вдогонку святому Соудж, - каким полосатым красавцем стал твой внучек,
старый ишачище! Гей, джигиты, срубите ему с хвоста кисточку, чтобы старику
было чем обмахивать свои гнилые кости. И уши подрежьте, чтобы стал еще
красивее дареный нам зверь!" Подскочили джигиты, срезали уши ишаку - по
самый почти корень. Обернулся на холме - далеко уже уехал - Алий,
поклонился умученному осленку. А Соуджу мало. "Укоротите, - кричит, - ему
морду: слишком много корму посулил ему старый дурак". Ударил джигит
секирой - снес осленку половину морды, кричит в испуге: "Кровь нейдет из
разруба, великий Соудж, и зубы все вобрались в челюстную основу, и осколки
костей приросли клыками, страшнее кабаньих клыков". - "Не робей, -
отвечает хан, - колдовство для грудных ребят! Подруби ему копыта - далеко
не уйдет". Четыре секиры - на четыре ноги. Ударили разом... И снова кричит
Соуджу любимый джигит: "Беда, таксыр, не идет кровь, налила ноги - стали
они гибкими и толстыми, и осколки костей вросли когтями под кожу".
Вздыбился под Соуджем конь... диковинный зверь стоит на месте осленка:
клыки и когти, лоб широкий и крепкий, красно-желтая в черных полосах
шерсть. "Подай копье - не быть бы худу!" Не успел подбежать джигит:
пригнулся зверь, ухватил его поперек тела и ринулся в камыши. А Алий из
далекого далека говорит: "Не хотел кормить ишачонка, будешь кормить
тигров". Так по слову его и сталось. Опомнился Соудж - да поздно. С тех
пор дает Бальджуан пищу тиграм не споря.
- Что же, так и не пытались бальджуанцы сбросить наложенную на них
тигрью власть? - негодующе вскинул глаза на рассказчика Гассан. - Разве
перевелись джигиты в Бальджуане?
- Пытались, - потупясь отвечал посумрачневший сразу караул-беги. -
Ходили в камыши - и одиночным боем и всею ордой. Нет пользы. Убьют одного
тигра - на место его десять других. И новые эти уже не на одно пропитание
свое берут скота сколько надо, а мстят: после большой - деды помнят -
охоты (четырех тигров убили) вовсе не стало житья в Бальджуане: резали
тигры, что ни день, и людей и скот. Загрызут, бросят: на посмех. Горе
чистое. Ушли тогда на богомолье старики, и сказал им, на паломничестве их,
великий святой, из потомков самого Алия: "Вами самими сотворен тигр; но
над тем, что сотворил человек, не властен уже и бог". С тем и вернулись.
Посудили - и решили: перенести город выше по реке, где камышей нет.
- А это что же... Там, на Бугае?
- Бугая здесь не было, - таинственно зашептал бальджуанец, - когда
сюда переносили город. Чудом взросли камыши: в первую же ночь перетянулись
вверх по реке со старого своего места; так островом и плыли, в перебой
волне. А с камышами - тигры. Смирился Бальджуан, дал всем городом клятву:
не бить тигров, что бы ни было. Оповестили о клятве этой по всем камышам,
- хотя из шести бирючей, посланных к тиграм, съели они четырех: не верили
еще, в те дни, бальджуанцам. С тех пор - слово держим. И жить стало легче.
Тигров здесь, в камышах, сила! Но берут скот честно - для пищи только, без
надругания, и то, когда не попадется добыча в камышах. А мы здешнего зверя
не трогаем, весь отдан тигру. И потому не тяжела ныне Бальджуану тигровая
подать.
- А людей все же режут? - осведомился Жорж.
- Бывает, конечно, - почти шепотом ответил караул-беги, беспокойно
оглядываясь за реку, на синюю стену Бугая, словно могли его услышать и
обидеться тигры. - Но редко: больше коров берут да коней, баранов меньше
любят - мелок баран и шерсть густая, щекотит рот. В прошлый базар - вошел
тигр в город, в самый: дворы пустые были, все на площадь ушли. Набрел на
старуху - с детьми дома оставалась - унес в камыши.
Посмеялись вкусу тигра. Гассан говорит:
- Копченую говядину любил, наверное, господин тигр!
От костров окликнули караул-беги: он вышел. Стало уже совсем темно.
- Бальджуанцы не охотники, потому что они народ робкий, -
пренебрежительно говорит джевачи. - Сказание, что он рассказывал вам,
придумано ими в оправдание своей робости. И Соудж их был - если правду
сказать - не богатырь, но пьяница: и посейчас, потайно, пьют в Бальджуане
вино, на стыд правоверию. И кто поверит, чтобы ишака, хотя бы при помощи
святого Алия - да пребудет с ним Аллах, - можно было обратить в тигра -
пусть даже нагайкою. Порукою мне Мухаммад: сколько ни бей ишака, он
останется ишаком.
- Значит, гиссарцы - ишаки! - поднял голову Гассан - он укладывал в
юрте снятые с коней седла и куржумы. - Сколько их ни бьет Рахметулла, они
не становятся тиграми. Или святой Алий за Рахметуллу? Ты как думаешь своею
длинной бородой, Салла?
Саллаэддин только сплюнул.
- На самом же деле, - продолжал джевачи, неодобрительно смерив
взглядом Гассана, - тигр произошел, как известно, не от ишака, а от
человека.
- От человека? Ну, мы слушаем, Джафар-бей!
- Было так, - степенно начал бухарец, сматывая на руку свисавшие
из-за пояса четки. - Сказание верное: не от живых людей - от подлинной
книги. Был на Иране сильный князь - палавон-богатырь, не знавший
соперников в поединке: подобный Рустему. Повоевал все окрестные царства,
всех - сколько ни было знаменитых бойцов в крае - поубивал. И возгордился
сердцем. Не человеком, говорит, мне быть, но дивом. Сказал - сделал.
Поехал в восточные горы, за дивью заставу, заколол на дикой скале любимого
боевого коня: не скакать мне отныне - летать дивьим лётом по воздуху.
Собрались на конскую боевую кровь дивы, обсели кругом, смотрят - грозят
зубом. Не испугался палавон, заявляет: "Хочу стать дивом". - "Если так, -
говорят дивы, - подожди, вызовем старшего". Вызвали. Сметнул див косматый
конский труп со скалы, сел на крови, говорит: "Рассказывай свои подвиги".
Стал рассказывать палавон, когда убил, сколько; известно, каков подвиг
палавона: счетом голов ведет он счет делам. Слава! Три дня считал палавон:
не кончил. Старший див говорит: "Довольно: завалил ты трупами ущелье до
самых ледников. Слава! Но вот чего ты не сказал нам: кровь-то человечью ты
пил или нет?" - "Нет, - отвечает палавон, - я человек сильный: не солгу.
Не пил". - "Ну, так пойди, выпей. В этом первое отличье человека от дива".
Вернулся в долину палавон, видит: на дороге странник - первый
человек, которого встретил он после дивьего ущелья. Худой да изможденный -
известно, какие бывают странники. Свалил его палавон одним взмахом на
землю, припал над ним на четвереньки, прокусил горло, нахлебался крови.
Поднялся, спешит к дивам обратно. "Ты что же так скоро?" - "А что же мне
время терять, - бахвалится палавон, - у первого встречного выпил я крови
из горла. Разно обличье людское, но кровь ведь у них одна: что у эмира,
что у нищего". Переглянулись между собою дивы, говорят: "У, чох якши!
Теперь покажи нам, какая твоя сила". - "Да я уже рассказал вам все, все
свои подвиги". - "Ну, это что, - отвечает старший. - Нет, ты такое своей
силе придумай, чего никто еще до тебя не делал: в этом второе дивье
отличье, - у нас каждый - особый по делам, без примера". Стал думать
палавон. Три дня думал: что ни придумает, все было: или в сказке, или в
песне, или сам видел, - словом, было уже с кем-нибудь на деле. Наконец
удумал. "Могу, - говорит, - принести стельную корову в зубах". - "Вот это
здорово! - смеются дивы. - А ну, принеси". Побежал палавон, подобрался к
ближайшему стаду, сломал спину пастуху - чтобы не мешал, - ухватил за
загривок зубами самую толстую корову, перекинул себе на плечо, принес
дивам. Опять переглянулись, говорят: "Чох якши - очень хорошо: сила у тебя
есть, жалости в тебе нет. Теперь - только третье тебе испытание. Ты на
боль терпелив?" Смеется палавон: "Навали на меня ту вон гору - выдержу". -
"Нет, - говорит старший, - зачем гору? А вот если тебя плетьми высечь, что
ты скажешь?" Пожал плечами палавон. "А мне что? Секите, сделайте
одолжение". Стали сечь его дивы плетьми - всю спину исполосовали: черные
вздулись полосы на желтой коже: смугл был палавон. Били-били, терпит.
"Теперь, - говорит старший, - хлестните его хорошенько по лицу". Ударили -
раз, другой: терпит. Били - до того, что глаза закруглились, вся кожа
кровяными шрамами взбугрилась: терпит.
"Довольно, - говорит старший. - По трем испытаниям дал ты ответ, и
вот теперь тебе наше дивье решенье... Жалости в тебе нет, и кровь
человеческую ты выпил, смеясь: так делают и дивы; по этому поступку ты
перестал быть человеком, и человеком больше не можешь быть. Но ты дал бить
себя плетью, как раб: оттого твой путь от человека не к нам, дивам, - а
вниз к зверю. И кровь пил ты по-зверьи: не всякого горла касается дивий
зуб. А так как на второе задание наше ты выбрал сам себе задавленную
корову и крался ты к ней ползком, - твой жребий собственным твоим решением
уже сложен, полосатая спина! Мы дадим тебе клыки и когти дива и дивью
шерсть: она прорастает цветом твоей кожи. Это отличье ты заслужил честно.
Но лёту тебе не дано: ты будешь бегать по-звериному, пастью к земле, так,
как пил ты человеческую кровь: мы, дивы, пьем ее стоя. И будет твое имя -
тигр". Так и осталось.
- Опять неудача гиссарцам, - засмеялся Гассан. - Они таскают коров во
двор Рахметулле, хотя и не зубами; бьют их плетью - и по спине и по лицу.
Это все подходит. Но человечью кровь пьет Рахметулла, а не они: нет, стало
быть, полного круга... Видно, так и не стать тиграми гиссарцам... Эге,
смотри, что там, у костров, таксыр?
На берегу действительно что-то случилось. Люди, бросив костры, над
которыми все еще покачивались тяжелые котлы с шурпою и мясом, опрометью
бежали к воде, перекликались тревожно и звонко. Караул-беги, пригнувшись,
быстро переступил порог юрты.
- Юра-бай плывет - джигит, что ускакал в Бальджуан дать знать о вашем
приезде. Без коня плывет, без чалмы. Храни Аллах! Была недобрая встреча.
Толпа, гудя, уже надвигалась к юрте. Впереди - туземец, в мокром
бешмете: ручьями бежит вода с бороды, с рукавов, с обвисших пол. Мы вышли.
- Коня бросил... как сам жив остался, памяти нет.
- К костру, к костру иди. Да бешмет скинь. Э... голову потерял - на
Бугае.
- Потеряешь! - отрывисто говорит, вытирая мокрые щеки, Юра-бай. -
Такого тигра во сне не увидишь.
- Где встретил?
- За круглым болотом.
- На третий поворот? Уже к тому берегу близко?
- Ну да. Я и то думал: Аллах мне заступником, - доеду благополучно. И
как только подумал, наворожил словно: смотрю - стоит на дороге. Под луной
- весь на виду, как днем светло. Конь - сразу стал: дрожит, мочится
кровью. Конец! Тигр смотрит, хвостом играет. Я с седла - на круп, сполз
наземь тихо, глянул на тигра - смотрит. Уткнул я лицо в землю (не любит
человечьего лица тигр), пополз в сторону. Ползу, сердце не свое: вот-вот
сейчас ударит коготь, в затылок, - он ведь всегда с затылка берет. До
канавы добрался - головой в воду. А на дороге в это время как грохнет!
Глаза закрыл, молитвы не вспомнить, одно Искандерово имя. Отведи,
Искандер, взглядом, отведи взглядом лихого зверя, заклятый глаз! А на
дороге тихо. Ползком по канаве назад, от тигра прочь. Шагов триста, должно
быть. Слушаю: тихо. Пригляделся по дороге: ни тигра, ни лошади. Выбрался
из воды и - крадучись сначала, а затем во весь дух, что силы осталось, - к
реке. Чем сильнее бегу, тем страшнее страх гонится. Как в воду бросился, и
сам уже не помню. Страшно под смертью, таксыр!
- Как бы он за тобою не переплыл, - хрипло говорит караул-беги.
И, словно в подтверждение, резкий, пронзительный крик от воды:
- Тигр на берегу!
- Гассан! Винтовки!
- Нельзя, нельзя, таксыр, - не помня себя цепляется за рукав
бальджуанец. - Запрет на тигровую кровь: говорил я тебе о клятве
Бальджуана.
- Что же мне - по твоей клятве тигру себя на блюде поднести? Ты
шутишь, друг! Не тот патронташ, Гассан.
Мы уже вплотную у отмели. Шелестит водная рябь. Сплошной недвижной
стеной сомкнуты на том берегу камыши.
- Где вы видели тигра?
- Не видели, таксыр. В камышах он: не показался... Но кони чуют:
посмотри на коней, таксыр...
В самом деле - лошади на коновязи, все, подняли уши и повернули морды
в одну и ту же сторону, к тому берегу. Жеребец джевачи - самый строгий из
наших коней - захрапел, ударил копытом и пошел вокруг своего прикола, туго
натягивая аркан.
- Чуют, - переговаривались туземцы. - Тигр в камышах у берега, голову
прозакладываю, таксыр.
- "Тигр идет!" - неожиданно фыркнул Жорж: вспомнил самаркандские
проводы. - Чего мы взбудоражились? Ему же не переплыть: смотрите, ширина
какая.
- Не переплыть - оге! - презрительно присвистнул Гассан. - Расскажи
ему, таксыр, как мы с тобой в прошлом году ночевали за Патта-Хиссаром. Там
Аму - пошире этой лужи... Не переплыть!
- А ну - что было в Патта-Хиссаре? Вот и караул-беги послушает...
- Готов плов: просим откушать, таксыр, - скорбным голосом, но уже
прежним распевом запевает бальджуанец. - Да будет к трапезе нашей милостив
Аллах! Что было с тобою в Патта-Хиссаре?
- В прошлом году, по осени, когда шли мы вверх по Аму, от города
Керки, захромала у меня за Патта-Хиссаром лошадь. Четверо суток простояли,
пока отошла нога. Саклю нам отвели на краю кишлака... Как звали кишлак,
где мы пережидали, Гассанка? Вот и я не помню. Дом, как здесь, юрта, у
самой воды. В первую же ночь слышим: за рекой словно всхлипывает кто...
Только... не человечьим плачем. Сначала тихо, потом громче, громче - рыком
перекрылась жалоба, и опять точно плач - надрывный такой: далеко по воде
слышно. Смолк наконец, и тотчас же с нашего берега - тонкие, мягкие,
ласковые замурлыкали голосята: хором, голосов пять или шесть. Хозяин наш
(мы из сакли вышли послушать) смеется: "Перекликаются котята с матерью
через реку. Наш охотник был на том, афганском берегу, за кабанами - да
набрел на тигровое гнездо. Самой-то не было: он котят сгреб в лодку,
скорее домой. Ширь здесь и течение быстрое, а тигр какой пловец! - не
любит воды, всякий знает. С неделю уже прошло: и вот так-то каждую ночь
выходит на берег тигрица, перекликается с котятами - а плыть не плывет:
боится".
Действительно. И на следующую ночь - от зари до зари - слышали мы
жуткий великаний плач; и близко-близко, за две сакли от нас, отвечали
жалобным повизгиванием дети. Мы смотрели их днем: чудесные зверьки
полосатые, ласковые - палец сосут. Было их пятеро.
На третью ночь - безотзывно проплакала ночь тигрица на афганском
берегу: детей охотник увез продавать в Керки: отвечать было некому.
Уже и солнце вышло - все еще звала тигрица. Звала надрывно, бешено.
Так и не дождалась ответа.
На четвертую ночь: тихо. Слушаем: нет, не подает голоса тигрица. Даже
не по себе как-то стало: привыкли мы к ее плачу за три ночи. А тут вдруг -
молчит. Что с нею, с бедной, сталось? Ночь проспали, а на заре - слышим -
крик, вой по кишлаку. Выскочили в чем были, смотрим - бежит народ к сакле
охотника. И мы туда. Дверь взломана, пол, стены все - кровью замызганы: от
охотника, жены его, матери, четырех детей - клочья одни. И от выбитой
двери к реке - громадными радостными скачками - тяжелый тигровый след.
"Терпела мать, пока знала, что дети живы. Как перестали отвечать -
подумала: убиты. Для ради своей тоски не поплыла через реку, ради мести -
переплыла", - так говорили туземцы.
- Случай действительно особый, - блаженно потянулся, обтирая жирные
после плова руки, Жорж. - Но у нас нет котят: есть старая крыса -
Саллаэддин, есть шальной щенок - Гассанка, есть - не скажу кто - джевачи,
но котят, тем более тигровой масти, точно нет. Выпить теперь чаю - и
спать. Меня поламывает-таки после сегодняшней степной меланхолии: шутка ли
- шестьдесят верст по эдакой пакости: пекло сверху, ковыль на дороге. И
ничего больше.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Луна поднималась: круглая, темная, красная. Расплавленной медью
казались мутные быстрые рябые воды. Бесшумно чертила потемнелый воздух
черными крыльями ночная птица у самой юрты. С того берега насмешливо
шелестели, припадая друг к другу, сухою ласкою высокие прямые камыши. И
лошади успокоились: они жевали ячмень, довольно пофыркивая. Но люди долго
еще были прикованы глазами к берегу Бугая, и от костров шел к нам сквозь
решетку раскрытой юрты жуткий сдержанный шепот:
"Тигр на берегу"...
* * *
Заря отогнала жуть от нашей стоянки. Чуть свет - стали вязать из
турсуков* плоты. На плот восемь турсуков, по четыре в ряд. Накладывают их
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг