побасенку о Соловье и Розе?
Азис досадливо повел рукою к горам:
- Я думал, ты понял. Я пел о Деве для себя, путник.
- И еще, Азис: Западом звучит твоя песня - тамошним, северным морем.
На Западе видишь ты Деву? Певцы Запада ищут ее - на Востоке...
- Здесь или там, - сказал он, как завороженный смотря на раскаленные
угли жаровни. - Но здесь нет людей, опоясанных сталью. Я думал, может
быть, они есть на Западе. И потом... песнь - о дальнем всегда. В горах и
песчаной степи мы поем о море. О горах - песнь жителя равнины.
Круг опоясался огнем: зажгли факелы, утвержденные у столбов террасы
по два накрест. В жаровни набросали кореньев. Белыми призраками взвился
над ними благовонный, чуть-чуть кружащий голову дым.
Глухо застучали бубны - недобрым возбуждающим тупом. Вскриком
взвилась, тотчас подхваченная сотнею мощных голосов, дикая, оргийная
песнь. И под ее учащающийся до вихревого кружения ритм в круг неожиданно
быстро, прыжком, ворвался, до тех пор не бывший среди нас, бача. Он был в
женском наряде, в яркой, широкой, перетянутой поясом шелковой рубахе, в
золотом шитой шапочке, из-под которой змейками сбегали черные, перевитые
лентами косы. Лицо нежное, темное; томные, наглою поволокою подернутые
глаза под резкой дугою сходящихся бровей. Ноги босые. До щиколотки
спускаются синие, к низу золотым шнурком затянутые шальвары.
Удар - и в вихре песни и обезумевших бубнов понесся, крутясь, вдоль
исступленного, тянущегося к нему круга. Мгновениями терялись очертания
гибкого тела: взблеск шелка, разлет черных кос в зареве факелов.
Остановился, заломил руки. И тотчас разбилась мерность песни, глухим гудом
затомились бубны; под шепот и мольбы, еле переступая босыми тонкими
ногами, улыбаясь жалостливой и лукавой усмешкой, чуть потряхивая косами,
шел бача - мимо, мимо, не отдавая руки и взгляда никому. И снова яростью
хотенья загорелись над палящими углями бубны, и пригоршнями, подымая белый
дурманящий дым, летело в жаровни приворотное снадобье, и вскрики снова
сливались в страстную, стыд потерявшую песнь - и, как окрыленный, снова
уносился смерчем шелка и черных кос в водоворот обезумевшей пляски гибкий
насмешливый мальчик.
Бача, взмахнув рукавом, сел. Бубны оборвали на ударе. Со всех сторон
потянулись к "ней" ("она" - звали бачу дархцы) чашки с дымящимся чаем,
гроздья винограда, раскрытые персики.
Я видел: Азис бесшумно встал и вышел, унося дутор.
Бубны застучали снова, но говором сдержанным, грубою ласкою. Бача
медленно поплыл по кругу, выпростав из-под шелковых рукавов длинные, белые
крылья кисейной рубахи. По временам он опускался на колени: взмахивал -
над избранным - тонким пологом окутанной рукой, овевая лицо, словно
отгоняя заботу. И тихим шепотом влюбленного напева отвечал под
приглушенный рокот бубнов "осчастливленный выбором" горец. Но бача
подымался опять, смеялись белые зубы над мольбою гнавшейся за ним любовной
песни. И опять, под вздохи и мерный приплеск ладоней, скользил он беспечно
и задорно по кругу - до нового, минутного, избранника.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь позднею ночью догорели факелы, потухли угли жаровен, притомились
сменявшие друг друга певцы и плясуны. Нас отвели на отдых.
- Как понравилась тебе "она"? - спросил меня кто-то из новых моих
друзей.
- Спроси об этом Азиса.
Горец недоуменно передернул плечами.
- Азис как ишан: он никогда не касался бачи.
- Потому-то я и говорю: спроси Азиса.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проснулся рано: чуть свет вышел на откос скалы, у которого ютилась
наша сакля. Дарх еще спал. Внизу, у реки, на прибрежном камне дремал
сторожевой, с мултуком под рукою и ножом у пояса. Я поднялся к забытой
мечети, с трудом одолевая осыпь. Резная дверь была плотно приперта. С
террасы далеко раскрывалась ширь снеговых вершин, сброшенных в расселины
ледников и суровой силы "турьего леса".
Слабый, певучий голос донесся снизу. Он звал капризно. Наклонившись с
отвеса, я увидел бачу. В тюбетейке на гладко обритой голове (привязными
были вчерашние косы), в просторном пестром халатике, с помятым бессонницей
хорошеньким лицом - он топал босою ногой по каменному выступу, нетерпеливо
дожидаясь сторожевого, почти бегом поднимавшегося к нему от реки. Когда он
добежал, бача легким движеньем взбросился ему на плечи, и с радостным - я
видел - лицом горец осторожно понес его вниз, к воде. Лицом к востоку,
мальчик совершил уставное омовение. Сложил ладони: молится.
Один - во всем Дархе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дархцы уговаривали остаться: вечером опять будет томаша. Но я выехал
в полдень. Азис спросил о пути.
- В Фергану и Дарваз? Я буду к уборке винограда у бека
Каратегинского. Может быть, свидимся?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наших застал в Гузаре за невинной забавой: кормили пловом, на пари,
малярийных. Пристав побился об заклад с Фетисовым, что два самых
малярийных - до полусмерти больных туземца во время припадка смогут съесть
в один присест целого барана с соответствующей порцией риса в плове.
Пристав выиграл: когда я въезжал в Гузар, малярийные кончали котел.
* * *
Только за Гузаром, свернув в северные ущелья, на отроги
Туркестанского хребта, мы смогли приняться наконец за антропологическую
нашу работу, медленно продвигаясь на северо-восток, горами, в обход Оша.
Для "охоты за черепами" эти места - безнадежны. Туземцев чистой крови
здесь не найти даже в самых глухих ущельях. Крепкий оставили по себе след
тюрки! А тюркская кровь стойкая, не в пример иранской: сказывается через
много поколений - разрезом глаз, скулами...
Жорж упрямится:
- А может, все-таки где-нибудь и найдем...
И поскольку время у нас есть, мы честно сворачиваем из одного горного
тупика в другой в поисках затерянных поселений, далеко уходя в ущелья от
всякого людского жилья.
Г л а в а V.
ВОСКРЕШЕНИЕ СУЛТАНА БАБУРА
Мертвые горы в округе Узгема. Ни ветки зеленой, ни травинки на голых
скатах. Играют переливами сбросов и сдвигов пестрые песчаники и сланцы.
Хрустит, чокает под конскими копытами галька в пересохших руслах ручьев. И
смеются с осыпей - мертвым оскалом - закаменелые, еще потопом осаженные в
ил, словно судорогой сведенные моллюски.
Режут лицо лучи. Тяжелым, пещерным дыханием дышат в белым налетом
покрытые ноздри коней угрюмые горы. Людей нет: далеко в долину отбежали от
круч поселки. Напрасно рыщем по ущельям, разыскивая, нет ли где забытого
картой поселка. И Жорж ворчит: не к чему приложить ни длиннотного, ни
толстотного циркуля. Гейда! На Кара-Дарью, на ближайшую переправу, вброд,
по отмелям... к Андижану!
В Андижане у Саллаэддина - родственник: не то дядя жены, не то его
собственный племянник - его никогда ведь толком не поймешь. Да и родством
здесь считаются сложно: "и по матери, и по дяде, и по козьей бабушке"
(Жоржино остроумие). Счет роду ведут от колен незапамятных, так что
родственников у каждого - считай, не перечтешь.
Родственник Саллы - он уверяет - личность почтенная. По-видимому,
городской арык-аксакал - заведующий орошением города. По крайней мере
Салла на русском своем языке так определяет: "На весь город мокро делает".
Явственно на это способен один только арык-аксакал.
Уже под вечер въехали в андижанские сады. Пусто на пыльной улице.
Дыбятся высоко вершины карагачей, глинобитные потрескавшиеся стены садовых
оград. Западают в трещины серые быстроглазые ящерицы. Саллаэддин ведет -
веселый. Ах, хороший будет ночлег! Илль-Алла! Жирный каурдак сготовит
Узунбай.
И, шепотом, припадая к самому уху:
- Вина подаст. У него всегда есть в запасе - доброе ходжентское вино.
Но дорогу он знает плоховато. Шесть лет не был в Андижане - и въезжал
в него прошлый раз с другой стороны, не от гор, а от большой караванной
дороги. Свернули не вовремя, заплутались в проулках. Надрывным лаем
провожают нас взъерошенные псы, вприскочку мчась по широким гребням
окаймляющих дорогу оград. Вместо базара, на который сулил вывести Салла, -
выезжаем снова в поле.
Холм. За ним, широким квадратом, очерченным рвами и валами, лагерь.
Два больших барака, несколько мелких построек, сартская лавчонка,
приткнувшаяся сбоку, наростом. Застыли в полусумерках фигуры часовых.
Ленивые, вразвалку: время мирное, ну его к ляду, устав!
Подъезжаем.
Лавчонка торгует еще. Лущит у входа сушеный урюк кривенький солдатик.
Щуплый, смешно смотреть на кожаные его чембары: ему ли в красных штанах
ходить! С ним рядом - сарт, видимо, хозяин лавки: сединой перекрыта
жесткая щетка давно небритых волос под узорчатой тюбетейкой. Глаза шныряют
по солдату, жадные.
- Так первая рота, не вторая, на стрельбу ушел? Верно говоришь,
джура?
- Вот навязался, матери твоей в душу! - сплевывает солдат. - Тебе-то
что, лоб струганый! Сказано - первая. Какая тут может ошибка быть, ежели
их и всех-то две: не мы на стрельбе, так первая. А ну, подсыпь, что ли,
еще урючку. На вольных подработаю - отдам.
- Ешь, урус, ешь, - заторопился хозяин. Отсыпает из мешка, смотрит на
нас, не здоровается. Это что же - в Андижане обычай такой?
- Салям алейкюм, - начинает, не дождавшись приветствия, Гассан.
- Алейкюм ассалям, - хмуро отвечает сарт, пряча глаза под брови.
- Как на базар дорога?
Сразу насторожился.
- А зачем вам на базар в эту пору?
- Грабить, - смеется ему в лицо Гассанка и лязгает за спиной затвором
винтовки. - Видишь: нас восьмеро да десять ружей на восьмерых.
- Эй, не болтай такого, - вмешивается Салла. - Как к дому Узунбая
проехать, почтенный?
- Узун-бая? - меряет сарт Саллу от чалмы до стремени. - Гости, что
ли?
- Родственник.
- Э, в добрый час Аллах посылает! - захлебнулся восторгом лавочник. -
Благословен день и час. Мимо вала, во-он по той дороге, что у сломанного
тута, - третий поворот будет на улицу медников. А с нее...
- С нее я и сам знаю, - важно кивает головою Салла. - Благословение
Аллаха.
- Да будет с вами Мухаммед и Алий.
Солдатик примеривается к нам.
- Издалека будете?
- Из Петербурга.
- Фьють! - свистит солдатик. - Такого и города нет.
- А ты сам-то откуда?
- Мы? С Бугуруслана.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поворачиваем. Застаиваться не след. Сейчас зайдет солнце. После зари
- в здешних местах сторожит малярия.
Мимо вала, мимо тутового поломанного, засыхающего дерева.
- Алла-и, Алла-и, - застонал с далекого минарета одинокий, в тиши
затерявшийся голос муэдзина.
И словно в ответ - короткая дробь барабана раскатилась там, у
бараков. И хор свежих молодых голосов ударил, продолжая барабанную дробь:
- Отче наш, и-же е-си на не-бе-сех!
- Мухаммад рессуль аллаи! - надрывается на своей вышке муэдзин.
- Да свя-тит-ся имя твое, да при-и-дет цар-стви-е твое!
Гассан закатывает глаза:
- Ох, хорошо!
- Что хорошо?
- Мулла кричит, солдат кричит: мой бог, твой бог. Сердцу приятно: как
на перепелином бою. Кто кого перекричит, думаешь?
Торопим коней - квартал проехали, второй. Ни человечьей души. Вымер
город, что ли?
Тишь. Даже конского топа не слышно: таким густым слоем лежит на
проезде лессовая густая вязкая пыль. И вдруг - отрывистый гортанный
вскрик: зловещий, как посвист ночной птицы. Где-то здесь, рядом, в
сплетении боковых переулков. Остановили лошадей. Прислушались.
Крик повторился. Такой же отрывистый, рвущий воздух. Ближе.
- Кто-то бежит, таксыр, - шепчет Саллаэддин, пригибаясь в седле. -
Держи коня. Может, недобрый кто.
Мы затаились. Из-за угла соседнего дома, шагах в двадцати от нас,
вынесся, низко наклонив голову, в диком беге, босой, оборванный, в
замызганной тюбетейке человек. Он не заметил нас: повернул вправо, прочь,
пробежал несколько шагов, словно задыхаясь, остановился, перебирая ногами
- так что тонкими струями задымились вокруг коричневых икр столбики пыли,
- приложил ладони к ушам, как на молитве, и, надседаясь, крикнул тем же
отрывистым, щемящим, зловещим звуком. Где-то стукнули ворота. Или -
ставень. И опять мертвая тишина...
Оборванец наклонил голову, махнул рукою и помчался дальше.
Мы выждали.
- Ты понял, что он крикнул?
- Нет, - качает головой Салла, за ним - Гассан:
- Это он не слово кричал: он - как ворон...
Ворота Узун-бая оказались закрытыми наглухо. Впустили нас не сразу.
Больше того: пытался арык-аксакал и вовсе отговориться от приема. Долго
переговаривался с Саллаэддином - сквозь щель чуть приоткрывшихся на наш
оклик тяжелых деревянных створов.
- Мой дом убог, и клеверу не найдется на восемь лошадей, а ночью где
достанешь? Завтра - с радостью приму дорогих гостей: барана зарежем. А
сегодня нельзя.
Но Салла упирался беспощадно: если откажет в гостеприимстве
родственник, как он в глаза посмотрит приглашенным: важные, из самого
Фитибрюха гости. И на семью позор, и на весь Андижан: таково-то
гостеприимство в городе султана Бабура.
В конце концов усовестил. Ворота распахнулись. Блеснул факел. Он
отнюдь не был убог, дом аксакала.
С двух сторон широкого мощеного двора белели алебастровой лентой
аркады: третий фас двора - насупротив ворот - замкнут высокой стеной, у
подножия которой плитняком выложенная терраса. Дом - двухъярусный на
правой стороне; на левой высокий зал в два света, с расписными потолками и
стенами; десятки шелковых стеганых одеял и рыхлых круглых подушек сложены
в нишах. Туда нас и провели - на текинские ковры, пока хозяин ушел
хлопотать о дастархане, а во дворе расседлывали, привязывали к приколам
лошадей.
Каурдак, как и предсказывал Салла, оказался на славу. Был и плов -
жирный, душистый, с тертым фазаньим мясом, и пирожки с патокой, и дыни. Но
вина - не было: поскупился хозяин. Сам он, высокий, седобородый, лишь
минутами появлялся среди нас. Трапезы не разделил, извинился: собрание у
него - уполномоченных от кварталов; по водяным делам. Все споры из-за
воды...
И действительно: уже запоздно (мы отдыхали на террасе) вышли
вереницею из жилой половины дома люди в пестрых чалмах, в высоких
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг