утес. И, одним прыжком коротких разлапых ног, сбросился на тропу,
загораживая дорогу, зобатый карлик.
- Именем Аллаха! Не трогай его, таксыр! И не дыши в его сторону.
Только огня боится его отрава!
Зобатый продолжал улыбаться. Горцы крикнули ему несколько слов. Он
мотнул зобом - и в глазах, на краткое мгновение, сверкнула мысль.
Опять заговорили Мелчи. В быстром потоке слов различил я: колдун,
женщина, вихрь. Зобатый отвечал тонким, в конце каждой фразы
присвистывающим голосом. Я мог теперь хорошо рассмотреть его: он был одет,
как и наши дарвазцы, в темную самотканую куртку, белые шаровары, узорные
шерстяные добротные чулки и мукки. Голова была не покрыта: острая, клином
назад, сдавленная в висках, покрытая редкими белесыми волосами.
По звуку голоса - он возражал. Изредка он взглядывал на меня, с
трудом отгибая голову. Зоб свисал почти до пояса, огромный сосудистый зоб
- на глаз не менее полутора метров от уха до уха.
- Он издевается над нами, карла! - злобно и опасливо шепчет
напряженно следящий за разговором Гассан. - Мелчи сказали, как ты снял
заклятье на дороге, - он смеется. Говорит: никогда не видал чудес, хотя
живу три чужих века. Пусть фаранги покажет чудо, иначе я его дальше не
пущу.
- На походе я не спрашиваю ничьего позволения: вот что должны были
сказать ему Мелчи, а не врать всякий вздор! Дай дорогу, ванжец, если зоб
не высосал тебе мозг до последней корки.
- Так нельзя говорить с зобатыми, таксыр! Взгляни ему в глаза: по
глазам узнаешь человека и упыря.
- По глазам и разговор с ним: у него нетверд разум. Едем. Тропа видна
и без провожатого.
Я ударил нагайкой коня. Зобатый посторонился: левое стремя чуть не
коснулось зоба. Костлявая рука скользнула по ремню повода. Придержавшись,
ванжец круто повернулся, броском опередил коня и ушел вперед, упруго
прыгая по камням. Зоб он закинул на правое плечо.
- Что будем делать? - бормочет, догоняя меня, Гассан. - Мелчи
говорят: здесь - весь народ такой: все зобатые. Их царство. Страх какой...
не поверить! Коснешься - не миновать заразы, таксыр. И злые они, карлы:
убьют множеством.
Уже спустилась ночь, лунный диск полузаволокло тучами, стало темно,
неприютно. Зобатый - скользящим широким шагом - шел впереди, оглядываясь
на нас. Я следил по светящемуся кругу компаса: мы заворачивали все круче к
югу: S. O. S... S. O... S... Если карта не лжет, мы идем правильно.
Внезапно блеснули огни. Много. Но отсветы их не ложились на скалы, а
тянулись вверх, к тучам: не так, как светят на дорогу окна сакль.
- Кишлак?
Мелч-Им покачал головой:
- На этой тропе, я слышал, нет кишлаков, таксыр. Да и зачем им быть:
разве на этом камне прорастет хоть былинка?
Действительно мертвенны были ночные скаты: и темны какою-то особенной
темью. Я провел рукой по выступу - и снял ее черной.
Огни стали ближе. Явственно уже можно было различить конусами
подымавшиеся округлые груды камней; их жерла метали вверх огневые кровавые
отблески. Вкруг них, в полутьме, мелькали зыбкие сутулые низкие тени,
мерно раскачивая огромные отвислые зобы. Там и тут взблескивали, попадая в
полосу огня, длинные - в три человеческих роста - железные багры и кривые
лопаты.
Бежавший перед нами зобатый хрипло и пронзительно свистнул. Движение
теней остановилось. Мы видели, как зобатые, сбегаясь, сомкнулись стеной у
клокотавших огнем каменных кладок.
Мелчи подошли первыми. Разговор был недолог. От толпы отделился один,
с головою, повязанной алым лоскутом, и окладистой, не в пример другим,
бородою над упругим и легким, показавшимся мне подтянутым зобом; знаком он
предложил сойти с седла. Вслед за ним мы прошли в низкую и большую,
толстым бревенчатым накатом прикрытую саклю. При слабом свете мигающей
сальной свечи мы увидели: сакля вся завалена лемехами, топорами,
заступами, серпами - свежего, яркого, только что отвоеванного от руды
железа. У внутренней стены белели на рваном паласе серебряные тяжелые
слитки.
Внесли факелы. Истинно, карлами казались бледно-смуглые, приземистые,
длиннорукие, низкорослые ванжцы, растаскивавшие, потряхивая зобами, груды
кованого железа, чтобы расчистить нам место для ночлега. Старшина - тот, с
красным лоскутом, - следил за работой. Когда на очистившемся наконец полу,
утоптанном, глиняном, твердом, как камень, Гассан раскинул, бормоча
заклятья от злого глаза, мою бурку, зобатые столпились вокруг нас - меня,
Гассана и троих Мелчей. Старшина хриплым вздрагивающим голосом спросил:
- Зачем пришел к нашему железу, фаранги?
- Я перешагнул через ваше железо, карлики, - отвечал я, опускаясь на
бурку. - Мой путь - на Заповедную Тропу.
Зобы качнулись. Шепот прошелестел по рядам.
- Фаранги пройдет мимо, закрыв глаза на серебро, железо и уголь? - В
голосе звучало недоверие.
- Воин на походе не закрывает глаз. Заповедная Тропа - путь борьбы,
не мира.
- Открытый глаз ведет счет и расчет, - возразил старшина. - Память
чертит знаки. Опасен счет и чертеж в горах: к бадахшанцам (соседи мы)
приезжали двое с беловолосыми лицами и трубками из желтой меди. Они кололи
камни, мерили и писали. На четвертый день бадахшанцы закопали их в канаве.
- Моя судьба иная, люди Ванжа! - засмеялся я. - Но смотреть мне в
рудниках ваших нечего: что здесь есть, чего бы я уже не знал?
- Ты знаешь, как мы раскрываем горы, как мы льем железо, таксыр?
Я поднял руку.
- Сядьте. Гассан, согрей воды для чая. Я расскажу вам, как вы
работаете и как у меня на родине работают железо.
Зобатые, теснясь, сжали круг. В двери, тихо ступая, заходили новые и
новые люди. Они громоздились на кучи железа, глухо скрежетавшие под их
ногами.
По каменным кладкам, виденным мною, нетрудно было установить порядок
выплавки железа: он один у всех первобытных народов. По мере того, как я
говорил, все чаще гулом перекатывались по толпе возгласы одобрения. А
когда я стал рассказывать о Путиловском нашем заводе, о бессемеровании
стали; о том, как человек - одним нажимом легким на рычаг - опрокидывает
гигантскую реторту, выливая сотни пудов расплавленного металла; как летят
от огненного водопада шлаки, разбиваясь о высокую стену; как застывает
покорный человеческой руке стальной поток, - затаив дыхание следили за
рассказом горцы.
- Каково чудо, люди Ванжа? - вставил свое слово Гассан.
- Тебе чудо, белая чалма! - презрительно оборвал его ближайший ко
мне, весь прокопченный дымом, ванжец. - Нам, рудокопам, в этом чуда нет.
Бабам рассказывай о чудесах, кобылий подхвостник!
Затряслись смехом вокруг зобы. Вспыхнул Гассан от нежданной обиды. Он
пробормотал растерянно:
- Даже муллы и знатнейшие баи считают за чудо...
- То баи, а то мы, горные байгуши, - спокойно качнул тяжелою головою
старшина. - Возьми заступ - и во сне не увидишь дива. Разговор с тобою -
пуст. Пойдем, таксыр: я покажу тебе, как мы закладываем руду. По старому
обычаю выводим мы печи: по восемь дней - сменами - час за час, приходится
работать мехами. Так, как ты о простых печах рассказывал, - легче: надо,
значит, переложить кладку. Ты посмотри - верно ли мы поняли тебя. Завод
Путили у нас еще когда будет, а мехи переставить можно сейчас.
Мы вышли толпой. До поздней ночи водили меня зобатые по рудникам,
показывали печи и раскрытые жилы. Месторождение богатое: целые ряды
широких дровней, груженных рудою и углем, стояли под спусками откосов; под
навесами обширных, из камней сложенных складов - сотни пудов сырья.
Мелчи и Гассан остались в сакле. Когда мы вернулись, они сидели
недвижные и хмурые на бурке и седлах около нетронутого кунгана с чаем, что
заварил Гассан, и выложенной из вьюков на полотенце еды.
- Чай простыл. Отчего вы не подкрепили свои силы?
Мелч-Им поднял глаза.
- Ты думаешь, мы дотронемся до пищи, пока будем в стране зобатых?
Однажды, тому уже много лет, сюда заехал амлякдар; и не в эти скалы, к
карлам, нет, - севернее, где живут люди. Он всего один глоток воды выпил:
с тех пор у него зоб и глаза у него не держатся под бровями.
- А ты, Гассан?
Гассан сжал скулы.
- Я? Кто себе враг? Будь я проклят, если дотронусь до воды и хлеба!
Пришлось ужинать одному. Я предложил старшине разделить со мною
трапезу. Он низко склонился, сел; взял лепешку, разломил ее надвое
ритуальным, литургийным жестом, прошептав коротко и невнятно. Гассан
вздрогнул.
- Что он сказал?
- Он колдует, таксыр. Он сказал: "Нас двое, но хлеб один. Мы разной
крови, но хлеб один".
Мы заснули чуть не под самое утро. Побелевшее уже небо крылось
тучами. Мелчи, ворча, как медведи, переговаривались о дивьей заставе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На пользу пошла беседа о рудном промысле: зобатые "признали" нас.
Старшина отрядил в помощь Мелчам четверых проводников и выслал гонца вверх
по ущелью упредить о нашем прибытии: "Чтобы камень не ударил на пути. В
наших горах - всякое бывает". И опять, смеясь, напомнил о бадахшанцах.
Путь через ущелья зобатых - два дня. Все время по дороге попадались
рудники, плавильные печи, кузницы. На первом дневном привале осматривали
(кто бы мог ожидать здесь, в Ванжских горах!) мастерскую ножниц.
Подарили на память.
- Постриги себе бороду, Гассан-бай, ножницами карлов...
Ехать было легко: путь широкий, небо пасмурное, нежарко, много воды.
Мелчи прыгают через ручьи, высоко подбирая ноги: они даже брызг водяных
боятся. По их преданию, зоб пошел оттого, что некий див в отместку
охотнику, убившему любимого его тура, брызнул на него водою из горного
потока. Стекла вода по усам, обожгла шею, вздула ее пузырями, а усы от
волшебной воды отсохли до корня. Оттого у зобатых волосы растут только на
бедрах.
- А ты видел у них волосы на бедрах?
- Откуда мне видеть!.. Рассказывают люди...
Гассан и дарвазцы твердо держали зарок: оба дня, что мы шли по
ущелью, они не трогали даже тех припасов, что уложены в наши вьюки заботою
Джалэддина. О том, чтобы отведать скромной пищи, которую на стоянках
предлагали нам зобатые, конечно, не приходилось и говорить. И с подлинным
ужасом смотрели они, как я накладывал на зобы свою метрическую ленту,
измеряя их охват, и скользил антропометрическими циркулями по головам
ванжцев: они охотно позволяли измерять себя.
Так искренен и так глубок был этот ужас, что - сказать ли? - даже во
мне самом подымалось, по временам, жуткое, неприятное чувство, когда я
принимал из рук нашего хозяина на час ячменную лепешку или горячий развар
сушеных тутовых ягод. Другой пищи здесь нет: зобатые не охотятся, а пашни
и сада на скалах этих не подымешь.
Под вечер второго дня кончился рудный район. Местность обезлюдела.
Теперь до Язгулона на дороге только один кишлак. Он замыкает ущелье с
юго-востока. К нему выводит с севера обходная тропа, о которой я говорил.
"Сторожевым" называют карлы этот кишлак: стережет копи с востока.
- Ты на нас не сердись, что мы тебя сначала неласково приняли, -
говорили, прощаясь, зобатые рудокопы. - Нам нельзя пускать к себе людей:
знаешь их - жадны! Сейчас - труд наш велик, но мы ни с кем не делимся тем,
что выработаем. Вон лемех, вон топор; вынесем его на северную дорогу -
полную получим цену. Потому что дивьим страхом осторожены наши горы: через
ущелье зобатых нет пути. Ни купец, ни бай, ни чиновник какой - не
переступит дивьей заставы. Боятся. А если пройдет хоть один - за ним
пойдут и другие: за купцом - амлякдар; и станет наш труд - на купца да на
бека - как на равнине. Мы ведь - слабы: самим, без дивов, не оборониться.
И потому - чужому в горах наших смерть. Не от нас - от дивов...
Смеются.
- А как же вы меня пропустили?
- Ну, ты... Ты - другой человек.
- Почему вы меня знаете?
- Знаем, - подмигивает зобатый черным хитрым глазом. - На руде живем
- много знаем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сторожевой кишлак, у перевала самого, тесною кучею сакль налег на
дорогу. Нас ждали: на въезде разложены были высокие костры - мы подходили
к кишлаку уже в потемках.
Несмотря на позднее время, встречают нас всем поселением: и старики,
и женщины, и дети. У самых маленьких нет еще и признака зобов, но у
шести-, семилетних уже отгибается назад, теряя подвижность, головка. У
женщин зобы меньше. Они закрывают их шелком расшитыми лицевыми
занавесками; на покрывалах этих - птицы и деревца, как на русском
узорочье. Но душно под шитою тканью, должно быть, да и видно плохо. И,
после первого же знакомства, женщины откидывают их, смеясь.
Странно: тяжело ведь с зобом, а они все здесь веселые, карлы. Улыбка
не сходит с прозрачнокожих, бледных под загаром лиц.
Гассан пластом лежит на бурке. От трехдневного поста и долгих
переходов он заметно ослабел. Но упорствует: я опять ужинаю один со
старшиною селения - древний-древний, годами и рудою согнутый старик.
- Сейчас работы много: скоро зима - торопимся кончать выемку. На зиму
- все здешние спускаются на полночь: там наши зимовья, на полпути к нижней
Ванжской дороге. Знаешь?.. Здесь в горах закостенеешь зимой. Уйдем и мы:
последнюю доживаем неделю; с восхода уже не ждать гостей. Видишь небо: на
перевалах третьи сутки, так надо думать, идет снег. Еще день-два - не
шагнуть через них ни человеку, ни зверю.
- А на Тропе?
- Храни тебя Огонь! Тропа - живая: на ней не бывает ни льда, ни
снега.
- Отчего у вас зобы, отец? Есть и на западе у нас люди, как вы, - с
той же болезнью. Тоже в горах; но только там одиночные люди болеют, а не
целый народ, как здесь.
- Мы не больны - зачем говоришь так! - как будто обиделся старик. -
От зоба нашего вреда нам нет: он знак наш, наследство Вархура, начальника
нашего племени. И не от гор он, хотя начало ему, вправду, здесь - после
нашего переселения.
- Вы разве не здешние?
- Нет. Мы с низовьев Яхсу пришли. Давно: еще в те дни, как Бухара
вела войну с Балхом. От войны ушли мы в горы. Мы не люди крови: проклят
перед Огнем и Солнцем проливший кровь без нужды. Мы не едим и мяса.
- Расскажешь о зобе? Есть еще чай в кунгане...
- Был в древнее время прародителем нашего племени Вархур - его именем
и посейчас еще зовется кишлак, что повыше того места, где вливается в
Пяндж наша река: там, при переселении, в первый раз разбил он свой гилли*.
_______________
* Шатер.
Предание говорит так: ущельями этими от Пянджа до перевала владел в
те дни Див: лежал он, накрыв руками оба хребта, - не ступить ноге
человечьей. Бесплодное и дикое было место, но все же вышел Вархур на
борьбу с Дивом, потому что другого места на свете нам не было: надо было
жить.
Вышел Вархур на борьбу с Дивом. Заклад Дива был такой: если одолеет
Вархур - тело Дива рудою сойдет в камень, кровь - драгоценными камнями,
предсмертные слезы - алмазами; райскими садами прорастет на скалах дивья
шерсть: благодатной страной станет Ванж. А если Вархур проиграет - быть
ему прикованным к скале у самых ледников и будет ему клевать печень гриф
до тех пор, пока не прорастет ледник Мертвого Перевала.
Три загадки загадал Див Вархуру.
"Кто, темный, выводит из ночи свет?"
Вархур ответил: "Углекоп".
Див спросил второй раз:
"Кто лжет, говоря истину?"
Вархур ответил: "Проповедующий учение".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг