на раму из арчовых жердей. Такой плот может поднять троих людей, не
больше. Привезенных турсуков хватило на два плота: на одном разместились
мы с Жоржем и караул-беги; на втором Гассан, Салла и джевачи. Сидеть
неудобно: турсуки надуты слабо, оседают, пузырятся от каждого движения;
малейшее неосторожное движение - осядут. С какою охотой переправился бы я
попросту вплавь, по-скифски, так, как будут переправляться остальные:
платье, седло, оружие - на связку камыша, подвязанную к конскому хвосту,
и, нагим, придерживая коня за гриву!.. Но этикет требует "почетной"
переправы - без напряжения с нашей стороны. И мы покорно сидим, пока плот
привязывают накрепко к хвосту коня, у шеи которого барахтается уже в воде
туземец в красной чалме и синих бязевых штанах; так сказать, рулевой: он
дает коню направление.
_______________
* Т у р с у к - "чулком" содранная с козла шкура, шерстью
внутрь, надутая воздухом.
Едва тронулись - плот задергало, закружило, вправо, влево, сбивая
вниз но течению волочившего нас коня. Саженях в десяти от берега лопнул
турсук, с шипом выпустя воздух. Тотчас следом - второй. Мы осели
настолько, что под седла, на которых сидели, проступила вода. Караул-беги
поспешил нас заверить, однако, что на крайний случай можно продержаться и
на пяти турсуках. Только если два еще лопнут - придется бросаться вплавь,
чтобы не пустить ко дну сложенные на нашем плоту вьюки и седла.
Пристали, впрочем, благополучно - у широкой отмели, от которой внутрь
острова вела большая просека с глубокими канавами по обе стороны. Река за
нами еще пестрела чалмами всадников и гривами разномастных коней: среди
конских голов нелепо и беспомощно мотался на волнах второй - как и наш,
кренившийся уже одним боком - плот.
На отмели тихо: чуть шелестит распушенными верхушками заросль.
Переправа заняла около часу: пока обсушивались, пока заседлывали
коней...
Как только втянулись в камыши - снова захватила, надвинулась мысль о
тиграх. Она чувствовалась одинаково на всех: и на конях и на людях. Едут
молча, шарят беспокойными глазами по придорожным камышам: отрывисто
прихрапывают, дергая повод, и прядают лошади.
- Почтительно прошу, - шепчет, равняясь со мною, джевачи, - держи
винтовку наготове, таксыр... Накличут они тигра. О чем думаешь - то и
приходит: а весь караван - об одном. Не миновать... А как стрелять будешь
- сойди с коня. Конь горный, непривычный, бросится.
Винтовка у меня и без предупреждений поперек седла. Караул-беги на
этот раз звука не подал: клятва, видимо, клятвой, а когти - когтями. Я
готов к встрече. Но от подшептывания джевачи, от хмурого молчания
джигитов, от нервных вздергиваний караул-беги, поминутно подминающего под
колени шуршащие полы канаусового яркого халата, от напряженности ушей
горячащегося Аримана и у меня, против воли, холодной змейкой бежит по
плечам жуть ожидания...
Сквозь просветы камышей возникают голубые застылые озера Бугая, мирно
плавают стайки диких уток, чибисов, еще каких-то водяных птах. Зеленеет
густая водоросль. Поднял от водопоя клыкастую ощеренную голову кабан,
смотрит злыми маленькими глазками, но не бежит. Знает: в Бугае нет охоты -
заповедное место.
Снова сомкнулась зеленая стена, высокая: далеко над головой тянутся
вверх, заслоняя небо, уже пожелтелые, уступившие зною верхушки стеблей.
Стоят - не шелохнутся. Лишь редко-редко набежит от реки ветер: и тотчас
дрогнут шелестом заросли, звуком ползучим крадется шорох и треск,
караул-беги, пряча взгляд, натягивает повод, и Гассан выносится к самому
моему стремени, взводя затвор запасной винтовки.
Третий поворот... Значит, сейчас круглое болото...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ариман и конь караул-беги враз, приложив уши, резким броском
метнулись в сторону. Закинув повод на левую руку, я соскочил наземь, к
выстрелу. Подбежал, бросив лошадь, Жорж. Кто-то принял от меня храпевшего
Аримана. Я не отводил глаз от поворота дороги. За спиной топотал на месте
сгрудившийся караван.
Осторожно переступая - палец на спуске винтовки, - мы с Жоржем, плечо
к плечу, медленно обогнули поворот. Пусто. Но от середины дороги - широкий
кровавый след к камышам. На глинистой, обильной росой развлаженной почве
вызовом легли резкие отпечатки огромных когтистых лап. Правее, за канавой,
шагах в десяти от поворота дороги, камыш обмят и обломан гнездом: старая
лежка потревоженного джигитом зверя. Он не вернулся на нее: след крови вел
мимо, в чащу, полусомкнувшимся уже проломом камышей. Переглянувшись, мы
тронулись но следу.
- Храни Аллах! Куда ты, таксыр?
Остановились: столько было неподдельного отчаяния в одиноком стенящем
вскрике караул-беги.
Я указал ему дулом винтовки на кровь, запекшуюся на стеблях.
- Лошадь тяжела - тигр не мог уволочь ее далеко отсюда.
- Я не спорил с тобою, таксыр, ни в ночь, ни сегодня на дороге, хотя
ты и готовился нарушить заповедь Бальджуана. Я не спорил, потому что ты
говорил: я буду защищать свою жизнь, если тигр захочет взять ее. Но теперь
ты сам хочешь взять жизнь тигра, здесь, у него, в заповедном Бугае.
Таксыр, ты загубишь Бальджуан!
- Сойди со следа, таксыр, - поддержал бальджуанца Гассан. - Мы люди
приезжие, нехорошо ломать местный обычай. Оставь тигра им...
- Или их - тигру! - добавил Жорж, забрасывая за плечи ружье. -
Пойдем, ну их к Аллаху!
Не без труда сели мы на рвавшихся лошадей. С версту, должно быть, от
лежки прошли галопом - немыслимо было перевести коней на шаг. Выйди тигр
на этом перегоне, верная была бы ему добыча: за себя я ручаюсь - ни
спешиться, ни выстрелить Ариман мне бы не дал.
Наконец стала редеть и низиться камышовая стена. Дорога новым, крутым
поворотом вывела нас на зеленую, густою сочной травой поросшую лужайку. С
нее открылся широкий, пересыпанный отмелями рукав Кызыл-су - светловодный,
- в отличие от мутного главного русла: дно ему - камень. На том берегу
маячили всадники. Как только мы показались на лужайке, качнулся сигналом
бунчук и три-четыре сотни наездников, играя на солнце яркими пятнами
халатов, горяча коней, раскинулись лавой, спускаясь нам навстречу; в
середине, под пестрым значком, серебрился парчою халата и белой чалмою
всадник на белоснежном арабском коне.
- Ахметулла, брат бека. Белый князь Бальджуана, - благоговейно
прошептал мне караул-беги, поспешно соскакивая с коня. - Великий ученый и
правитель великий, слава роду и Бальджуану!
Я бросил поводья спешившемуся, в свою очередь, Гассану. Конная толпа
медленно приближалась к мелкому броду, плеща копытами плясавших под
седлами лошадей. Дуга наездников сжималась к белому всаднику.
Поднявшись на берег, шагах в пяти от меня, он неторопливо слез и
подошел твердой, уверенной походкой. Орлиный, смеха не знающий взгляд;
иссиня-черная, сухо поблескивающая над серебряной парчою халата борода:
явная арабская кровь. Подойдя, он остановился на мгновение, прямой и
напряженный, испытующий. На мгновение: глаза потемнели, он протянул обе
руки. Зная обычай, я вложил в тонкие, чуть красноватые от хенны пальцы -
свои, притягивая правую его руку к сердцу. Он сделал то же с моею правою
ладонью, и, под восторженные клики окружавшей нас толпы, мы трижды
обнялись, накрест меняя руки.
Г л а в а X.
БЕЛЫЙ КНЯЗЬ
В Бальджуане работалось плохо. В антропологическом отношении
интересного здесь нет: только курейшиты, пожалуй, - арабского корня племя,
с верховьев Ях-су... но к прямой задаче нашей они никакого отношения не
имели. Померили мы их - для очистки совести больше... Главная же масса
населения - того типа, который, чуть не сотнями особей, прошел уже под
нашими циркулями...
То же и с экономикой: цифровой материал, собранный нами, - о сборе
хлеба, о рыночных ценах, о податях и налогах - давал ту же, преобладающую
для Бухары, привычную уже нам картину: на общий итог - не легче здесь, чем
даже в Гиссаре.
- Черт их разберет! - задумчиво говорит Жорж, перелистывая
испещренные цифрами страницы нашего путевого дневника. - Средний
прожиточный здесь не выше гиссарского, бесправие то же... А на всех - от
старьевщика на базаре до бекской челяди - печать какого-то гнусного
довольства жизнью. Помнишь, караул-беги говорил: "счастлива жизнь
бальджуанцев". Я думал - звонит: нет, они и на самом деле счастливы.
Жорж прав, Бальджуанцы - мы убеждались в этом каждый день, каждой
новой встречей - доподлинно радовались жизни: плову, базару, параду
пехотного батальона, расквартированного в городе... Даже сами сарбазы -
обычно забитый, угрюмый народ - здесь были улыбчивы и щеголеваты...
Случалось, проходя мимо площади в часы солдатского ученья, видишь: едет на
учение сарбаз на ишачке, в тюбетейке и халате, качает туфлями на носках
босых ног; мундир, красные штаны, высокие сапоги с неимоверными каблуками
- пачкой уложены под рукой на ишачьем загорбке; ружье - за штык волочит за
собой, прикладом но земле; в дуле - красный пушистый помпон, за ухом,
пропоротым серьгою, цветок... И горланит во все горло песню. Рад жизни и
он...
Мы никогда не уделяли во время наших исследований особого внимания
администрации: национальную архитектуру смешно изучать по гауптвахтам,
тюрьмам и зданиям судебных установлений. На этот раз - в поисках "причины
благоденствия" - пришлось заглянуть и в канцелярии.
Но и канцелярские розыски нам ничего ощутимого не дали: как будто все
то же, обычно бухарское. И закон тот же, и обычай - тот же, и такие же,
плутоватые на вид, юркие чиновники и сановитые казии, и вереницы
просителей...
"Арз бар - жалоба есть".
В одном только наше "обращение к администрации" - как шутливо назвал
Жорж - имело непредвиденные нами последствия. Три дня спустя после того,
как мы начали свой обход, джевачи, взволнованный и польщенный, предупредил
нас о предстоящем - нынче вечером - посещении Белого князя.
До тех пор мы видали его только на парадных обедах - у бека, старшины
города, старшего казия. Слышали о нем много: разговор о нем - на всех
перекрестках. Почтительный - до благоговения. По тому, что мы слышали, -
решили: ханжа. Интереса к нему у нас не было. Разговоры с ним при встречах
не шли дальше этикетных.
Приехал он, как предупредил, к вечеру - в том же серебряном парчовом
халате, на том же белом коне. "Иным, - говорит джевачи, - его не видели
люди". С ним - большая свита, привезшая роскошный дастархан: вечером
сегодня он угощает лично.
После первых приветствий, удобно раскинувшись на подушках, он знаком
отослал слуг и наклонился ко мне приветно.
- Предание о Шакыке Балхском: когда он скрыл свой монашеский чин под
княжеским нарядом - три дня соблюдал он княжеский вид, но на четвертый
забыл умыть руки и тем обнаружил свое дервишество. Ты тоже вскрыл себя на
четвертый день, о, государь мой вихрь.
- Я не понимаю тебя, Ахметулла!
Белый князь укоризненно погрозил пальцем.
- Разве ты не присутствуешь - с четвертого дня твоего бытия в
Бальджуане - на суде и не говоришь с нашими сборщиками податей и выборными
базара?
- Ну так что же?
- Вопрос правления закрыт дервишу, певцу или писателю ученой книги.
Ты пришел к нам, как юродивый, ибо - мерить головы и руки погонщикам ослов
юродство: кто не согласится с этим? Но - по стати узнается князь. Я узнал
тебя с первой встречи. Ты скрывался, - я ждал. Ты открыл себя, сев по
правую руку судьи. Доподлинно: вопрос правления - твой вопрос. И выбор
твой правилен: в Бальджуане есть чему поучиться правителю.
- Ты ошибся, таксыр, я не правитель и никогда им не буду.
- Судьба человека не в мыслях его, но в крови. Ты спрашивал казия:
спроси меня - я отвечу тебе открыто, без утайки, как князю князь.
- Я сказал уже, таксыр: это не мой титул... и не моя честь.
- О чем спорить, - мягко пожал плечами Ахметулла. - Спрашивай, я
отвечаю.
Молча я отвернулся. Вступил Жорж.
- Раз уж об этом зашел разговор, - сказал он, сухо глядя на Ахметуллу
сквозь очки, - вопрос наш может быть формулирован так: исчисление доходов
и расходов здешних туземцев показывает, что им живется не легче, чем в
остальной Бухаре. О том же говорит здешний закон; но в них мы замечаем
довольство, которого не видели мы в других владениях эмира. Какова
причина?
Ахметулла через плечо бегло посмотрел на Жоржа и обратился ко мне:
- Вопрос поставлен тобою верно. И о причинах я скажу тебе со всею
открытостью, хотя ты и спрашиваешь о тайнах правления.
...Положение нашего народа то же, что в остальной Бухаре. Это так, и
не может быть иначе, - ибо здесь, как и во всей остальной Бухаре, он
выполняет призвание народа: быть подножием власти.
...Но мы утверждаем подножие это не так, как другие беки. Рахметулла
гиссарский забивает зинданы осужденными; плети его палачей каждый день
работают на регистане, утеряя счет преданным казни. Спору нет: железной
рукой держит он власть, и власть эту никто не вырвет. Но излишен
напряжением этот путь. Наш путь легче. Мы бьем разумом, а не плетью.
...Дворец беков бальджуанских - на твердом, на древнем устое: мы -
родовичи. Мысли нет у бальджуанцев о возможности смены бекского рода: в
этом утверждаем мы их каждодневно - и проповедью мулл, и беседами в
чой-ханэ, и на базаре наших бекских людей. Ты знаешь: бог имеет ангелов,
бек - сыщиков: глаза и уши; мы прибавили к ним рот. Наши люди не только
слушают, но и говорят. Это пригодится тебе - запомни.
...В безграничной на жизнь и смерть власти нашей - до последнего
уверен народ. Во всех школах, на колоннах наших мечетей увидишь ты
надписание мудрейшего слова Хасана-эль-Басри:
"Неискренен в молитве своей тот, кто не сносит терпеливо ударов
своего владыки".
...Изречение это знает в Бальджуане каждый ребенок. Если бы я
приказал четвертовать на площади достойнейшего из стариков Бальджуана,
никто не усомнился бы ни в праве моем, ни в правде моей. И каждый, кого я
ударю плетью по лицу, - примет это как должное.
...Но мы не бьем плетью по лицу. А существо холопа - каким другим
именем можешь ты назвать толпящийся на базарах и воняющий на пашнях народ?
- таково. Если ты, имея право ударить по лицу плетью, - ударишь только по
плечам, он сочтет себя отмеченным милостью; а если ты ударишь его просто
рукой, - он скажет: хвала облагороженным! Он будет счастлив, таксыр. Ты
видел сам. Ибо вся тайна довольства Бальджуана - в одном: без нужды мы не
бьем плетью по лицу. Наша рука тяжела, - она тяжелее, если хочешь, руки
Рахметуллы, ибо он человек без рода, без завтрашнего дня, грабит, где
удастся; мы же накопляем со всех, и каждый день. Но холопы не чувствуют
этого, потому что их кожа не изрезана плетью и при встрече я кланяюсь
приветно - я, Белый князь в серебряной парче. Я даже разговариваю с ними,
Аллах мне свидетель, проезжая по улице, когда на пути моем скопление этих
грязнейших людей. И они горды собою и бекским родом Бальджуана... Зачем им
знать, что, прикоснувшись к ним, я трижды омываю руки благовониями и
окуриваю их аравийской смолой?
...И больше того. Когда мы решаем ввести новый налог или отобрать в
свое владение новое угодье, - я никогда не бросаю им приказа в лицо. Нет:
я созываю стариков и говорю: "Вот наше м н е н и е о налоге или угодьях.
Не правда ли, и в ы д у м а е т е т а к?" И смотрю им в глаза
пристально. И они отвечают согласно: "Воистину - так". А наутро они
важничают по всему базару: мы решили, и бек приказал. И славят благость
решения, хотя бы оно удваивало их десятину. Истинно говорю: мудрость
правителя: поласкай ишаку грязную морду - он будет радостно подбирать по
канавам отбросы и почитать за счастье возложенную на него кладь.
- Я вижу, - сверкнул очками Жорж, - на пользу бекам пошло сказание о
превращении ишака в тигра. Но уподобление неправильно. И, поскольку рука
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг