ветер выносит оттуда лоскутья шелковых одежд и золотые монеты с надписями,
которых не прочтет ни киргиз, ни монгол из-за китайской границы. Древнее
золото: полный вес. Сколько лет ездят мимо скалы люди: у каждого мысль о
кладе. Да нет к нему пути: человек не птица - не полетит.
Нашелся, впрочем, тому назад лет десять, не больше, такой человек,
что попробовал добыть клад. Богатый был киргиз, именитый и по Алаю и по
Памирам. Одолела его мысль о золоте: ночи не спал. Решил наконец: согнал
весь свой скот (с баранами тысяч до двух голов было) к скале и зиму всю
резал скот и прикладывал к холодному камню теплое мясо. Но стад его
хватило только на подножье скалы, хотя он выкладывал ступени не целыми
тушами, как хан, а ломтями и отрубами. Пришла весна - отгнило от скалы
мясо, попадало в пищу волку; не пережил неудачи киргиз - помешался. Так и
ходит помешанным по кочевьям и до сего дня выпрашивает мяса на верхние
ступени: нижние, говорит, готовы, только четыре осталось уложить. Имя
киргизу - Атталы-бек".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
За Кара-кулем еле заметный подъем и потом спуск, почти что отвесный,
к Алаю. Уже с половины ската стала видна группа скал, у подножья которых
ютятся три-четыре сакли. Это и есть Бардоба.
Спустились мы быстро: дорога колесная, широкая. Ждет ли Жорж? Как
только от подножия подъема ровной лентой развернулась Алайская дорога, я
пустил коня рысью, торопясь к встрече.
Г л а в а XX.
НАЧАЛО ПУТИ
Подъезжая к Бардобе, первое, что я увидел - сломя голову мчавшегося
навстречу Саллаэддина.
- Э, таксыр! А мы уже думали - конец тебе пришел. Думали: как теперь
с вьюком быть, как делить, кому что...
И вдруг сразу остановился.
- А Гассан где?
- Монахом Гассан стал.
- Пожалуйста, шутки не скажи, таксыр. Ему из Самарканда весть: жена,
пожалуйста, родила.
- Мертвого?
- Зачем мертвого?.. Еще какой живой: двойня! Скажи, очень прошу,
правду: где Гассан?
Я рассказал наспех: от юрт, на запорошенном уже снегом скате, махал
шапкою Жорж. И джевачи с ним рядом, в киргизском лисьем колпаке, машет
тоже, подгибаясь поклоном.
Салла не поверил. Потом захохотал, рукавом прикрывая рот.
- Я думал: он вернется - надо мною смеяться будет: теперь я над ним
буду смеяться - на весь базар. Ха-ароший из него выйдет джавона -
юродивый!
И снова стал серьезным.
- А серого жеребенка твоего, на котором он ездил, - теперь кому: мне?
- Зачем? Пока под вьюком пойдет. Вернемся в Самарканд, отдадим жене
Гассана.
- За что жене? Скажи, пожалуйста, зачем такое придумал? - ворчит
Салла. - Жена у него красивая, два сына, без приданого мужа найдет. Гассан
что? - байгуш был, задира! Разве ей такой муж надо?
Еще спуск, малый, легкий. Мягко шлепают копыта по размоченной талым
снегом глине. Салла, отставший было, снова догоняет меня.
- Нет, ты верно решил. Серого - жене: джигиту за службу. А я на ней
сам женюсь. Видит Аллах: у меня жена уже мало-мало старая... Ты запомни,
таксыр: я первый сказал, раньше другого. В Самарканд приедешь - так и
скажи ей, и коня не отдавай раньше.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жорж посмотрел пристально сквозь очки.
- Ну, старина, лицо-то у тебя другое стало... Было дело? Тут такое
несуразное про твой переход болтают, что джевачи чуть не сбежал. Что за
белая женщина?
- Ты же сам определил тогда, помнишь, при прощаньи: "фольклор"!
Он хороший, Жорж, но говорить с ним о Тропе - нельзя.
И ни с кем пока нельзя. Пока, это - свое. Только.
- Когда мы о твоей болезни узнали, я хотел было подняться на Памир,
да джевачи взвыл, - ни за что не соглашался один оставаться ни на Алае, ни
в Гарме. Потом - сомнение взяло: верно ли, что ты болен. А вдруг да
брехня, и мы разминемся. Так и отсиживался в Бардобе. Тощища! А Памир как?
- Отлично сделал, что не поднялся. Памир? Корыто, набитое снегом. На
голом месте - две грязных гарнизонных дыры. Никогда не верь надписям,
Жорж.
- Ну, вижу, вижу, - в этом ты не исправился! Работал?
Я вспомнил о евреях-арийцах.
- И еще как! Ведь я нашел...
- Череп? - глаза Жоржа разгорелись. - Быть не может! Где?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы за полночь говорили о Язгулоне. Жорж осторожнее в выводах: по его
мнению, на одних тамошних моих евреях старой расовой теории не опрокинуть:
под пересмотр они ее поставят, конечно, шуму будет много, но до крушения
еще далеко.
- Гассан проще говорил: не поверят!
- Что же, и правильно говорил, - задумчиво кивает Жорж. - Эту задачу
не атропологией решать...
- Не циркулем, а ружьем?.. Вопреки профессору?
- Ну, ты сейчас уже - "ружье"! Точно нет других способов...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Самому Жоржу каратегинская поездка ничего не дала.
Все те же черепа "средиземноморцев". Вот ящерицу он в окрестностях
Бардобы убил - действительно редкую. Серая, в красных пятнах, и гребень от
затылочной кости до оконечности хвоста как у сказочного дракона. Зубатая.
Рост - почти два аршина в длину и пол-аршина вверх. Разновидность Varanus,
до сих пор не известная: войдет, стало быть, в зоологию под Жоржиным
именем: Varanus Cjordjiana!! Обессмертил себя мимоходом Жорж...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тяжелые вьюки наши все оставлены в Гарме, столице Каратегина.
Придется, стало быть, заходить за ними; а я-то надеялся прямо с Алая
перевалить в Фергану: домой - кратчайшим путем! И сердце нудит от мысли о
бековском приеме. Довольно с меня, не хочу, не могу больше...
- Все равно, от этого не уйдешь, - смеется Жорж. - Тигровый закон -
закон вечный!
- Вечный ли?
- Ого! - Жорж щурится подозрительно и ласково. - Это что, новое? С
Тропы?
Хороший он - Жорж. А все-таки - с ним... не говорится.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По Алайской долине путь легкий: степью. Если бы не ветер, было бы
совсем хорошо. Торопились во весь конский ход: от зари до зари - в седлах;
шел уже и здесь снег. Застелет - глазам моим конец. Прежней острой боли
нет, воспаление проходит, а все-таки мутнеет по временам правый глаз,
набегает слеза, та же, что на Памирах. Едкая, как расплавленный свинец.
Уйти от снега успели на четвертую ночь счастливо перевалили в
Каратегинскую область и теплым закрытым ущельем вышли на широкую равнину.
Зачернели в зеленых островах садов богатые кишлаки. Опять виноград, дыни,
тепло, солнечно, не жестоким памирским светом - с неба в упор, а ласковым,
долинным, далеким солнцем.
На последней перед Гармом ночевке в мечеть, где мы расположились,
толпою пришли молодые и старые.
- Просьба собравшихся. Расскажи о Дивьей Тропе, таксыр. Как ты одолел
заклятье Хранителей?
Что им ответить? То, что было, - не расскажешь: не поверят они, а то,
чему поверили бы, что рассказать можно, того не было...
- Мой путь не пройден еще: я только на начале Тропы. Рано
рассказывать, не о чем! Лучше о другом, о вашем поговорим, старики...
- Что же говорить о нашем? Наши дела какие? Об урожае больше да о
налоге... Да вот еще выселенцы у нас: из Гиссара беженцы. И без них тесно
- а принять надо. Хуже прежнего злобствует Рахметулла...
Рахметулла! Опять это имя!..
- Бегут из Гиссара: житья не стало. Нынче у бека нашего гостит
Рахметулла. Слух идет: хлопочет, чтобы наложил бек запрет на переселенцев,
закрыл от них свой округ. Не то оскудеет людьми Гиссар.
- А у вас в кишлаке много выселенцев?
- Десятка два будет. Вот эти - гиссарцы и те вон, в углу, тоже,
таксыр.
- Давно Рахметулла у бека?
- С неделю или больше. Сейчас на охоте татарин; в летнем бековском
дворце, в Карасу-Мазаре: отсюда таша полтора...
Мысль внезапная, острая, холодная, как сталь. Теперь же, сейчас
начать. Бухара, Россия - тигровая порода одна. Кто это говорил о малом?
Пусть малое. Главное - мимо не пройти, глаз не закрывать. Ведь надо же:
всех!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Народ стал расходиться. Я остановил гиссарцев:
- У меня есть слово к вам.
Переглянулись. Остались. Девять человек. Молодые. В оборванных,
заплатанных бешметах.
- Гиссарцы! Когда тигр режет людей и скот, когда нет от него жизни
кишлаку или целой округе, что надо делать?
Ближний ко мне недоуменно поднял глаза:
- Убить.
- Так. Кто из вас едет со мною в эту ночь на Карасу-Мазар?
Горцы вздрогнули, сжались плечами.
- У нас нет коней... и оружия...
- Даже ножей?
- Ножи есть. Как можно без ножей! Но Рахметулла не ездит без стражи.
Во дворце много людей.
- Из вас кто-нибудь бывал там?
- В саду, на поденной работе были Аджой и Багирма...
- И я был... Но во дворце много стражи. С одними ножами...
- Вернее оружия нет! Разве Рахметулла ждет удара? Мы пройдем!
- А кони?
- Сколько пойдет вас?
Переглянулись, пошептались.
- Будем считать - семеро.
- Девять коней у моей коновязи. Сумеете вывести восьмерых из кишлака?
Тот, кого назвали Багирмой, насмешливо свистнул:
- Здешние спят, как сурки. Любого из них я за ноги вытащу из
собственной его сакли.
- Поставьте своего к коновязи на ночную охрану: старшина будет рад,
что не из его сельчан. Кто едет - зачерните золою лица. Я выйду к околице,
только переоденусь: во вьюке у меня и чалма и халат. Времени не теряйте.
Ночь коротка. До рассвета кони должны быть на приколах...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вскачь... Ночь безлунная, но дорога широка, чернее ночи стволы
карагачей по ее закраинам. Двенадцать верст... долго ли... таким ходом!
Ведет Аджой. Он спешивает нас у высокой глинобитной кладки дворцового
сада. От ворот, от дворца - далеко.
- Отсюда - в обход?
- Через сад...
Двое остались при лошадях. По аллее, крытой виноградными лозами;
задевают по голове тяжелые, сочные гроздья. Прямо. Потом поворот и - огни.
Дворец еще светится окнами. Чей-то визгливый, приторный голос жеманно
поет любовную, стыдную песню,
- Бача! - шепчет Аджой. - Не спит еще Рахметулла.
Крадемся на голос сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль.
Царапают по платью шипы. Как бы не оставить заметы...
Тусклый фонарь на террасе... Перед ней широкая расчищенная лужайка. С
террасы перезвон дутора. Трава глушит шаги. Ночь безлунная: собственной
руки не видно.
Высокой, дрожащей нотой кончает песню бача.
И голос Рахметуллы:
- Радость души моей, дозволь отереть пот с твоего лица: утомился ты
песней!..
Вдвоем они... Нет, еще третий; изваянием застыл у самого спуска в
сад. Выждать?
Еще тяжелей налегла ночь. Рядом дышит кто-то прерывисто и звонко. Кто
- не видно. Тише!..
Двух около себя чувствую. А где остальные?
- Подай чилим, Рахим-бай.
Стоящий у спуска, склонившись над жаровней, раздувает уголь. Слышно,
как шумит пузырями вода в чилиме.
Идет...
Следом на белой стене, озаренной углями, - три быстрые, бегущие тени.
- Кто?
Рахметулла взметывается во весь свой огромный рост. В белой рубахе -
он кажется еще огромней. Рахим, хрипя, корчится у его ног: ответа не
нужно...
- Люди!
Мимо меня броском к террасе один, двое... С ними... Дверь в глубине
распахнулась и тотчас захлопнулась снова. Аджой бьет Рахметуллу кривым
ножом под плечо, во впадину, в черный волос. Взнесшая тяжелый сандоли рука
опускается плетью. Четыре, пять свившихся тел, давя виноградные кисти,
рушатся на роскошный дастархан. Бача, ничком, голову в руки, в угол, на
паласы. Бьется, как в судороге. Молчит.
- Горло... дай горло, Касим.
Почему по-киргизски?
За бороду, скрипя зубами, Аджой запрокидывает голову Рахметулле.
Татарин хрипит. На рубахе - пятнами кровь.
- Аллах акбар... - тянет Багирма, медленно проводя ножом по
надувшимся жилам. Все отскакивают: кровь высоко бьет из раны.
- Режь через кость, как козла.
- Зачем! Опознаем и так, на суде Худаи... Не встанет...
Напряжением последним - труп приподымается на плечо, бьет сведенной
ногой по лицу мертвого, комком свернувшегося Рахима и тяжело
перевертывается на грудь...
Багирма слизывает с синеющего клинка черную загустелую кровь.
- К коням...
А дворец молчит...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хлещут ветви. Дорожка. Виноград. Ограда.
Все налицо. Где восьмой?
- Ахмат-бай отстал. Или отбился. Свистнуть?
- Нет, голоса не подавай... Лихой парень, выберется.
Вынырнуло из мрака скуластое рябое лицо. Смеется.
- А я-таки загнал ему палку в задний проход.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг