только сыну. "Дозвездное вещество и жизнь несовместимы..."
Нет! Тысячу раз нет! Если до экспедиции это было неосознанное
желание, если в течение последних шести месяцев было это смутное,
постепенно нарастающее предчувствие, то теперь это уверенность - никакого
барьера нет, и нет запретной двери. Есть манящие маяки неведомых берегов,
есть зыбкие сигналы тайны, грандиозность которой трудно представить.
Но кто поверит ему там, на Земле? Чем докажет он свою правоту? И кто
будет его слушать всерьез, если он сам представит Международному Совету
Космонавтики толстую папку собственных наблюдений, с первой до последней
строчки подтверждающих "теорию жизненного барьера"? Его просто отправят в
психолечебницу да еще, чего доброго, припишут сумасшествие "влиянию
звездного вещества".
А может быть, он действительно немного не в себе?
Выплыл, клоня тяжелые соцветья, сиреневый куст. Милая сирень" ты
недаром тянулась к обзорному экрану, принимая его за окно, ты бы наверняка
выжила здесь, но бдительный автомат стерилизатора не выпустит нас с тобой
из корабля, ибо его механическая память крепко хранит сто второй пункт
устава...
На панели изо всех сил мигали сиреневые посадочные огни.
Андрей резко заложил ручку влево и вперед до отказа. Дископлан встал
чуть не на ребро и по крутой спирали пошел вниз.
- "Альфа", я - "Прима", квадрат 288-Б, иду на посадку, аппаратура -
отлично, обстановка без изменений, все в порядке. "Альфа", я - "Прима",
иду на посадку...
- "Прима", я - "Альфа", вас понял, не задерживайтесь, учтите
повышение гравитации через двадцать пять минут...
- "Альфа", вас понял...
Зеленовато-белый овал озера стремительно приближался, и Андрей снова
отметил поразившую его в первый раз правильность формы. Озеро окружали
широкие террасы, тремя уступами сходящие к самой воде. На нижнем уступе
покачивался большой трехцветный шар - опознавательный знак витаскопа.
Дископлан, мягко спружинив, сел рядом.
Небо призрачно розовело, и лохматое зеленое солнце пылало уже во всю
силу, на глазах забираясь все выше и выше. Синевой моря отливали гладкие
блестящие террасы, фиолетовым, синим и голубым искрились нависающие
лопасти окрестных скал. И только озеро вблизи было чистейшего
матово-молочного оттенка, как экран выключенного видеофона.
Андрей не спешил к витаскопу. Он умышленно оттягивал эту минуту -
последнюю минуту надежды, потому что чувствовал: и здесь стрелка стоит на
нуле. Только чудо, сверхъестественное чудо, которого так ждешь в детстве,
могло сдвинуть проклятую стрелку хотя бы на одно деление. И не хотелось
убеждаться еще раз, что чудес не бывает...
Он зачерпнул манипулятором вязкую белую жидкость. Она отделилась от
остальной массы пухлым куском вазелина. И все-таки это была вода.
Химически чистая вода.
Собственно, необычная эта жидкость не была находкой. Ее получили на
Земле искусственно в одной из советских лабораторий, осаждая пары обычной
воды в кварцевых капиллярных трубках. Это было еще в конце шестидесятых
годов двадцатого века. Практического применения новое вещество не нашло, и
только недавно "плотную воду" выделили из живой клетки. Именно из живой -
в умершей клетке "вода-П" немедленно превращалась в обычную. До сих пор
спорят: почему?..
Но как и почему появилась "плотная вода" здесь? Лабировая ванна -
километр в длину, полкилометра в ширину, четверть километра в глубину - и
точно такие же озера-ванны на всех остальных двенадцати планетах...
Барьер... Разве может мысль человеческая остановиться перед барьером
- перед любым барьером! - остановиться и повернуть назад? Это противно
естеству людскому, смыслу жизни, наконец. И незачем больше тянуть.
Андрей бросил расплывающуюся лепешку воды в озеро и быстро направился
к витаскопу. Из-под ребристых стальных подошв летели белые искры.
Витаскоп работал, с легким свистом вдыхая и выдыхая воздух.
Торопливые почвенные датчики, как ежи, сновали вокруг, время от времени
скрываясь в белом теле цилиндра и через мгновенье выскакивая снова. Чуть
заметно дрожали тонкие корешки глубинных шнуров. Лепестки энергоприемников
медленно поворачивались за зеленым солнцем.
Андрей помедлил, открывая дверку приборного шкафчика.
На секунду ему показалось...
Нет.
Стрелка индикатора стояла на нуле.
Как ни странно, он почувствовал облегчение. Он даже стал
насвистывать, одну за одной выключая системы биоулавливателей.
Ждать было нечего. Надеяться не на что.
Последний прибор сказал свое веское "нет" человечеству.
Итак, "теория жизненного барьера" вступила в силу.
Солнце было уже в зените, все вокруг нестерпимо сверкало, и глаз
отдыхал только на матовой поверхности озера, которое теперь казалось
серым. Демонтированный витаскоп превратился в двухтонную тумбу, и было
страшно вести ее к дископлану, почти не ощущая тяжести.
Приборы, приборы, приборы. Приборы и механизмы. Они измеряют, они
защищают, они советуют, они глаза и уши, они руки и ноги - всевидящие,
всеслышащие, всемогущие и неустанные, мудрые и непогрешимые. Если они
говорят "нет" - смолкают воля и разум и человек покорно плетется назад...
Что за ерунда, оборвал себя Андрей, укладывая витаскоп в грузовой
отсек. Незачем валить с больной головы на здоровую. Назад плетутся, когда
не хватает ни ума, ни воли, чтобы победить это самое "нет" и идти вперед.
Так что сам виноват, уважаемый товарищ биолог...
- "Альфа", я - "Прима", квадрат 288-Б, витаскоп демонтировал,
погрузку закончил, обстановка без изменений, вылетаю обратным курсом...
- "Прима", я - "Альфа", вас понял...
И через паузу каким-то чересчур равнодушным тоном:
- Показания, разумеется, прежние?
Неужели и Медведев надеялся на что-то другое? Неужели ему,
бесстрастному олимпийцу, не все равно - "да" или "нет"? Впрочем, конечно,
не все равно - "да" вызвало бы скандал и бурю, а Медведев любит ясность и
порядок. И поэтому Андрей ответил довольно зло:
- Разумеется. Стрелка на нуле.
- Вас понял. Вылетайте.
Он уже взялся за стартер, но неожиданная идея заставила его широко
улыбнуться. Он достал из-под сиденья лучевую пилу, открыл люк и снова
вылез наружу.
Искать долго не пришлось. У самой воды лежала плита чудного
аметистового отлива, дымчато-прозрачная, с бегучими красноватыми огоньками
внутри. Не переставая улыбаться, Андрей стал вырезать из нее кубики.
Несмотря на все старания, кубики получались неровные - один больше, другой
меньше.
Кстати, сколько кубиков должно быть в детском строительном наборе?
Наверное, чем больше, тем лучше...
Андрей даже взмок от непривычной работы. Чутко реагируя на
участившееся дыхание, у щек вспухли зеленоватые комочки хлореллы.
Ну вот, полсотни, наверное, хватит...
"Играй, сынишка! Когда ты подрастешь, я расскажу тебе о
кристаллопланетах. К тому времени все забудут о них, как о чем-то ненужном
и запретном. Для тебя это будет диковинная сказка. И если сказка тебе
понравится - ты сделаешь из кубиков кристаллопланету. На твоей планете
будет жизнь, потому что ты сам..."
Хлопнул клапан вакуум-кармана, проглотив камешки.
Опустив пилу, Андрей смотрел на ямку, вырезанную в плите.
Сладкий, страшный, еще не оформленный в словах, но уже зовущий,
дурманящий замысел кружил голову.
Итак, барьер...
Комочки хлореллы зябко щекотали щеки.
Тройной запас. Один действующий, два аварийных. Аварийный запас. Но
ведь для этого...
В ушах тихо, но повелительно стучал метроном: тик-тик.
Андрей поднял глаза, бессознательно прислушиваясь.
Нет, это бьется сердце: так-так.
Раздвоенная скала повисла над озером, как два прямых крыла, застывших
в ожидании взмаха.
Андрей высвободил правую руку из перчатки биоуправления. Четыре
манипулятора безжизненно упали. Нащупав под панелью предохранитель
аварийного блока, он сжал пальцами обнаженные клеммы. Что-то треснуло, и
запахло гарью.
И тотчас над ухом раздался голос Медведева:
- "Прима", я - "Альфа", почему исчез сигнал со скафандра?
- "Альфа", я - "Прима", все в порядке, случайно задел аварийный
предохранитель, все в порядке...
- Вы в кабине?
- Да.
- Почему не летите?
- Все в порядке, Петр Егорыч, не волнуйтесь.
- А почему, собственно, я должен волноваться?
- "Альфа", я - "Прима", вылетаю.
- "Прима", я - "Альфа", вас понял. Ждем. Вы опаздываете на полчаса.
Полчаса... Что такое полчаса?
Солнце уже миновало зенит, и у ног легло темное пятно: сплющенная,
раздавленная тень скафандра с изломанными манипуляторами.
Метроном стучал все громче.
Андрей положил пальцы на тугую красную кнопку.
* * *
Нина проснулась сразу. Сердце тревожно колотилось, и первым
бессознательным движением она включила софит над детской кроваткой.
Зеленый сумеречный свет выхватил сладко посапывающий нос, приоткрытые
пухлые губы.
Сын безмятежно спал.
Она выключила свет и опустила голову на подушку.
В комнате было темно, тихо и душно. Интересно, сколько сейчас
времени? Зажигать часы почему-то не хотелось, и она пыталась определить
время по какой-нибудь примете. Справа по стене поползли причудливые
перистые тени, метнулись на потолок и исчезли. За стеной что-то тонко
звякнуло, зашуршало и тоже замерло. Прошла минута, а может быть, и больше.
По-прежнему все покойно, темно и тихо, только ровное дыхание сына живет в
комнате.
Нина закрыла глаза. Мысли текли медленно и бессвязно, всплывали,
кружились на месте и снова тонули.
Что ее так испугало? Кажется, какой-то крик. Но никто кричать не мог.
Сын спит. Значит, что-то приснилось. Но что?
Она пыталась вспомнить сон, но перед глазами плясали обрывки какой-то
фантастической ерунды: синие скалы, розовое небо, молочное озеро, зеленое
солнце и какое-то странное насекомое, похожее на раздавленного майского
жука.
Нина повернулась на бок, свернулась калачиком, пытаясь уснуть.
Непонятная тревога не проходила.
Может быть, слишком душно?
Вместо того чтобы включить микроклимат, Нина встала, накинула халат,
ощупью, натыкаясь на мебель, подошла к едва различимому проему окна.
Створки медленно разошлись в стороны, в лицо ударил влажный ночной воздух,
пронизанный льдистыми серебринками таежных запахов.
Чуть закружилась голова. Внизу поблескивали звезды - огни огромного
города. Их разноцветный рой тянулся до самого горизонта, переходя в
строгие рисунки небесных созвездий...
Звезды... Наперебой мигают веселые светлячки. Словно чья-то черная
ладошка балуется с огнем: откроет - закроет, откроет - закроет. Точка -
тире, точка - тире.
Суматошная ночная морзянка.
Нина попробовала представить себе леденящую жуть безмерных
пространств, голубоватые протуберанцы чужих солнц и зябко поежилась. Нет,
звезды все равно останутся для нее такими, как в детстве - добрыми,
забавными светлячками.
Неужели они, вот эти далекие огоньки, могут отнять у нее Андрея?
И снова пугающе ясно встал перед глазами сонный кошмар: синие скалы,
зеленое солнце и странный майский жук. Нет, он не раздавлен, он треснул
вдоль тела надвое, и в черной трещине...
Нет, нет! Нет! Звезды, вы такие добрые отсюда, с Земли, вы не можете,
вы не имеете права!..
Где ты, Андрей, что с тобой? Почему так ноет сердце?
Справа бесшумно в полнеба полыхнуло зарево, и ровно через четыре
секунды ощутился толчок воздуха - это стартовал по расписанию
межконтинентальный реалет. Значит, три часа пятнадцать минут по местному
времени.
Суетились, сплетались и расплетались внизу горящие полосы от фар
электромобилей - в глубокой тишине ночи кто-то куда-то спешил, кто-то
кого-то ждал, кто-то с кем-то встречался и расставался.
Глаза уже привыкли к темноте, и Нина прошла в соседнюю комнату.
Ей было очень стыдно, но пальцы вопреки воле набрали номер.
Ева не спала, она улыбнулась Нине из уютного кресла и отложила на
столик блокнот с карандашом.
И пока Нина мучительно соображала, о чем спросить, чтобы хоть как-то
оправдать звонок среди ночи, Ева заговорила первая:
- Не спишь? Маешься?
И, не дождавшись ответа, продолжала:
- А ты не опускай глаза. Я сама не сплю ночами. Вот уже пятнадцать
лет. С тех пор, как Артур первый раз ушел в звезды. И никто из наших не
спит. Эла мне уже четыре раза звонила.
Чувствуя в горле застрявший комок, Нина пыталась извиниться за
беспокойство, говорить еще какие-то слова, но Ева - кто и когда назвал ее
"космической мамой"? - прервала:
- Брось ты! Нечего стыдиться. И поплачь, если хочется. Им, мужикам, -
звезды, а нам, бабам, - слезы. Так говорили в старые времена.
Ева выговаривала "и" по-латышски мягко, а "б" - со взрывной
твердостью, поэтому у нее "мужики" звучали нежно, а "бабы" клацало, как
затвор старого охотничьего ружья... Про "старые времена", наверное, точно,
потому что художница Ева Бремзис старину знала хорошо.
Нина невольно перевела глаза на гобелены, которыми была увешана вся
комната. Пламенеющие тона узоров и рисунков светились в полумраке, и
оживали, двигались прекрасные фигуры - то могучие, то хрупкие, то нежные -
и распускались диковинные цветы, и пахли травы, и плескалось янтарное
море, и медленные руны "Калевалы" выплывали из глубин времени навстречу
атомным солнцам нового века.
Ева перехватила взгляд.
- Любуешься? А ведь я нарочно в этой комнате сижу по ночам. Здесь
спокойнее.
Нина молчала, и Ева взялась за блокнот:
- Хочешь, новенькое покажу? Это набросок, но хочу вот что-то в этом
роде сотворить. К прилету наших мужичков... Чтобы знали, что мы без них не
сидим без дела...
Ева поднесла блокнот к самому экрану.
- Нравится?
Это был набросок люмографом, к тому же выполненный в
обобщенно-условной народной манере, поэтому Нина не сразу разобрала, что
там изображено. Только постепенно вьющиеся цветные штрихи складывались в
части рисунка.
Синие, геометрически ровные скалы...
Зеленое солнце с двумя коронами...
Белый овал неподвижного озера...
Зеленое существо... нет, это скафандр... да, конечно, скафандр,
причем можно точно определить марку - САЖО-5, как она сразу не смогла...
Тишина.
Она еще не успела удивиться или растеряться, как тупо ударило в
виски, рисунок треснул, и за ним была ночь, и через безмерный провал
пространства, рядом, в упор, тускло блестя, разошлись створки скафандра,
отдавая беззащитное тело страшному чужому миру...
- Что с тобой, детка? Что ты кричишь?
- Евиня, ему плохо. Евиня!..
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг