падали на землю частым золотым дождем. На межнике стояли Маша, Федя и
Степа и наблюдали за севом.
Захар дошел до конца делянки, постучал по пустому лукошку и крикнул:
- Семена кончились! Поторопите-ка там...
Маша с Федей первые выбежали на дорогу. На взгорок поднималась
подвода с мешками. Катерина и Лена Одинцова подталкивали ее сзади.
Неожиданно оборвался веревочный тяж, и подвода остановилась. Катерина
распрягла лошадь, связала концы веревки. Но запрячь лошадь обратно в
телегу было не так просто. В этот раз ей попался не спокойный,
покладистый Муромец, а придурковатая, озорная кобыла Лиска. Она с такой
жадностью припала к молодой траве у обочины дороги, словно ее целую
неделю морили голодом, и никак не хотела входить в оглобли.
Катерина в сердцах замахнулась на лошадь вожжами. Лиска взбрыкнула,
шарахнулась в сторону и помчалась в поле.
Санька бросился наперерез лошади. Та на мгновение приостановилась,
скосила на мальчика хитрый лиловый глаз, словно хотела сказать:
"Попробуй теперь слови!" - и круто повернула в другую сторону.
Ребята окружили Катерину. Подошел с пустым лукошком дед Захар.
Заметив убегающую в хомуте Лиску, он даже поперхнулся от изумления и
недовольно покачал головой.
- Ничего, Захар Митрич... Мы на себе перетаскаем - тут недалеко, -
растерянно сказала Катерина и, ни на кого не глядя, хотела взвалить на
спину мешок.
- С ума рехнулась! - закричал на нее дед Захар. - Шесть пудов в
мешке!
- Тетя Катя, не надо! - подбежала к ней Маша и оглянулась по
сторонам. Заметила у дороги две длинные жерди. - А если волокушу
сделать...
Санька не знал, куда деваться от стыда. Сейчас подойдут колхозницы,
бригадир, поднимут мать на смех: "Лошадь в хомуте упустила. Небывалое
дело!"
Нет, пока не поздно, надо словить Лиску.
Санька бросился в поле, но Лиска была хитра и злопамятна. Она делала
вид, что всецело занята травой, но, как только рука Саньки протягивалась
к уздечке, шарахалась в сторону и убегала. Только минут через сорок,
прижав Лиску к речной заводи, Саньке удалось словить ее.
Он всунул лошади в рот железные удила, вскочил на спину и пустил в
галоп. Лиска отчаянно взбрыкнула задними ногами, но Санька сидел как
влитой. Тогда Лиска применила свой излюбленный прием: с разбегу
остановилась, повалилась на землю и принялась кататься на спине. Но
Санька знал, с кем имеет дело, и вовремя отскочил в сторону. Подрыгав в
воздухе ногами и плотно укатав траву, лошадь поднялась, но Санька вновь
вскочил ей на спину.
Поняв наконец, что мальчишку не перехитришь, Лиска смирилась. Санька
пригнал ее к телеге, запряг и отвез мешки на делянку.
Когда в сумерки, возвращаясь домой, он проходил мимо избы Девяткиных,
навстречу ему выбежал Петька.
Он притопнул крепкими, почти новенькими тупоносыми желтыми ботинками,
словно собирался пуститься в пляс, потом задрал ногу и показал толстую
подошву:
- Видал обновку, Коншак! Непромокаемые, без износу...
Санька пощупал кожу и перевел взгляд на свои разбитые сапоги - до
лета, пожалуй, не дотянут.
- Обувка что надо... Откуда такая?
- Спрашиваешь! - подмигнул Петька. - У меня ж матка, если что нужно,
из земли выроет, из ноги выломит. - И, спохватившись, засмеялся: - Да ты
не думай чего... Обувка законная. Дядя Яков из города прислал, материн
брат. Он там в сапожной артели за первого мастера.
Из окна выглянула Евдокия и позвала Петьку ужинать.
- А-а, племянничек! - заметила она Саньку. - Заходи, заходи, давно ты
у нас не был.
Санька неохотно вошел в избу.
Евдокия налила в миску дымящихся щей, нарезала хлеба.
- Садись, Саня, поешь.
- Да я же сытый, тетя Дуня! - отказался Санька.
- А побаски потом, когда щец похлебаешь. Знаю я ваш двор, какой он
веселый да сытый. Мачеха в поле с утра до вечера, а вы, сироты,
всухомятку сидите.
Как ни отказывался Санька, все же Евдокия усадила его за стол.
- Что там за оказия с мачехой-то приключилась?
- Да ничего такого...
- А ты не выгораживай ее! И так все знают, - покачала головой
Евдокия: - лошадь в хомуте упустила! Да такое в сто лет один раз бывает.
Говорила я: сиди, Катерина, в конторе, не смеши людей. Нет, взвилась: в
поле хочу! Людей сбила. Конфуз чистый, а не бригада. Ничего они не
выходят - ни хлеба, ни соломы.
Саньке стало не по себе.
- Хлебнете вы горя с маткой своей, - продолжала Евдокия: - семья у
вас большая, кормильца настоящего нет... - И она с таким сожалением
посмотрела на Саньку, что тому захотелось поскорее уйти из избы. - Как
говорят, без хозяина дом сирота. Пора тебе, Саня, к делу прибиваться.
Учение - оно, может, и не во вред, а сыт от него не будешь. Я вот Петра
своего в город думаю отвезти, в сапожники определить. Вот и ты вместе с
ним подавайся. Все мастеровым человеком будешь. Мне и матка твоя,
покойница, перед смертью и отец, когда на войну уходил, наказывали:
Александра нашего в беде не оставь.
И Евдокия, растроганно всхлипнув, принялась ахать и вздыхать над
Санькой. Он и сирота горемычный, и отрезанный ломоть в доме, и чужая
кровь у мачехи. Вспомнила покойную Санькину мать: какая та была
печальница да заботница до своих детей, как жили они с ней душа в душу -
водой не разольешь, огнем не разлучишь.
Санька зябко поеживался и с тоской поглядывал на дверь. А Евдокия
вдруг достала иголку с ниткой, наперсток и принялась зашивать Саньке
дырку на локте: "Сброшенный ты мой, забытый!"
Санька наконец не выдержал и неловко вылез из-за стола:
- Я пойду, тетя Дуня...
- Иди, сирота... Что надо будет, забегай, не стесняйся. Я ведь тебя,
как родную кровь, люблю.
Дома Санька долго сидел на крыльце, слушал вечернюю улицу: где-то
звенело молоко о подойник, тявкала собака, играла гармошка.
"Без хозяина дом сирота", - вспоминал он слова соседки. Был хороший
хозяин в доме - его отец. Колхозники приходили к нему за добрым советом,
по его слову начинали сенокос, жатву хлебов. А теперь кто придет к
Коншаковым?
Вернулась с работы Катерина.
- Замучила тебя Лиска, Саня? - спросила она. - Ох, и дуроломная
лошадь сегодня досталась!
- Лошадь как лошадь. На нее только замахиваться нельзя. Не знаешь вот
ничего! - упрекнул Санька и тихонько вздохнул. - И вообще, зря ты с этой
Старой Пустошью связалась. Ни зерна не вырастите, ни соломы, Попроси
Татьяну Родионовну, она тебя опять в счетоводы поставит.
Катерина обернулась и долго смотрела на смутно белеющее в темноте
лицо сына:
- Это кто же тебе наговорил такое? Да что мы, хилые какие, увечные?
Разве люди сейчас так живут, как прежде? Все ломают, все перекраивают!
"Ни зерна, ни соломы"! Ты, Саня, таких слов и говорить не смей больше!
Не серди меня.
Санька прошел в сени, разделся, лег на свой дощатый топчан. Гимна-
стерку по привычке сунул под подушку. В кармане ее хрустнуло письмо.
Сквозь непокрытую крышу двора светили далекие холодные звезды. Где-то
среди них затерялось маленькое, неяркое созвездие Стожары. Глядя на
звезды, Санька молча спорил с матерью.
Она вот храбрится, верит в свои силы. А что станет с ней, когда
узнает, какое письмо носит он на груди? А ведь узнает, должна узнать.
Кто поможет тогда матери? Как они, Коншаковы, будут жить?
Нет, пора ему браться за хозяйство, выходить в поле.
А может, и в самом деле податься в город, в сапожники, как говорит
Евдокия? Все же ремесло, поддержка семье. Но кто будет тогда доглядывать
за домом?
Так, ничего не решив, Санька наконец заснул, и всю ночь снился ему
тополь, который почему-то поник, сбросил все листья, хотя до осени было
еще далеко.
Глава 15. "ПРОЩАЙ, ШКОЛА!"
Надежда Петровна раскрыла классный журнал и опустилась на стул.
- Должна вам сказать, - медленно заговорила она: - класс в этом году
огорчил меня. Петя Девяткин не сдал экзаменов по трем предметам и
оставлен на второй год. - Учительница обвела взглядом притихших ребят. -
А где же Девяткин?
- Он с матерью молоко повез. "Все равно, говорит, учиться не буду", -
сказал Семушкин.
Учительница покачала головой и продолжала:
- Второй - Саня Коншаков...
- Его тоже на второй год оставили? - вырвалось у Маши.
Десятки ребячьих голов обернулись к Саньке. Он поднялся и с каменным
лицом застыл за партой.
- В чем дело, Саня? - обратилась к нему учительница. - Учился все
годы не хуже других. И вдруг точно тебя подменили. За твою письменную
работу на экзамене по математике мне просто стыдно было. А вот сидит
Федя Черкашин. Пришел в класс к концу учебного года, а сумел сдать три
экзамена. Остальные берется подготовить к осени. Что же, Саня, с тобой
стало?
Ребята ждали, что Санька сейчас заговорит, может быть, начнет
оправдываться, но он только ковырял жесткую, в мозолях, ладонь и молчал.
- Печально, Коншаков, - вздохнула Надежда Петровна. - Будешь держать
осенью переэкзаменовку по математике. Садись!
Санька опустился на парту.
Надежда Петровна называла все новые имена учеников, поздравляла их с
переходом в седьмой класс. Потом она пожелала всем хорошо провести лето,
закрыла классный журнал и поднялась. Можно было расходиться по домам. Но
никто, как обычно, не бросился к двери. Ученики тесным кругом обступили
Надежду Петровну. В этот последний день каждому хотелось еще о чем-то
спросить учительницу, посоветоваться с ней.
Только Санька осторожно приоткрыл дверь и вышел из класса в
полутемный прохладный коридор.
Через знакомую, в цветастых обоях кухоньку, где зимою не раз
отогревал окоченевшие от снежков руки и пек в горячей золе картошку, он
выбрался на тихий школьный дворик.
Стоял жаркий июньский полдень. Куры, сомлев от зноя, распластались в
пыли. От водосточной трубы несло сухим жаром. Железное ведро и
высветленная цепь на вороте школьного колодца сияли так, что слепили
глаза. Сторожихин козел Берендей, лютый ненавистник мальчишек, забыв
весь свой воинственный пыл, смиренно забился в тенистый куст.
Не замечая жары, Санька медленно побрел вокруг школы. Невеселые мысли
одолевали его.
Что-то колючее царапнуло мальчика за руку. Он оглянулся. Крыжовник.
Густой, облепленный еще зелеными мелкими ягодами. А рядом кусты
смородины, малины. Санька сажал их в тот год, когда Андрея Иваныча взяли
на войну. Как они разрослись!.. Из сарайчика с дровами пахнуло сухой
березой. Как хорошо было прятаться в закоулках между поленницами, когда
он с мальчишками играл в разведку или в соловья-разбойника!.. За этим
окном с форточкой стояла Санькина парта.
Санька невольно удивился, почему он сегодня так остро все примечает,
почему так дорог ему каждый школьный уголок.
Он медленно прошел в глубь сада, где над круглым илистым прудом
стояла старая, но еще могучая береза и лениво шевелила блестящими
листочками.
Это была знаменитая школьная береза, и все ребята берегли ее и
любили. Меловая, в черных подпалинах кора березы от самых корней до
первых толстых сучьев была испещрена именами, фамилиями, датами,
надписями.
Как-то повелось, что каждый, кто покидал школу, считал своим долгом
оставить на "дереве прощания" какой-нибудь след.
"Наша школа самая хорошая", - прочел Санька. - "Спасибо, Андрей
Иваныч, живите еще сто лет". "Н. П. все же придира".
Долго стоял Санька перед березой и вдруг понял, что он тоже прощается
со школой. Уж не придется ему больше просыпаться чуть свет синими
зимними утрами и, вскочив на лыжи, мчаться по насту от Стожар до школы.
Не попросят его теперь ребята прочитать на школьном вечере стихи,
полные звучных и сильных слов, не надо будет осенью надевать отцовский
дождевик, чтобы сухим и непомятым донести до школы праздничный цветистый
плакат, над которым трудился три долгих вечера.
Санька достал из кармана перочинный ножик, выискал на березе чистое
место и с тяжелым сердцем выцарапал на белой коре: "Прощай, школа!" А
сбоку мелко поставил свои инициалы и дату. Затем перемахнул через
изгородь и зашагал в Стожары по заброшенной, тихой дороге.
Сизые волны нескончаемой чередой плыли по посевам хлебов. Перелески
были полны птичьего гомона. Ясно и звонко свистела у вершины ели иволга,
точно играла на флейте. Из кустов с громким криком вспархивали стайки
пестрых дроздов. Березы развесили длинные сережки. На соснах стояли
молодые побеги, похожие на зеленые свечки. Над лугом летел мелкими
клочками белый пух. Это отцветшие одуванчики пустили по ветру свои
пушистые шапки.
И Саньке стало хорошо и покойно. Уж не хотелось думать про школу, про
неизбежный и неприятный разговор с матерью. Так бы вот он шел и шел этой
тихой, заброшенной дорогой, слушал, как поют птицы, смотрел, как тень от
облака ползет по земле.
Но побыть одному Саньке не удалось. Не прошел он и с полкилометра,
как заметил Машу Ракитину. Она шла ему наперерез. Туфли, связанные
веревочкой, болтались через плечо. Книжки по-мальчишески были стянуты
ремнем. Маша крутила ремешок за конец, словно собиралась метнуть книжки
далеко в траву, и пела. Трудно сказать, что это была за песня: может
быть, о том, что не надо больше ходить в школу, что впереди лето с
купанием, ягодами, грибами и другими радостями, или просто о том, как
приятно шагать босыми ногами по траве, видеть поле, луг, слушать, как
гудят пчелы.
Санька нахмурился и присел за куст - он сейчас никого не хотел видеть.
- Саня! - закричала Маша. - Ты зачем за куст спрятался? Вылезай,
вылезай! Все равно вижу, где ты сидишь.
Она поравнялась с мальчиком и зашагала рядом.
- Я знала, что ты по большаку не пойдешь...
- Так уж и знала...
- И как из класса ушел, как по саду ходил - все видела. - Маша
покосилась на Саньку и тихо добавила: - и как метку на березе ставил -
тоже видела.
- Какую метку?
- Тебе лучше знать. - Маша вдруг забежала вперед и загородила дорогу.
- Ты что, Саня? Взаправду со школой простился?
Санька попытался обойти девочку сначала справа, потом слева, но она,
крестом раскинув руки, теснила его назад:
- Нет, ты по-честному скажи, в глаза погляди. Я сама все узнаю.
- Ну и взаправду, - не глядя на девочку, хмуро признался Санька. -
Что тут такого! Простился - и простился. Какой уж я ученик с двойками...
- Ой, дурной, ой, негожий! - всплеснула Маша руками. - Да кто ж
виноват? Сам нахватал! С Девяткиным связался, от школьных дружков нос в
сторону...
И много еще обидного, а может быть, и справедливого наговорила прямая
и резкая на язык Маша.
Но Санька не стал с ней спорить, а только поковырял носком сапога
землю и с трудом выдавил:
- Тебе хорошо говорить... У тебя и мать, и бабушка, и сестры
взрослые. А у меня кто?
Маша устыдилась своей вспышки, опустила голову, Потом робко коснулась
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг