голубей. Один из туземцев, юноша в медвежьей шкуре, еле державшейся на
коричневых мощных плечах, шедший передо мною, резким броском взметнул в
воздух руку. Что-то мелькнуло в воздухе, и почти к моим ногам упали камень
и мертвая птица. Язгулонец спокойно наматывал на ладонь ремень пращи.
Остальные не обратили ни малейшего внимания на этот меткий выстрел:
очевидно, здесь не в диковинку бить птицу влет из пращи.
Второй кишлак оказался меньше Яр-Газана. Такие же, из каменных глыб
сваленные норы. И люди такие же. Мы ненадолго задержались в нем: дневной
привал будет в следующем - на полпути к выходу из ущелья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К вечеру остановились на ночевку в Мосра, крайнем - шестом по счету -
поселении язгулонцев. На всех привалах работал, хотя нового этот день не
дал ничего: настолько выдержан тип, хоть не множь измерений. Совсем
накрепко утвердился во вчерашних выводах. Чистые семиты по крови, чистые
арийцы по языку: есть чем поставить расовую теорию дыбом. "Черепным сводом
- от неандертальца к Канту!" Вот он - древний, прародительский череп,
затерянный в ущельях с первобытных времен, о котором грезит профессор...
Но он оказался... семитическим. Достаточно, чтобы сбросить профессора со
стула в истерике...
А хорошую можно на этот предмет написать книжку...
Гассан опять заволновался... язвит.
- Ну, три дня записывал, поджидал крэн-и-лонгов. Много узнал?
- Такое узнал, Гассан... не придумаешь! Узнал, что ты и джюгуды
одного корня, одного отца.
Гассан вскидывается, как от удара:
- Пожалуйста, такого слова не скажи.
Вот так же вскинется и профессор...
- Верно говорю. Вернусь в Петербург, напишу об этом в большой ученой
книге: язгулонцы мне в этом твердая опора, тело их и язык; что о них
записал, что вымерил, все свидетельствует: один корень, один род у
джюгудов и у нас.
- Ах, пожалуйста, такой книги не пиши, - трясет головой Гассан. - Я
тебя так люблю, так люблю - не сказать! Очень тебя поэтому прошу - не пиши
такой книги!
- Почему не писать?
- Все равно никто не поверит. Всему, что скажешь, - поверят. Этому -
нет! Чтобы мне джюгут брат был - кто такому даст веру? Всякий скажет:
тьфу! И я тебя очень, совсем прошу: не пиши!
И прежде всего не поверил сам Гассан. Однако, явственно, стал
по-особому как-то присматриваться к язгулонцам и не протестовал, когда я
решил еще на день задержаться в Мосра, пополнить собранный мною глоссарий.
Только посчитал по пальцам: пять... три... все-таки на два дня обогнали. А
пожалуй, и на три?
Еще день работы.
В сумерках один из горцев привел ко мне дочь: славную черноглазую
стройную девушку лет пятнадцати. "Рука болит. Таксыр - знахарь. Пусть
вылечит". Вот она, пустопорожняя Гассанкина болтовня!
Я размотал грязную ткань, опутывавшую тонкие дрожащие пальцы.
Раскрылась глубокая, уже омертвевшая язва. Вверх, к локтю, ясно шла
зловещая опухоль. Чем могу я помочь при гангрене?
Было тоскливо и стыдно, как тогда, в Анзобе... под доверчивыми, с
такой надеждой и верой смотревшими на меня глазами.
Отрубить ей руку по локоть? Не отнявши руки - не спасти: наверное. Но
даже отрубить нельзя: перевязать нечем, да и не сумею: я ведь не доктор.
Чтобы хоть что-нибудь сделать, я осторожно промыл язву, приложил к
ней нагретые льняные очески, намылив их слегка, и плотно перевязал руку.
Более подходящих снадобий в кишлаке не оказалось, а с собой у меня
лекарств никаких нет.
- Язва на смерть: я ничего сделать не могу и не умею: скажи Мелч-Иму,
Гассан, чтобы он перевел отцу.
Гассан прошептал Мелчу на ухо. Тот отрывисто и торжественно произнес
несколько слов, благоговейно наклонив голову. Язгулонец улыбнулся и взнес
руку радостным движением вверх.
- Ты что-то опять наврал, Гассанка?
- Не могу же я ему такое слово про тебя сказать! Я наполовину
мало-мало другое придумал.
- Что же ты передал?
Гассан отодвинулся в дальний угол и скалит оттуда белые крепкие зубы.
- Я сказал: "Язва на смерть! Силою таксыра - будет жить..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После ужина (было свежее турье мясо - принесли охотники, что поведут
нас завтра по Тропе: от Мосра к ней выход) мы с Гассаном лежали на
плоской, шифером выложенной крыше сакли старшины; на взгорье далеко видно
по ущелью и вверх и вниз - к Пянджу.
Ночь прохладная, тихая. Луна на ущербе. Лиловые глядятся с вершины
ледники. Снег седыми космами оползает в ущелья.
Я вспомнил почему-то о Гассанкином сне.
- Ты так и не рассказал его мне, Гассан-бай?
- Да что рассказывать дурной сон, таксыр? - неохотно отозвался
Гассан, отщепляя пальцем крошившийся шифер. - Видел я, будто мы с тобой
едем в базарный день по большой караванной дороге, что за Афросиабом. У
муллушки (знаешь, вправо от дороги, где три бунчука) сидят, как всегда,
прокаженные: машут чашками, просят милостыню. И вот будто ты вдруг
остановил коня и говоришь:
"Гассан, видишь красавицу - белую женщину?" - "Что ты, - говорю, -
таксыр: это же прокаженная! Потому на ней и бешмет белый, приметный; сидит
в пыли над деревянной чашкой, как все. Едем дальше: нет этой женщине
имени". А ты будто смеешься. "Слепой ты, - говоришь, - Гассан, и эти все
люди, что идут, - слепые! Вот подыму ее сейчас к себе на седло, и все
увидят, что в ней за красота несказанная". - "Оставь, - кричу, - таксыр,
жизнь и душу загубишь!" А ты подъехал, уже осадил коня, круто так... Пыль
из-под копыт заклубилась... Смотрю: свился клубок в серую змейку, смертную
змейку, черноголовую... поднимается на хвосте к стремени.
А ты не видишь: наклонился к прокаженной. "Таксыр!" - хочу крикнуть -
голоса нет. Ударил нагайкой серого скакать к тебе: жеребенок как в землю
врос. Ударил второй раз - нагайка впилась в бок коню, да так и осталась.
Хочу нагайку бросить, с коня соскочить, к тебе бежать - не оторвать ладони
от камчи. И стремена словно приросли к ногам. А змейка вьется - все выше -
вот-вот ужалит... Людей на дороге много, все видят, пальцами показывают,
один ты - не видишь. Обнял с седла прокаженную, стала она на ноги... И
вдруг весь народ, что на дороге был, стал уходить под землю: по щиколотку,
по колено, по пояс... Все ниже... А кругом - как посмотрел я, - повсюду,
куда глаз хватит, сквозь камни, сквозь траву, сквозь дома, сквозь мечети
двор - прорастают головы, потом плечи... выше, выше... Другие какие-то,
незнаемого рода, люди... И наши как будто по обличию, и - нет! Не наши.
Эти вверх, те вниз, и все по пояс. А змея уже дотянулась - ползет по твоей
голени. Тут - взнес ты прокаженную на седло, пыль с ее чашки на землю
золотом летит, опустила она к змее руку, и слышу...
Гассан резко оборвал и прислушался.
По откосу от кишлака тихо шелестели шаги.
Мы потянулись к оружию...
Нет, свои! Старшина и Мелчи.
- И вот, - снова начал Гассан, - слышу я голос...
- Таксыр!
Мы невольно привстали: голос был незнакомый.
На крыше за нами стоял старшина, и рядом с ним коренастый, туго
перетянутый ремнем горец. Он отдал обычный поклон и проговорил спокойно и
быстро:
- Привет и весть от Джалэддина: крэн-и-лонги в тот же день, что и ты,
к закату вышли по твоему следу в горы.
Г л а в а XV.
НА ЗАПОВЕДНОЙ ТРОПЕ
Гассан стоял на том, чтобы выступить теперь же.
- Вышли в тот же день! А ты два дня писал-писал в Язгулоне. Чего
писал? Я тебе говорил! Они теперь давно уже здесь где-нибудь,
крэн-и-лонги. Калеки были бы на костылях, и то бы угнались. Сейчас же
идти, пока ночь.
- Какая же это будет сказка, Гассан, если мы побежим от слова одного:
"крэн-и-лонги"?
- А какая будет сказка, если нам оторвут головы эти собачьи дети? -
отвечает без запинки Гассан. - Мудрое слово сказал тогда у скалы Джилги
кал-и-хумбец. Кто не уступает вовремя - выбирает смерть!
Старшина молчит. Гонец жадно пьет, обжигаясь, горячий терпкий зеленый
чай: он ехал кружным - северным - путем через Ванж, без привалов.
- Как случилось, что крэн-и-лонги вышли?
- Мы сами только ночью узнали, таксыр, - словно извиняясь, говорит
дарвазец, отбрасывая чашку на кошму. - Не ждали никак, не могли ждать: не
было еще такого случая, чтобы родичи бросили мертвого духам, как бросили
крэн-и-лонги Джилгу. Но Джалэддин говорит: они рассудили верно. Ведь ты
снимешь заповедь с Тропы, если пройдешь. Тогда - конец всему роду
Хранителей. Что им оберегать тогда: твой след? Лучше одному Джилге гибель,
чем всему роду. Они отдали Джилгу жертвой за род. Так разъяснили их
старики беку. И бек сказал тоже: "Вы рассудили верно". Но бровями - кивнул
Джалэддину. И Джалэддин приказал мне взять лучшего коня с бекской конюшни
и догнать тебя, чтобы ты знал, что Хранители на твоей дороге.
- Спасибо Джалэддину и тебе, друг! Спроси старшину: могут ли здесь
напасть на меня крэн-и-лонги?
Старшина не сразу ответил на вопрос.
- Крэн-и-лонги не захотят наложить позора на ущелье: позор, если
Язгулон не сбережет гостя. И потом они знают: наши юноши бьют стрелою
перепела влет. Фаранги может провести спокойно ночь - его никто не
потревожит.
- Без тревоги! - ворчит Гассан. - Взрежут - и не проснешься. Чисто
работают, знаем, гиссарские ножи!
Однако он заснул первым.
* * *
Нас подняли до зари: чуть-чуть алели сквозь серую пелену предрассвета
снежные гребни. Наскоро пили чай из того же нашего прокопченного
кривобокого кунгана; закусили яйцами и сушеным тутом. Дикая смесь!
Нас поведут шесть охотников, в числе их отец девушки, которую я
лечил: в благодарность он хочет довести меня до самой Крыши Мира. За
старшего идет Вассарга - один из немногих язгулонцев, знающих
по-таджикски.
- Сколько дней пути?
Пожимают плечами.
- Надо думать: две ночи заночуем в дороге, если ты хорошо пойдешь. На
третий день сойдем с Тропы.
Наши вьюки разделили на шесть малых; приторочили к плечам провожатых.
Мы с Гассаном идем налегке, под оружием.
Да, я заметил, у охотников - одни только длинные горные посохи: ни
мултуков, ни луков, ни пращей они не берут.
- Вы не ждете дичи по дороге?
Старшина понял намек. Насупился, помолчал.
- Таксыр, мы честно поведем тебя: на подъеме и спуске всегда найдется
рука поддержать тебя, если ты оступишься. Но крови между нами и
крэн-и-лонгами не должно лечь. Мы повинуемся приказу показать тебе путь.
Но биться против Хранителей мы не можем. На Тропе - их право, закон - их.
- А тебе, а вам - разве нет дела до Тропы?
Горец отвел глаза.
- На все судьба, таксыр. Мы ждем судьбы. Она скажет.
Пусть будет так! Мы стали прощаться. Но один из проводников наших
вдруг указал глазами на мои ноги и заговорил быстро и часто. Все наклонили
головы, всматриваясь.
- В чем дело?
- Они говорят, таксыр, - перевел мне Вассарга, - что ты не можешь
идти.
- Еще что! Почему?
- В этой обуви ты не пройдешь, таксыр. Там гладкий камень. На крепкой
коже не удержаться.
Гассан даже вскрикнул от неожиданности. И я в первый момент
растерялся. Похоже на правду. Как я раньше не подумал об этом!
Туземцы все в мягких поршнях, без подошв. А свои чувяки, как на зло,
я оставил Жоржу.
- Как же быть! В кишлаке не найдется ли?
Послали искать... А время идет: все ниже оползают по скатам тени,
яснеет небо... Солнце.
Принесли наконец целый ворох. Начинаю подбирать - никакой надежды. У
меня - узкая, длинная ступня с высоким подъемом; у горцев - короткая,
широкая, плоская. Что ни примерю - болтается нога в поршне, как язык в
колоколе.
- Таксыр, скорее! Поздно выйдем - не дойдем до ночлега. Бери хоть
какие-нибудь, все-таки лучше, чем твои.
Мне прикручивают натуго ремнями чьи-то потоптанные, уже обмятые
мукки. Ноге свободно: после ботфорт даже приятно, легко. Мы трогаемся
наконец гуськом: четверо горцев впереди, двое - сзади.
Дорога спуском: меж трав, густых, еще полусонных, тихих. Ущелье, то
разбрасываясь обрывами хребтов, то сжимаясь так, что кажется - вот-вот
столкнутся крутыми свесами скал его створы, - выводит к Пянджу.
- Разве Тропа по самому берегу?
- Начинается от берега, таксыр.
- От пещеры?
- От пещеры? Нет. Раньше, по преданию, она, правда, шла от пещеры.
Теперь нет.
Гул реки нарастал - такой знакомый, такой полюбившийся... с
Кала-и-Хумба. Чудесно, что придется идти под всплески ее перекатов.
Блеснула синяя зыбь.
- О-ге! Гассан, смотри, какой здесь Пяндж тесный, не то что Аму у
Термеза: помнишь?
- Здесь река молодая, таксыр, - бурлит и бьет, не может пройти мимо
камня, не ударив; а потом широкая и сильная становится, как Аму у Термеза.
Попробуй переплыви. А дальше - растечется по равнине, расслабеет,
расслюнявится по арыкам, меньше, меньше... кончается река. Там, в песках,
- старость большой реки, здесь - молодость.
Трава поредела: камень одолевает, путь оборвался на осыпи. Вассарга
свернул влево на щебнистый бугор, к перекривленной источенной арче,
увешанной по сухим, закаменевшим ветвям турьими рогами, пестрядью
лоскутов, пучками душистых трав.
Горцы опустились вокруг дерева на колени, присели, подняли руки на
молитву. Гассан, поколебавшись минуту, опустился тоже наземь, поодаль.
Вассарга шептал, закрыв глаза морщинистыми твердыми ладонями. Наконец
встали.
- Тропа.
Тщетно искал глаз хотя бы подобие тропинки.
- Где же она?
Охотник протянул руку:
- Вот...
- Где? Я не вижу...
Горец удивленно поднял косматые брови.
- Ты думал: Заповедную Тропу видно, таксыр?
Краска стыда ударила в голову.
- В путь, Вассарга!
- Нет, таксыр, ты должен ступить первым.
- А дальше?
- Дальше можно. Первый шаг снимает зарок. Заклятье ложится на
первого.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг