В третий раз спросил Див:
"Кто делает злого - самым злым, и доброго - самым добрым, и смелого -
самым смелым?"
Вархур в третий раз ответил: "Красота".
Вдавил Див руки в каменные хребты, ушел всем телом в землю; утром
увидишь из нашего кишлака: пять мохнатых пальцев и посейчас еще видны
глубоким следом на перевале. Он и называется так: "Все Пять". Углем осели
в скалы печень и легкие Дива, кровь жил проточилась рубинами, кости стали
железом, серебром - мозг. Только алмазов нет в горах наших: не заплакал
перед смертью Див, как обещал Вархуру. И садов нет - одни колючки, потому
что цветок Диву - терновник. Этого не рассчитал Вархур, когда сговаривался
о райском саде: каждый о своих цветах говорил.
И еще одно: не сдался Див, уходя под землю: с бою приходится нам
брать его кости и кровь его жил; тяжел труд рудокопа...
Старик замолчал.
- Ты опять забыл о зобе, отец...
- Да. Возгордился, победив Дива, Вархур. И стал думать так: "Моему
уму нет ровни - умом победил я Дива. Но сердце у меня - глупое. Оно
бьется, не спросясь, и замирает от нежности, когда я хочу быть суровым. И
когда оно бьется слишком скоро, у меня мутнеет ум. Сведу ум в свое сердце
- тогда на земле не будет человека сильнее меня и род мой не будет знать
смерти, потому что не знает смерти умное сердце".
Он был мудр - Вархур. Но горд. А гордость быстрее ума: она обгоняет
его в состязании бега. Так было и тут. Когда стал сводить Вархур ум в
сердце, встрепенулась гордость от мысли о великом деле и обогнала ум на
пути к сердцу. Но сердце Вархура не пустило к себе гордости. Оно стало
биться часто-часто и подняло всю кровь стеною к самому горлу. Не
проломиться гордости. И назад не хочет - посмеется ум. И вперед не может.
Напружилась, порвала на горле мышцы, жилы в сторону свернула, надулась на
шее пустым мешком - да так и загибла: закостенела в мешке. Зобатым стал
Вархур. И все племя его с тех пор родится зобатым.
- Мы потому и веселы, - добавил он, пожевав сухими губами, - потому
что спесь в нас - мертвая, а сердце не хочет быть умным: помнит о Вархуре.
- А дивов у вас в горах с тех пор уже не было?
- Как не быть дивам, - нахмурил редкие тонкие брови старик, - разве
ты не слышал о них на равнине?
- На равнине слышал, но на рудниках - твои же внуки, старик, смеются
над дивами.
Старик порывисто встал.
- Руда заворожила их: молодь. Они молятся заступу и плавильной печи.
Не слушай их лепета, фаранги. Только мы, старики, и знаем правду о духах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Встали мы без солнца. Небо было наглухо закрыто густыми серыми
клубами; они лежали тихо, словно застывшие, на окрестных вершинах, - так
близко-близко. И от близости этой казались мягкими, пушистыми, добрыми. Но
проводники качали головами: "Дадут ли пройти? Быть непогоде на
перевале..."
Г л а в а XIV.
МЕДВЕЖЬЕ УЩЕЛЬЕ
Поторопились уйти от непогоды. Подымались спешно, до одышки. Лошади
то и дело останавливались, тяжело, как кузнечный мех, раздувая
залоснившиеся вязким потом бока. Седло перевала от кишлака совсем близко:
еще садясь на-конь, ясно видели мы прорезь пяти пальцев Дива - выветренные
впадины глубоких расщепов на гребне. И все же мы не успели дойти. Пошел
мягкий, легкий, тающий от одного прикосновения к дымящимся крупам коней
снежок; через несколько минут снежинки сгустились в хлопья. И тотчас же
горцы, крича и махая руками, опрометью побежали вверх, прямиком,
перекидываясь через камни. Мы с Гассаном соскочили с седел: ускорить
подъем. Но едва я коснулся земли - она дрогнула, уходя из-под ног, кругом
взвыло; горы, камни, тропа, проводники - все исчезло в закрутившемся
снеговом смерче. Кони стали как вкопанные. Мы взбросились опять в седла.
Шенкеля, нагайка раз, другой, третий. Храпя, рванулась лошадь - голова к
самой земле - и стала подниматься в столбах беснующегося снега и мелких,
взвитых вихрем с дороги, камней. Ущелье стонало на сотни голосов:
казалось, свищет каждая расселина, с воем шевелится каждый камень. Ни
земли, ни неба: буран.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Плечи стынут под легкой блузой: я не успел отторочить бурки, а
сейчас, под налетом ветра, ее не развернуть: сорвет. Вихрь тянет поводья
из закоченевших пальцев, отгибает крепко прижатые к конским бокам колени.
Дорога пропала под сугробами. Но конь все же идет. Толчками. Рванет - и
станет. И снова рванется под нагайкой.
Время остановилось. В гуле и вое, звонком рокоте сшибаемых камней не
расслышать голосов - ни проводников, ни Гассана. Да и не думается о них:
все - в конском переступе по заметенным камням, сквозь снежную ночь.
Толчками: рванет - и останавливается снова.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ветер стал резче и злее, швыряет снег охапками прямо в лицо, не
завертывая в белый полог. Лошадь заторопилась. Слышен из-за снежной пелены
(самой головы конской не видно за метелью) тяжелый, быстрый, надрывающийся
храп. Потом сразу: осели передние ноги, круто поджала лошадь круп... Срыв
или спуск? Ветер по-прежнему бьет нещадно прямо в лицо, но снег
взметывается снизу, от земли. Повод на себя, упор в стремя. Спускаемся!
Спускаемся, наверно!
Блеснула мысль и - снова сейчас же затерялась в буране. Шенкель и
повод, повод и шенкель. Толчками - то вправо, то влево - оседает лошадь.
Слепят запушенные снегом ресницы.
Внезапно почти слег колющий ледяными иглами ветер. И сквозь клочья
прорвавшейся на миг снеговой завесы просинели - далеко еще внизу -
спокойные скаты под зеленью перелесков. Скорей бы! Но нельзя толкнуть
лошадь: спуск по-прежнему крут. Снова смерчем вьется вокруг конских ног
снег и жжет сквозь подошву оледенелое стремя.
Но из тучи мы, явственно, выбрались: снежная буря - над нами -
вверху. Редеет, рвется дымками непроглядный туман; снег - легче. Как в
сказке, призраками встают из белесой тьмы, повисают в воздухе без подножья
косматые верхушки утесов. Я подаю голос, но он теряется в налетевшем
шквале. Конь трясет головой, сбрасывая налипший на челку и уши мокрый
звездящийся снег, оступается в сугробах, чиркая подковами по зыбким,
ненадолго прикованным холодом к месту камням.
Стало еще светлее. Ровным косым дождем падают снежинки; вверх, за
тучею, ушел и ветер. Открылась запорошенная снегом, но отчетливо уже
видная тропа. Ни людей, ни следа на ней не видно. Гассан, наверное,
остался сзади. Но куда делись проводники?
Я нагнал их полуверстою ниже, уже на зелени, под навесом скалы.
Весело трещал широко разложенный дымный костер; щелкала под взлетами пара
крышка закопченного кривобокого кунгана.
- Хоть чаем погреться после поста у зобатых. Неужели ты и от зоба
знаешь слово, таксыр?
Минут через десять подъехал Гассан. Измученный, мокрый насквозь, но
радостный. Главное: ушли от зобатых.
Надолго затянулся привал: облегчили вьюк Гассанка и горцы,
наверстывая трехдневную голодовку. После чая раскинулись на траве вокруг
костра, благо и небо прояснело: стало припекать. Поспали.
Солнце стояло уже высоко, когда мы наконец снова двинулись в путь.
Тропа широкая и ровная, спуск пологий. Горцы говорят: по всему Язгулону
дорога такая - и травы и деревьев много.
Мелч-Им идет рядом со мной, придерживаясь рукой за стремя. Я
расспрашиваю его о язгулонцах.
Шесть кишлаков в Язгулоне. Шесть ячменных полей на весь Язгулон.
Кроме ячменя, земля не родит ничего. Травы много, а зерно не вырастает:
темно. Есть, впрочем, горох и тут - но... где нет гороха и тута! Зато дичи
много: и козлов, и медведей, и птицы. Охотой живут язгулонцы: мастера на
дичь.
- Опять дыра каменная будет! - хмурится Гассан. - Э, скучно без
солнца!
Но пока - на спуске - светло и солнечно. Зеленеет внизу
разбросавшийся по холмистому откосу ореховый лес. Тропа выровнялась. Горцы
идут почти бегом; мы едва поспеваем за ними мелкой, тряскою рысью.
Въезжаем под деревья. Старые, толстые, драгоценным ореховым наплывом
обросшие стволы. Лес густой; сплелись кронами, скрещивая сучья, деревья.
Буйной зарослью покрывает им корни молодняк.
Щелкает по стволу ружья сброшенный с дерева тяжелый орех. Поднимаем
глаза: на суку, сквозь листву, темная косматая туша.
- Медведь! - кричит проводник.
Я снимаю винтовку с плеча. И в тот же миг между веток поднимается во
весь рост, дыбком, горный медведь. Весь взъерошенный, буро-черный; только
на колыхающемся втянутом брюхе белеет длинная лысина. Он взмахивает
передними лапами, приседая и приплясывая, наклоняет тупорылую, смешную
головенку и вдруг - как заревет, отчаянным, надрывным, подлинно благим
матом.
- Испугался, - любовно улыбаются горцы.
Горестно, навзрыд ревет медведь. Отозвался другой, совсем близко.
Глянул я: кругом, по деревьям, второй, третий... пять... шесть таких же
маленьких тупоносых медведей: бегут, как полоумные, по сучьям, сбивая
спелые орехи. Вылезают из листвы на самый вид. И все смотрят на нас:
вот-вот заревут и они.
- А ну-ка, детки:
Словно поняли: все - в голос. Смеясь, забрасываю винтовку за плечи -
где тут стрелять! Кушайте себе орехи на здоровье, рёвы!
Едем дальше. Медведи вперегонку бегут за нами по ветвям, с дерева на
дерево, загибают голову - засматривают. А навстречу ревут - новые, мешками
падают со стволов.
Сколько их тут!
- Он так и называется - "Медвежий лес", таксыр. Со всей округи
сходятся сюда медведи за орехами; дерутся за них с язгулонцами - гоняют
ихних ребят...
Ближайший кишлак - Яр-Газан - верстах в трех от леса. Стоит на юру -
далеко видно. И когда мы подъезжаем к околице, все население высыпает
навстречу.
Дети голые, без опоясок даже. Мужчины в звериных шкурах - медвежьих,
турьих: босоногие. Открыты широкие плечи, волосатые высокие груди. Головы
не бриты: курчавятся черными волосами. Старики - с длинными по пояс белыми
бородами, опираются на кривые высокие посохи: подлинные библейские
патриархи. Тип - чисто, беспримесно еврейский: и глаза, и нос, и овал
лица, и особенно уши... А в довершение сходства из-под обрывков ткани или
меха, прикрывающих голову, вьются около уха длинные пейсы. Как забросило в
эту глухую расселину евреев?
- Какое племя, Гассан? - спрашиваю я, на проверку.
- Джюгуд - еврей! - не задумываясь, отвечает джигит. И сплевывает с
досадой. - Дорога! Ушли от заразы - пришли к нечисти: от болезни - в
грязь.
Как все туземцы-горожане Туркестана, Гассан отчаянный антисемит. Ведь
в городах Средней Азии еврей не почитается за человека и одежда его особая
- рабья, с отметкой, и верхом ездить он не смеет, и за убийство еврея не
отвечает, по бухарскому суду, мусульманин.
Один из стариков, подойдя, берет под уздцы лошадь.
- Старшина, - поясняет Мелч-Им.
- Угодно ли отдохнуть гостю?
Не отдохнуть! Надо записать, измерить... Одежды из шкур - можно ждать
древнего черепа. У Жоржа наверное бы сейчас руки дрожали от волнения.
Сакли сложены из камня, без цемента, норами. Женщины не прячутся. Без
покрывал, встряхивая туго заплетенными черными косами, теснятся они к
нашим лошадям, трогают ковровые куржумы.
Спешились у сакли старшины. В первый раз за время путешествия не нас
угощают, а угощаем мы: пригодился дастархан Джалэддина. У себя только
горячую воду да ячменные лепешки нашел хозяин.
- Погости: завтра молодежь пойдет за турами, к полудню будет добыча.
Гостить не гостить, а ночевать будем: хоть на скорую руку собрать
материал о язгулонцах.
Проводники возражают: бек приказал идти без задержки; Гассан и вовсе
взорвался. Во-первых - джюгуды, опоганишься хуже зобатых: "Что же мне,
опять не есть?" Во-вторых - крэн-и-лонги: "Догонят - мало тебе одного
Джилги!"
Но крэн-и-лонги, по самому скупому расчету, нас никак не могут
нагнать: пусть они выступили, как только закончился обряд над Джилгой, -
все-таки три дня у нас вперед взято. И пойдут они (об этом уверенно
говорят Мелчи) не верхней дорогой, по которой мы шли, - зобатые их не
допустят, - а северной: она дня на два длиннее. Вот уже пять дней. Да,
пожалуй, и самый перевал закроется раньше, чем подоспеют крэн-и-лонги от
Кала-и-Хумба. Можно бросить заботу о Хранителях.
Перед неопровержимой логикой этих соображений прогибается Гассан.
Только для виду продолжая возражать, распаковывает он ящик с
инструментами.
Туземцы толпятся, с любопытством рассматривая блестящие циркули,
диаметр, ленту. Зачем? "Точно зарисовать": показываю рисунок. Смерю здесь,
смерю здесь, кругом головы, ухо, нос, скулы, от глаза до глаза - запишу,
потом на бумаге отмерю: выйдет, как живой. Язгулонцы смеются, как дети.
"Рисуй скорее, заезжий". И наперебой подставляют головы.
С первых же измерений - твердо: чистые семиты.
А язык?
- Как по-вашему "дом"?
- Кудт.
Это не еврейское слово...
- Ну, а "отец"?
- Дед.
Похоже на шугнанское наречие: шугнанцы говорят "дад".
- А как по-вашему "я" - мын по-таджикски.
- Аз! - радостно тычет себя пальцами в грудь. - Аз! - И, показывая на
меня: - Тау!
До поздней ночи проработал над глоссарием. Сходство с языками
памирской группы есть, но наречие более древнее. И во всяком случае - что
для меня всего важнее - чисто, беспримесно арийские.
Язык - признак неустойчивый, конечно. Но в данном случае
заимствования не может быть: это их родной, исконный язык. Все понятия
посложнее они передают на языке горных таджиков: даже для лошади у них
собственного слова нет. И счет у них свой только до десяти. Тем надежнее
природность коренных слов.
Весь следующий день прошел в той же лихорадочно спешной работе: почти
весь кишлак, до женщин включительно, прошел под моими циркулями. Записывал
песни: но смысл их не мог расшифровать; даже припев, короткий, звучащий
вскриком порванной струны, повторяемый во всех неизменно, так и остался
неразгаданным. Приходится отложить до Петербурга: там определят...
академики.
Гассан понемногу утешился: сидя с проводниками в кругу язгулонцев, он
сочиняет напропалую и про Самарканд, и про нашу поездку, и даже про
таинственный для него самого Фитибрюх. А про меня плетет такие небылицы,
что я наконец не выдерживаю и кричу ему по-русски, чтобы не конфузить
перед слушателями:
- Перестань брехать, Гассанка! Что ты, хочешь, чтобы меня колдуном
ославили?
- А пусть, таксыр, - осклабляется во всю пасть Гассан. - Вернее Тропу
укажут, без обмана.
Провели в Яр-Газане и вторую ночь. На третий день двинулись дальше; к
проводникам нашим примкнуло с десяток горцев.
Шли узкой тропкой среди густой и высокой - по грудь коню -
темно-зеленой травы. На повороте из зарослей поднялся выводок диких
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг