подходит опять к тому же - только с другого конца: заговаривает о
Хранителях.
- Ах, старый род, всегдашний род, почетный род: утверждение власти!
Сколько лет стоял Кала-и-Хумб - всегда первыми людьми были крэн-и-лонги.
Хранители, что почетнее! А теперь - что с ними станется? Кто им отдаст
поклон, кто честь воздаст, когда нет Заповеди, которая их хранила?
Последний ишакчи, погонщик осла, не уступит им дороги... Почему у тебя был
на них гнев, таксыр?
- Гнева не было: я о них и не думал. Это они думали обо мне.
Бек уныло никнет; снова долгое время молчит, пощипывая остренькую
редкую бородку. Он - узбек: не здешний, ставленник Бухары.
- А вот англичане, - внезапно наклоняется он к самому моему
изголовью, понижая голос до шепота, - так те уверены, что ты смотришь
границу. В Кала-бар-Пяндж, что на том берегу, насупротив, целый конный
полк пришел. Это они, англичане, растревожили эмира. По берегу день и ночь
ездят сарбазы: берегут переправы, хотя они и знают, что ты лежишь,
болен... Не верят, должно быть.
Раздражение во мне растет: закрываю глаза, чтобы сдержаться. Уйдет,
может быть...
Но бек, выждав, опять:
- Но мне-то, как другу, ты можешь сказать: верно, что тебя послал
Ак-Падишах?
Будь ты проклят! Как от него отвязаться?
- Да нет же! Не видал я в глаза и четверти Падишаха.
- Шшш! - испуганно машет рукою бек. - Да будет к нему милость
Аллаха... Четверть Падишаха!.. Какое ты слово сказал!
- Что четверть? - смеюсь я. - Деду нынешнего нашего царя бросили под
ноги банку с сильным таким порохом - так его не то что на четверти - на
восьмушки разорвало!
Бек встает, торопливо наматывая на ладонь четки.
- Бисмилла! У тебя кровь еще шумит в голове. Я много говорил...
Отдохни, таксыр. Не прислать ли тебе Абду-Кадыра: послушаешь его дутор?..
Жду Абду-Кадыра. Устал. Мыслей нет. Назойливо смотрят в глаза надписи
на стене, у двери, против которой я лежу. Я давно знаю их наизусть, эти
две надписи.
Одна, на персидском языке, в пять строк - изысканной, узорчатой
вязью.
"Камнем разбила судьба драгоценный сосуд надежд -
И над этою горной страной вопль пронесся, из самого сердца".
П о я с н е н и е:
"Тех, что проводили дни в великом счастии, -
В вихре рыданий и стонов унес кровавый поток".
А вторая - по ту сторону двери: по-русски, корявыми, но твердыми
литерами:
"Прибыл разъезд 25 числа августа за старшава абещик Яков Чернов и
джигить Николай Каплунь. И переводчик Ашурбай. 1896 года".
А та, персидская надпись, старая. Должно быть, еще от прежних
шугнанских ханов, от времени их разгрома.
Надписи расплываются, объездчик Чернов, верхом - вижу его: русый,
веселый, серьга в ухе - наезжает в развалку на персидскую вязь. Путаются у
конских крепких ног цепкие старые значки. Жорж сказал бы: два мира, две
культуры. Еще что...
Абду-Кадыр, неслышно опустившись на пол, у кровати, строит дутор.
- Сегодня я спою тебе новую песню, таксыр, какую ты еще не слышал. О
Пери и Искандере...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гассан располнел на отдыхе. Но ходит невеселый. Когда спрашиваю,
отводит глаза:
- Так, нехорошо.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часто заходит Вассарга. Мы подолгу беседуем с ним: чтобы убить время,
я опять стал записывать язгулонские слова - пробую грамматику составить.
Но работаю так, по инерции - интереса прежнего нет. Отошли куда-то далеко,
без возврата, и антропология и лингвистика: к ним не вернусь. Случилось
что-то: только не могу мыслей собрать, я ведь еще болен. Вот выздоровлю...
Знаю только - Рахметулла, Пери, крэн-и-лонги: сегодняшнее мое - от
них. Разное, но к одному. Путаются мысли, рано еще думать: болен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как-то под вечер пришел с Вассаргой старый охотник, из тех, из шести,
пришедших со мной. Положил низкий-низкий поклон.
- Чего ты, старик?
- Пришли по Тропе люди. Через Язгулон. Видели наших. Иштпар, дочь,
помнишь?
- Ну?
- Выздоровела. Закрылась язва, что ты лечил, таксыр.
- Не от моего лечения закрылась, скажи ты ему, Вассарга. Я ведь не
лекарь.
Вассарга улыбается: лукавы ласковые глаза.
- Знаю! Ты не лекарь - а вылечиваешь; не возишь золота - а богат, не
святой - а держишь судьбу. Ты - Нарушитель!
Может быть, и вправду к э т о м у приводит Тропа?
Нарушитель! - И больше не надо?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Силы возвращаются. Я уже ступаю босиком по ковру. Не больно. Бек все
настойчивее надоедает своими расспросами - лыком шитый политик. Точно я не
чувствую ветра с того, с афганского берега: от английской резиденции в
Кабуле.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наконец день отъезда назначен. Лошади, вьюки, чиновник бека, джигиты:
едем по-прежнему. Опять не надо думать ни о ночлегах, ни о запасах. До
самого Памирского поста. Там - русские войска, офицеры, начальство: они
уже позаботятся переправить меня на Алай.
Бек на прощанье атакует в последний раз:
- Сколько мы ни говорили - ах! по-дружески, открыта душа! - так ты и
не сказал мне, зачем нарушил Заповедь Тропы? И теперь не скажешь? Ой,
неласков ты ко мне, таксыр. Что будет - а? - если светлейший эмир пришлет
ко мне с запросом: почему ты Тропу прошел? Ведь он, наверное, знает уже о
нарушенной Заповеди.
- Не пришлет эмир гонца, не тревожься. А если бы прислал - передай,
как я тебе говорил: нарушил потому, что она - Заповедь!
- Ты смеешься, таксыр. Как сказать такое слово эмиру? Разве сам он не
Заповедь?
А ведь и вправду! Велик же счет Хранителям - крэн-и-лонгам...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зато с язгулонцами простился задушевно, как с родными.
- Не вернешься ты к нам больше, таксыр. А как бы мы теперь тебя
принимали!..
- Может быть, и вернусь...
Вассарга качает головой:
- Нет, не вернешься. Не пойдешь ты два раза по одной дороге!
Посылаю поклон и еще благодарность Джалэддину и Дарвазскому беку:
хороший старик.
- А крэн-и-лонгам? - посмеиваются.
- Что им посылать?.. У меня с ними нет счета.
- Народ сведет! - кивают язгулонцы. - Уже сейчас, слышно, двинулись
поселенцы - и от Кала-и-Хумба и от самого Гиссара: и к тамошним дошла
весть. Ведь подумать надо! - сколько было Заповедью угодий прикрыто. И под
пахоту и под пастьбу. Помнишь гору ту, на которой нас туры спасали? Вся
травяная... Сколько можно там богары засеять! А уголь, а железо в горах...
Все под Заповедью было. На охоту выйти в окрестные горы - и то от
крэн-и-лонгов шло разрешение под запретным условием: если выйдешь на Тропу
- сворачивай раньше заката в сторону, сворачивай, хотя бы к скале прижал
тура. От Язгулона и до Турьего Лба - их была вотчина: не счесть ташей.
Теперь всему конец: нет у них больше власти над землею - пробьет народ по
Пянджу твердую торговую тропу, распашет горы и плугом и киркою. От дедов -
тоска по той земле. Да вот: ждали Нарушителя...
Должно быть, это хорошо; а почему-то от слов этих неприятно как-то
стало... лучше бы не говорили. Разве для них это в с е? А для меня...
Какое все это для меня новое, новое...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От Кала-и-Вамара к Памиру мы двинулись спешным порядком: на
переменных лошадях, почти без привалов. Измерять черепа, записывать
существительные и прилагательные я перестал. О другом мысли. И домой тянет
какою-то гневною, напряженною тягой.
Тропа - по-прежнему берегом Пянджа - показалась безмерно легкой после
дарвазских переходов. Подъем идет все время, но подъем ровный. Много
кишлаков. Воды и зелени вдоволь. В поселениях шла уже молотьба. На всем
пути с откосов гор сползали запряженные быками или яками "чигина" -
дровни, заваленные снопами пшеницы и люцерны: на колесах по горам езды
нет. На огромных токах, увязая в соломе медленно кружили волы, парами, с
мальчонком у выгнутого ярма волоча по разбитым вязкам тяжелый и длинный
деревянный "чапар" - бревно, обмолачивающее колос. Работают одни мужчины:
ни на токах ни на полях - на жнивье даже - женщин не видно.
Попадаются поляны, заросшие спелым, уже осыпающимся овсом. Об уборке
его никто, видимо, не думает. Поляны потоптаны, по ним бродят свободно
чьи-то мохнатые козы.
- Почему не жнут?
Проводник удивленно подымает брови.
- Жать гыз? Это же не хлеб, это - гыз, дикая трава. Кто ее есть
будет?
- У нас, на Западе, ее нарочно сеют - лошадей кормить.
Смеется.
- И лошади едят?.. Такое?
- Еще как!
Он задумывается на секунду. Потом спрашивает:
- А правда, что у вас есть железные лошади, на которых человек ездит
быстро-быстро, и другие железные, которые тащат много повозок зараз..
- Правда.
- Ну вот, - кивает горец. - Оттого-то у вас лошади и едят гыз.
Боятся: не будут есть, что дают, - вы их вовсе кормить не станете, будете
ездить на железных лошадях. А наши - нет! Они знают - им замены нет: они
какой-то там гыз есть не станут: им дай клевер, им дай ячмень...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Странный стал Гассан. Я все чаще ловлю на себе его взгляд,
помрачневший, исподлобья: оттого ли, что я другой стал?.. Или он тоже?
Как-то, по пути, спрашивает:
- Почему так? Нас восьмеро прошло Тропу, а кровавый след остался от
тебя одного. А ведь ты выносливей меня, таксыр, хотя я и шире тебя в
плечах.
- Оттого, что у меня одного не по ноге были мукки.
- Нет, - качает головой Гассан. - Я так думаю: Закон Нарушителя. Кто
идет первый - кладет печать своей крови. Потому что без крови Заповеди не
снять. А за ним люди идут уже легко.
- Это ты сам додумался, Гассан?
- Вопрос - мой, - медленно, словно нехотя, говорит джигит. - Ответ -
язгулонцев. Верный ответ. Они знают. Они древние - ох, древние люди!.. А
Вагсарга, - резко отводит он разговор, - в Вамаре рыбу на палец поймал.
Право. Засунул руку в Пяндж - палец крючком. И поймал. Большая рыба с
красными пятнышками...
- Дохлая была...
- Э-э, таксыр! Пожалуйста, такого слова не скажи!
Но не по-всегдашнему звучит всегдашняя приговорка Гассана...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смешанный в Шугнане народ: каких только лиц нет! И черноглазые,
курчавые, и русые с окладистыми бородами, голубыми глазами, совсем как
наши крестьяне-великороссы. Попадаются и подлинные монголы: скуластые,
глаза щелью, веки подсеченные; у иных - волос шерстью, отвороченные
толстые губы, нос приплюснутый: негрской - хоть не измеряй - крови.
Осколки племен, что жили в Туркестане, сбиты сюда перекатами шедших грозою
по равнинной Азии орд. Пусть!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разметался в устье ущелья большой, богатый кишлак. Мечеть - хоть
Самарканду впору: высокая, нарядная, крутым, ярко набеленным навесом
кичится со взгорья; вся разубрана турьими и архарьими рогами по карнизу,
потряхивает по ветру конскими хвостами бунчуков.
- Что за поселение?
- Лянгар.
- Лянгар? Отчего так знакомо звучит это имя?.. Кто нам говорил о
Лянгаре, Гассан?
- Ты забыл, тура! - недоверчиво раскрывает широко-широко глаза
Гассан. - Или ты опять нарочно? В пещере, святой из Гиндустана.
- Ах, тот, о гадальщике? Как его имя? Помнишь, Гассан-бай?
- Хира-Чарма.
В Лянгаре назначен был привал. Я спросил старшину о Хира-Чарме.
При звуке имени и он и остальные присутствовавшие молитвенно опустили
глаза. Снизили голос. Да, з д е с ь живет Хира-Чарма. Не в кишлаке,
конечно: шум в кишлаке, земная забота, нельзя здесь святому. Живет особо в
ущелье - запретное, заповедное, отшельничье место. Затвор!
- Давно ли живет?
- Еще при отцах пришел с Востока. Из Гиндустана. Да, да: великий
святой! Судьбу знает; сквозь гору видит.
- Шугнанский бек... не нынешний, а тот, что до него был, - сам к нему
ездил судьбу узнавать. Жестокий был бек... как его люди помнят! Думал
народ - не примет его Хира-Чарма: праведник он, мяса не ест, нет ему
разговору со злым. Но Чарма принял: сказал судьбу. Что сказал - не знает
никто. Только вышел от него бек - глаза как уголья. Здесь, в Лянгаре,
слабо подтянул ему подпругу джигит - убил своею рукой, со взмаха. Поехали
(мы же провожали) - всю дорогу молчал. А как вышли на тропу у Юмудж-Пойона
- помнишь место? над самым водоскатом карниз, - остановил коня, постоял -
да как рванет поводья: головой вперед, прямо в водопад.
- А мулла из Систа, - подхватывает второй лянгарец, - вошел к нему
чернобородым, вышел - седым...
- И исцеляет: кореньями или возложением руки. Сильный старец,
благословение Рошану! Со всех стран, из далеких мест народ идет: кормит
Лянгар. Богомольный гость лучше богатой жатвы: от паломников - богатство
Лянгара. Вот и сейчас гостят у нас из Бадахшана и Сеистана купцы: который
день живут. Поднесь еще не удостоены...
- А как проехать к старцу?
Старшина замялся.
- Отшельником живет Хира-Чарма. Пути к нему не показываем никому.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг