - Комову. Судя по радиометкам, наших дельфинов
штук двадцать. Остальные - дикие. Их не меньше сотни... Бросать "трещотку"
или подождать?
- Комов - сто тридцать первому. Бросайте, Фрэнк, бросайте немедленно.
Двадцать обученных "пастухов" смогут справиться с любой ордой. А "дикари"
помогут. По крайней мере, мешать не будут. Это точно...
- Петров - сто тридцать первому. Так ты говоришь, там дельфины, Фрэнк?
Вот тебе и разгадка - дельфины согнали в одну несколько стай и решили
сделать нам подарок. Недаром же их натаскивали в "школе". Я уже дал
разрешение на отлов косяка. Неводы только крупноячеистые, молодь не
пострадает...
- Дело ваше... Да, Пит, одна просьба: окажи диспетчеру, чтобы поставил
нас с Бэком в наблюдение, когда будут брать эту прорву... Хочу посмотреть
- рыба-то моя все-таки.
- Идет, Фрэнк... Даю отбой.
- Охота человеку... Сам вне очереди напросился, - это проворчал сзади
Бэк достаточно внятно, чтобы слышал командир.
- Ладно, старина, успеешь выспаться... Контрольное фото отправил?
- Отправил...
- Давай "трещотку". В хвост косяка, в середочку... Вот так!
Внизу метнулся полупрозрачный купол парашюта, и в океан полетело то,
что Фрэнк называл "трещоткой", - хитроумный ультразвуковой
приемопередатчик, похожий на большую рыбу-прилипалу. Аппарат действительно
"прилипал" к дельфиньей стае и передавал пастухам и загонщикам команды
оператора Базы. Дельфины, в свою очередь, докладывали оператору о своих
делах на условном языке, который вместе с другими премудростями они
изучали в "школе".
Как-то раз Франк забрел в такую школу вместе с экскурсией. Он, как и
все, шумно восторгался необыкновенной сообразительностью "учеников",
восхищался их дисциплиной и молниеносной реакцией на команды, несколько
недоверчиво выслушал перечень цифр дохода, в которые вылилось мировому
рыболовству "общение с младшими братьями человека", и до слез хохотал,
когда двести торчащих из воды клювов, страшно скрипя, старательно вывели
хором первый куплет "Гаудеамус игитур".
Но вышел из школы он почему-то разочарованный. Он долго не мог понять
почему. И только потом разобрался: дельфины не вызывали у него уважения.
Прежде чем вернуться на Базу, Фрэнк описал над косяком прощальный круг.
В наушниках рокотал драматический баритон диспетчера: "Всем сейнерам
международной рыбкооперации, находящимся в квадратах... немедленно выйти
на двустороннюю связь с базой "Поиск - двенадцать дробь пятьсот двадцать
восемь...".
Под крылом "Флайфиша" прошел белый пузатый сейнер, сердито раздувая под
форштевнем седые пенные усы. На мостике стоял капитан - тоже белый и
усатый. И настроение у Тараса Григорьевича, старейшины рыболовецкого
клана, было сердитое. Провожая глазами самолет, он мрачно пришепетывал:
- Пойду на пенсию... Ей-ей... Да разве это рыбалка? Срамота одна...
Самолеты, дельфины... Стой, пока тебе сети рыбой набьют, и не
трепыхайся...
- Таким образом, все началось со случайности, вернее, со случайного
соединения ряда случайностей... Одиночество Нины, одиночество Уисса,
пленка, запущенная не на ту скорость... Но главным звеном этой цепи было
то, что запись на пленке оказалась скрябинской "Поэмой огня" -
цветомузыкальным конспектом человеческой истории... С Уиссом впервые
заговорили на понятном ему языке...
Карагодский шелохнулся в кресле, хотел что-то сказать, но передумал.
Пан продолжал тихо, с нежностью деда, рассказывающего о школьных подвигах
любимого внука:
- После этой ночи Уисс нас буквально замучил... Мы установили в
акватории четыре стационарных магнитофона и непрерывно крутили записи...
Он требовал только симфоническую музыку, причем со специфическим уклоном.
- Чем же еще поразил вас дельфин-меломан? - В голосе Карагодского
проскальзывали нотки нетерпения и раздражения.
В открытые иллюминаторы каюты Пана попеременно заглядывали то серое
небо, то серое море. С утра слегка штормило, но сейчас волнение почти
улеглось. Изредка легкий ветер вздувал неплотно задернутую штору, и тогда
в каюте повисала зябкая морось.
Пан вздохнул.
- Простите, Вениамин Лазаревич. Возможно, это действительно лирика. Но
эта лирика заставила нас по-новому взглянуть на дельфинов вообще и на наше
с ними сотрудничество в частности.
- Яснее.
- Я говорю о ШОДах...
- И о ДЭСПе?
- Да, я говорю о "Школах обучения дельфинов", о "дельфиньем эсперанто"
и о многом-многом другом, что исправить гораздо труднее. Конечно, как
первый этап исследований... Пожалуй, никого нельзя винить в том, что так
получилось. Хотя...
- Винить?!
Спокойствие изменило академику. Низкое кресло заскрипело отчаянно, и
Карагодский поднялся над Паном, красный, тяжелый, налитый негодованием и
обидой.
- Винить?!
Он провел дрожащими пальцами по лацкану пиджака.
- В чем же вы могли бы меня винить, дорогой мой Иван Сергеевич? В том,
что я первым - первым! - перешел от слов к делу и занялся приручением
дельфинов? В том, что я первым - первым! - поставил это дело на научную
основу и организовал первую - первую! - школу для дельфинов, где вместо
любительской дрессировки этих животных обрабатывали единственно
правильными методами? В том, что разработал способ общения человека с
дельфином - условный язык команд и отзывов, который потом назвали
"дельфиньим эсперанто"? В том, что отдал этой работе без малого десять
лет? В том, что общество получило благодаря мне миллионы рублей дохода?
Голос Карагодского рокотал в каюте, как весенний гром, а Пан тоскливо
глядел в иллюминатор. Дождь кончился, самое время работать, а на душе
слякоть... "Ну что за человек такой непутевый... Я... Первый... Заслуги...
Действительно, первый. Действительно, заслуги. Не какой-либо горлохват -
крупный ученый с мировым именем, бульдожья хватка, колоссальные
организаторские способности. И все-таки все время ему мерещатся подвохи,
кажется, что его недостаточно хвалят, недостаточно высоко ставят...
Комплекс неполноценности какой-то... А ведь умный человек..."
- ...И более чем странно, я бы сказал, неуважительно слушать мне такое,
Иван Сергеевич, от вас, от человека, который в дельфинологии, простите,
профан...
- Да бог с вами, Вениамин Лазаревич, я никак не покушаюсь ни на ваш
опыт, ни на вашу славу...
- Нет, вы покушаетесь! Покушаетесь на все основы, призывая вернуться
к...
- Довольно! Садитесь!
И Карагодский сел. Сел торопливо, почти испуганно - сработал старый
полузабытый рефлекс. Сел на краешек кресла, как на краешек студенческой
скамьи. Как в те далекие времена, когда он, академик Вениамин Карагодский,
был просто Веником из четвертой подгруппы, а Пан - самым молодым
профессором университета.
- Вот так. А теперь постарайтесь выслушать и понять, что я вам окажу.
Пан зябко повел плечами и тоже сел.
- Раньше многое казалось проще, чем сейчас. Человек всерьез считал себя
единственным и самодержавным "царем природы". Ну а царю все позволено.
Возникла идея приручить дельфина. Выгодно это человеку? Еще как!
Начинается работа - и выясняется, что дельфин, не просто животное, а
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг