спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.
Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал
богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные, слюнявые рты.
Вспомнились горы - стало совсем противно.
Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня
только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:
- Ты что за человек?
Я поклонился официальнейшим образом:
- Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.
- Это - питерские? Ах, извините, пожалуйста, - засуетился вдруг
полковник, пытаясь застегнуться. - Мы, знаете, тут в некотором роде... А
товарищи ваши... фьють...
- Ушли?
- Нет, здесь, - с совершенным убеждением мотнул он ногою под стол. -
Но только... как же бы это вам их доставить?.. Впрочем... Онипчук!
- Здесь, вашродь!
- Заложить двуколку.
- Слушаюсь.
- Позвольте познакомиться, - уже вполне уверенно протянул мне руку
полковник, - командир Н-ского стрелкового батальона. А это - поручик
Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут.
Он приподнял скатерть.
- Видите: иже во святых отец наших... А ваших, помнится, было пять?
- Пять.
- Ну, давайте искать.
Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли
Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.
- Четыре. Где же пятый? - пыхтел под столом батальонный. - Куда к
черту девался пятый? Мелхиседек, поверяй по ногам: которые не наши.
Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.
- Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его,
черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще,
извините, рожа несимпатичная: столичная рожа, ар-ристократ! Мелхиседек,
считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!
Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой.
- Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть
четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее -
сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то,
посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.
Я посмотрел: действительно - лица у всех - бритые, бородатые и вовсе
еще безволосые - были странно одинаковы одним, мертвенным, затершим черты
противным сходством.
Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы
уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице.
Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.
Г л а в а IV.
КИШЛАК СКОМОРОХОВ
Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом
Зеравшанской долиной до верховьев.
За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев
на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений
нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать
спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в
камень спекшейся почвы. Для непривычных - конец разговорам. Жорж еще
мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху,
замолчали уже на третьей, четвертой версте.
К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой
зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая
вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в
Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и
письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и
наблюдения ведет.
Два здания эти, так сказать, - форпост русского Самарканда. За ними,
и к востоку - до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное
население.
Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного
врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и "застрявших в здешнем
гостеприимстве", как определил доктор. Иори от Пенджикента - рукой подать:
едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.
- Соблазн велик - помилуйте: какова... гм... растительность, -
разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет
нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша
считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских
дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится
спорить.
- Пасека - вон видите: сладость! Пчелка жужжит... - И наклоняется к
белому открытому плечу. - Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..
- Позвольте и мне! - Следом за доктором с робким ржанием тянется
следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные
должности, юноша.
Приставша сдвигает брови: она строгая. Да и присказочки доктора
явственно шокируют ее при посторонних, заезжих. Я-то лично знаю ее еще с
первой поездки, но остальные - внове. А скверные примеры заразительны:
Фетисов уже подкручивает усы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Пенджикенте работы нам нет: население здесь смешанное, обычного
"равнинного" типа; мы тронулись дальше, не задерживаясь. Отъезд наш
сдвинул с места и застоявшееся следствие: до Иори нам по дороге, - кстати,
посмотрим вскрытие.
Выехали в жар, в пыль. Версты две ехали караванной дорогой. Доктор
ругал туземцев.
- Противно, знаете. Живу сколько лет - не могу привыкнуть: до чего
некультурны. Касторку, не поверите, норовят на сапоги смазать. И мелкий,
по нравственности, народ. Не то что на Кавказе, например: Галуб,
Аммалатбек, Шамиль или князь Багратион-Мухранский. Рыцарство! Прямо - его
величества конвой! А здесь что - шушера. Взять хотя бы вскрытие, например.
Дело, даже по русским деревенским условиям, надо сказать, щекотливое: по
глупости, по темноте считается осквернением. А здесь того пуще: нас ведь,
гяуров, они хуже собаки считают, собачьи эти дети. И вот, сколько мне по
моей должности уездного врача этих вскрытий приходится производить (ведь,
по существу говоря, вся и служба-то моя по судебным вскрытиям, лечить
приходится мало - туземцы не идут, да и мне некогда), хоть бы те раз кто
серьезное сопротивление оказал... Поломаются, конечно, иной раз шуметь
начнут. Но достаточно одно только такое магическое слово сказать:
миршабхана - и сразу благорастворение. А миршабхана-то всего-навсего:
арестный дом, кутузка. Этим словом самого что ни на есть беспардонного
сартюгу сразу приведешь к Иисусу: магизм - прямо можно сказать.
Навстречу шел караван. Медленно, волоча мозолистые, корявые ноги,
тащились верблюды, прядая облыселыми шеями. Караван вел туземец на ослике:
он казался игрушкой, прицепленной к носу передового огромного верблюда,
которого тянул за собой на длинном, сквозь ноздри пропущенном аркане...
- Ах, напудрят, проклятые! - наморщился следователь, вбирая прыщавую
шею в чесучовый воротник кителя.
Из-под верблюжьих ног действительно клубами вздымалась тяжелая,
вязкая лессовая пыль...
- Кстати о магии, - продолжал доктор, толкнув своего иноходца и
заезжая вперед (мы вытягивались гуськом, давая каравану дорогу). - Что за
очаровательная женщина Марья Владимировна! И какой медиум! С нею и мною -
на сеансах - случаются удивительные вещи!..
Голос доносился уже из густого пыльного тумана, обволакивавшего нас
так, что не было видно гривы собственного коня. Где-то вблизи тяжело
топали верблюжьи ступни.
- Помню, раз, - верещал визгливый фальцет, - я и она...
Что-то грохнуло передо мною о землю. У самой головы своей я увидел
внезапно вырвавшийся из тумана полосатый вьюк. В лицо ударил душный
верблюжий запах. Я осадил коня и остановился.
Пыль стала оседать. Караван прошел. На дороге я увидел доктора. Он
стоял, весь, как чехлом, покрытый пылью, и ругался последними словами.
Иноходец, в пыли тоже, тяжело раздувал бока.
- Верблюд проклятый ударил, - разрешил мои сомнения доктор. - Как я к
нему под хвост, изволите ли видеть, подъехал, - не могу понять...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Труп, подлежавший вскрытию, был уже в могиле. Не доезжая селения, мы
свернули поэтому прямо на кладбище: бугристый пустырь на песчаном отвале
начинающегося за Пенджикентом невысокого, к земле притулившегося хребта.
Кольцом из глиняных комьев склеенной ограды - такой, как дети строят,
играя в крепость, - охвачено несколько десятков могильных холмов: низких,
запавших между бугров отвала; ни зелени, ни камней намогильных, ни даже
каких-либо отмет: все - ровные, забросанные комьями глины, каменьями,
истлевшими, поломанными палками. Черными норами пестрит унылый, желтый
откос.
Нас уже ждали: на кладбище толпился народ. Аксакал - старшина -
встретил нас на дороге.
- Недобро, господин. Волнуется кишлак. Не хочет давать резать
покойницу. Нет, говорит, закону.
- Я им покажу закон, - процедил сквозь зубы следователь, отваливаясь
в седле. - А меня гонять двести верст по жаре из-за какой-то там падали, -
на это закон есть? Я для этого в университете четыре года над римским
правом мозги калечил? Кто там насчет закона выражается, старшина? Дай-ка
мне его сюда - я его подзаконю!
Доктор подтолкнул меня локтем:
- Вот сейчас увидите магию.
По знаку старшины несколько человек отделились от толпы на могилах.
Впереди - согнутый в плечах, старый, седобородый. Переводчик говорит: отец
покойницы.
- Нет закона, милостивые. Живой женщины не велит закон показывать
чужому - не то что обнажать ее тело. А мертвую обнажать - душе, роду, вере
надругательство. Русский закон - милостивый закон. Так нам всегда говорят,
на сходах объявляют. Нет закона вынимать мертвых из могил, обнажать
женщину перед чужими. Так и напиши в свою бумагу, человек суда.
"Человек суда" с неожиданной по его тщедушию ловкостью наклонился с
коня и схватил старика за сивую бороду.
- Написал! Видал ижицу, сукин козел? Вот тебе закон! Пшел, показывай
могилу. Или - в миршабхану, суток на тридцать: может, у тебя за это время
новые зубы вырастут.
Окружавшие, потупясь, молчали. Следователь выпустил бороду, обтер
руку о челку лошади и, путаясь ногами, слез с седла. Старик, опустив
голову, пошел к холмику, около которого тускло поблескивали заготовленные
заступы - кетмени.
- Я вам говорил, - торжествующе подмигнул доктор.
- Понятые!
Они оказались налицо.
- Приступим! - Доктор подтянул брюки.
Следователь огласил выдержку из дознания, определившего необходимость
судебно-медицинского вскрытия: в самаркандскую судебную палату поступило
заявление о том, что туземка Амин-Алиэ, скончавшаяся такого-то числа,
умерла не своею смертью, а была убита мужем и его сестрою. Справедливость
заявления надлежало проверить вскрытием.
Толпа снова глухо зашумела.
- Кто заявил! Измет, первая базарная сплетница... по злобе
наговорила, язык змеей. Опроси сначала. Сам увидишь - не надо копать. Ей
только на язык посмотреть - ложь увидишь. Не слухом. Глазом.
- Кто говорит? - побагровев, крикнул доктор. - Старшина, записывай
поименно: в миршабхану.
И опять смолкло.
- Куда отец запрятался? Тащи сивого козла! Бери кетмень,
бородастенький... Подсобляй, ты!
Миршабхана!..
Глухо стукнули о камни надгробного бугра кетмени. Но тут случилось
нечто непредвиденное.
Из-за отступивших от могилы насупленных, молчащих мужчин выступила
девушка: тонкая, стройная, в белой рубахе, в пестром, туго охватывавшем
черные косы платке, с незакрытым лицом. Прямая, строгая - она неторопливо
подошла к могиле и бросилась на нее ничком, разметав руки.
Старик отбросил кетмень: стоном в наступившей тишине прозвучало
железо о спекшуюся землю.
Даже следователь растерялся.
- Ты... пошла вон! Слышишь!
Она приподняла голову и усмехнулась. И столько было презрения,
настоящего, оставляющего навсегда, на все годы ожог, в этой покривившей
тонкие губы усмешке, что даже доктор, проведший уже было рукой по
стриженым волосам, по колючим усам, поперхнулся и отвел глаза.
- В миршабхану! - не глядя махал рукою следователь.
Она усмехнулась снова и крепче охватила бугор. Она не боялась
миршабханы, эта девушка...
Толпа зашевелилась снова. Снова хлестнула по рядам волна ропота.
- Закона нет...
- Если не уберут сейчас этого ведьменка... - вспенился внезапно
доктор. - Пиши в протокол, старшина: двести рублей штрафу на селение, и
внести в два дня.
Старшина сложил руки:
- Хабибула, родной, видишь: конец, разор приходит Иори.
Старик отец, отошедший было в сторону, резко обернулся, пригнул
дряблые дрожащие плечи и выхватил из-за пояса нагайку. Завертел ею,
накрутил косу девушки на руку, рванул, потащил. Ухватила за руку,
выскользнула, припала к могиле опять. Еще один подскочил. Вдвоем, волоком.
Тяжелая падает брань. А по седой бороде - слезы.
Я стоял, словно ощупывая себя: я ли?
Девушку увели. Могилу разрыли. Дело быстрое: туземцы хоронят без
гробов. Вырывают яму, сажают в нее закутанный в саван нагой труп -
неглубоко, с поверхности можно рукой дотянуться до темени; наваливают на
отверстие носилки, на которых принесен к могиле покойник, набрасывают сюда
же посохи провожавших - путь долгий в вечность: все бегут (потому что
бегом провожают в Туркестане покойников) с посохами. Присыпят носилки и
посохи комьями спекшейся глины холмиком: кончен обряд. А у бедных и
носилок не кладут: дорого. Одни посохи.
Раскрыть такую могилу легко.
Из могилы вынули скелет на естественных связках. Только кое-где
желтели прилипшие к костяку клочья полуистлевшей кожи. Доктор ткнул
пальцем.
- Запишите: рубцы.
- От раны?
- Нет, от сифилиса: язвы были.
Ни следователь, ни доктор не изъявили ни малейшего удивления по
поводу скелета. Наскоро подписали акт - о невозможности установить
что-либо "за истлением трупа"; следователь отметил: "Дело к прекращению";
кости свалили обратно и двинулись к старшине - пить чай и есть дыни. У
доктора в походной фляге оказался коньяк.
- Разъясните мне все-таки, - сказал я к концу трапезы, - как мог труп
так быстро разложиться?
Доктор чмокнул носом над рюмкой.
- Скоро? Да он не меньше трех месяцев в яме: а в здешнем климате да
при чикалках (шакалий ход под бугром видели? у каждой могилы такой их
приватный ход) уничтожение вещественных доказательств бывшего
существования - тьфу! - быстро делается. Даже по дознанию похоронам месяц:
а доносят всегда с опозданием. Мы с ним знали, что от трупа один протокол
остался. Вы разве не заметили? Я даже и инструментов с собою не взял.
- Так зачем вы могилу зря раскапывали? Только людей мучить...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг