запрокинутую назад голову. Тело - по пояс в скале; левая рука висит вдоль
ребер плетью, как переломленная; правой, круто согнутой в локте, Исхак
упирался в скалу. Кисть истлела: четко белели на темном порфире фаланги
пальцев.
Горцы полукругом присели на пятки - к молитве. Купленные нами свечи
поставили рядком вокруг коричневой, обвисшей лоскутами тлелой кожи спины
святого, затонувшей в голубином помете. Тот, что вел меня, забормотал,
торжественно и заунывно, незнакомую мне молитву. Он обрывал ее через
размеренные промежутки, и горцы хором, тихими взволнованными голосами
повторяли последние слова законченной молитвенной строфы:
- "Милостив бог, многомилостив..."
Полумрак пещеры, оскал зубов сквозь прорванную кожу щек многолетней
мертвой головы этой; зыбкое мерцание свечей; заупокойные голоса молящихся
- странной жутью застилали пещеру... Неожиданно поручик перекрестился:
сразу стало смешно. Я вернулся к антропологии.
Череп у Исхака длинноголовый: на глаз даже ультрадолихоцефалический:
очевидно, из древних насельников (у современной гальчи - черепа
"средиземноморские", брахицефалические). Волоса - светло-русые: пучки их
сохранились на исчерна-темном темени. Левая рука сломана - при жизни еще.
Вероятно - пастух или охотник, провалившийся в трещину: пытался выбраться
и не мог; положение тела, особенно эта судорожно упертая в стену рука -
свидетельствуют об отчаянном предсмертном напряжении.
- Сколько ему на самом деле времени, как ты думаешь, Жорж?
- Здорово много. Ведь провалился он через трещину вверху, что теперь
заполнена мраморной жилой. На такое заполнение сколько надо лет...
- Почему ты думаешь, что он оттуда?
- А голуби? Через ту дыру, которой мы ползли, им лету нет... На
межглазничное - внимание обратил?
- Тридцать шесть, по-моему.
- Араб или еврей; только не иранец...
Прославление Исхака кончилось. Макшеватцы торопливо тушили
молитвенные свечи и укутывали мощи. Их очертания гигантскими тенями
плясали на стене при мертвенном огне единственной незатушенной свечи. Жорж
вздохнул:
- Ушел от циркуля Исхак.
- Там еще пещера есть...
Действительно, за нами еще пролом...
Мы подошли к нему. Один из горцев поднял с пола камень и бросил за
порог пещеры. Долго-долго спустя донесся до нас заглушенный, безмерно
далеким показавшийся всплеск.
Я взял свечу и шагнул за порог. Почти тотчас же за ним - срыв в
пропасть: насколько хватало света - ее окраин не было видно. Я швырнул еще
камень, прямо в обрыв. Опять - долгая жуткая тишина и, наконец, ясный
далекий всплеск.
Обратно мы тронулись тем же порядком. Но по трещине вниз меня
спустили на размотанной чалме: предосторожность нелишняя, так как сойти на
парапет с отвеса было еще опаснее, чем со стороны скалы при подъеме: под
трещиной карниз не свыше полуаршина, дальше - скат.
На самом карнизе я чувствовал себя уже уверенно, шел легко, следя за
босыми ногами на два шага впереди шедшего горца.
Мы были уже всего в каких-нибудь двух саженях от "обратной" скалы,
когда позади нас раздался короткий, резкий, предостерегающий свист. Мой
проводник оглянулся, присел - и, как кошка, прыжками бросился назад,
огибая меня выше по парапету. Я оборотился за ним следом: в нескольких
шагах сзади от меня, распластавшись на скользком камне, медленно сползал к
обрыву всей тяжестью тела доктор. Два горца, быстро перебирая ногами,
придерживали его; сзади, обгоняя застывшего, как и я, на месте Жоржа,
бежали еще двое.
Все закружилось, как в калейдоскопе. Я видел только в упор смотревшие
на меня глаза доктора - неподвижные, тусклые, не видящие. Уже мертвые! В
ушах дробно отдавался перебой ног, выплясывавших дикую сарабанду вокруг
тяжелого тела. Я смотрел в эти мертвые зрачки: потянуло вниз. Неодолимо,
безумно... Крепко упершись ногами в парапет, я продолжал смотреть еще
напряженнее, еще пристальнее. Как на поединке. Под ногами надежный упор:
камень перестал быть наклонным и скользким. Я стою прямо и твердо. Но
знаю: если он сорвется - я спрыгну следом. Вон на эти, спичками торчащие
на дне пропасти сосны.
Он не сорвался. Его перехватили - за плечи сначала, за колени, за
ноги. Машут мне рукой. Диким усилием воли оторвал я глаза от потухших
зрачков и, шатаясь, дотянулся до скалы. Прикосновение рук к холодному
камню словно разбудило. Я оттолкнулся обеими ногами и перебросился на
тропу.
Доктора подняли почти следом за мной. Он мешком упал на щебень
тропинки. Опять приподняли за плечи: подержали, отпустили. Держится прямо,
как каменный. А глаза - по-прежнему - не видят. Когда все собрались: и
Жорж, и Гассан, и Салла, и откровенно уже, размашисто крестившийся
Воробьев, - доктору придвинули сапоги. Надел, как автомат, встал, когда
все встали. Спускался размеренным, твердым шагом в общей веренице. Не
знаю, вернулся ли к нему голос. За те часы, что мы провели вместе (в ночь
поручик увел свою команду: "Ну его к дьяволам, проклятущее место!"), он не
сказал ни слова...
Г л а в а VIII.
МЕСТЬ ТАТАРИНА
Гассан засек наконец одиннадцатую зарубку на деревянной колонке
мечети: карантин кончился. Можно трогаться в путь - ни у кого никаких
признаков недомогания.
Саллаэддин фуфырится:
- Я говорил - не надо сидеть. Так скоро скакал, как воздух легкий, -
что пристанет? А если что пристало, сейчас-сейчас в Токфане капитанам об
руку обтерли. Откуда на нас, скажи, болезнь?
Клык повел нас какою-то особо короткой, по его словам, дорогой, сразу
же свернув в сторону от конной проезжей тропы - в горы. Короткое оказалось
дальнее дальнего: так медленно, с таким трудом неимоверным одолевали
лошади на одних пешеходов рассчитанные подъемы. К тому же еще - на этом
пути не было жилья: две ночи пришлось провести у костров... Хорошо еще,
что в арче недостатка не было - студены на высотах ночи.
Насилу выбрались у самого почти перевала Мура опять на караванную
дорогу. У приграничной меты (здесь с Бухарою граница) маячил конный.
Оказалось - джигит бухарского чиновника, высланный нам навстречу.
Богомольцы на обратном пути предупредили, в какой приблизительно день
будем мы на перевале. Джигит ускакал вперед, пока мы, поодиночке,
спускались со снежного ската. Перекатом, как на салазках, присев на
подошвы, корпусом вперед, а сзади, осев на задние ноги - "в четыре
полоза", катится лошадь на туго натянутом поводу. Так, откосом прямо,
версты полторы до самой снеговой границы.
Вьюки, те - попросту, идут самотеком: на кошму, ногой поддать:
катятся; снизу, у камней, перенимают.
Спуск прошел благополучно, только Саллаэддинов конь ободрал себе
бабки о наст, провалившись уже у самого низа, да из вьюка вырвалась,
скатилась в расселину фляга с формалином. Формалина у нас много, убыток
невелик.
Бухарцы встретили нас в селении у подножья перевала. Тот, что
назначен эмиром сопровождать нас по бухарским владениям, носит уже высокий
по-тамошнему чин - джейачи, капитан бухарской гвардии; это хорошо - ехать
будет удобнее и работать легче. Местные власти считаются не с самым
приказом о содействии, но с чином, который им этот приказ предъявит.
Сам джевачи - немолодой уже, осанистый, плечистый, чернобородый, в
пышном халате: широкие оранжевые полосы по желтоватому полю. Малиновый
бархатный пояс, украшенный серебряными с чернью бляхами. К поясу
привешены: с левого бока кривая раззолоченная сабля, с правого - тисненой
кожи сумка с подвесами: знак чиновничьего его достоинства. В сумке фирман
эмира - хороший фирман: всюду провести, все показать, что ни пожелает,
принимать повсеместно, как личного гостя эмира.
При джевачи три джигита. Я встретил его по всей строгости бухарского
придворного этикета и тем сразу завоевал его благорасположение. Великую и
подлую силу имеет обычай.
Все было готово на случай, если бы мы пожелали немедленно выступить
дальше.
- Куда поедем отсюда?
- В Каратаг, к беку гиссарскому.
- Чох якши, очень, очень хорошо. Сегодня же ночью у бека будет гонец
с вестью о вашем благословенном приезде.
- Бек прежний? Тот же, что и в прошлом году? Я ведь был уже в Гиссаре
в последнюю мою поездку.
- Тот же, кушбеги, тот же, - кивает головою джевачи. - Все
по-прежнему: и бек, и Рахметулла.
- Как Рахметулла? - У Гассанки посыпались из рук куржумы.
- Да, и Рахметулла, - опуская глаза, подтверждает джевачи. - Уже
месяца три в прежней должности.
- Чего вы всполошились? - удивляется Жорж. - Тебе-то не все равно, чи
Рахметулла, чи кто?
- Нет. С Рахметуллой история особая. Ее надо отдельно рассказать.
Рахметулла - казанский татарин; вырос в России, кончил шесть классов
гимназии; своевременно и благоразумно предпочел вместо прозябания на
ограниченных правах где-нибудь в глухом Заволжье, с неизбежной и крутой
солдатчиной и прочим, - перекинуться в Бухару, где его хорошее знание
русского языка и высокий, для туземца, образовательный ценз сулили
возможность блестящей служебной карьеры. И он действительно сделал ее: в
прошлогоднюю поездку мою я застал его в Каратаге помощником гиссарского
бека - первого, по рангу, бека Бухары.
За дни моего пребывания в его сказочно-роскошном дворце мы много
беседовали. Он приходил обычно после обеда в домашнем наряде, сменив
тяжелую парчу парадной одежды и золотокованый пояс на легкий
полупрозрачный халат, в белой простой тюбетейке, в туфлях на босу ногу, и
часами рассказывал, попросту, "как товарищу по гимназии" (очень любил он
это выражение), с каким трудом приходилось ему, безродному татарину,
пробивать путь к высшей власти сквозь строй надутой своим родовым
чванством бухарской знати. Здесь ведь знатность и богатство - все, а в
борьбе - все средства дозволены. С увлечением разматывал он нити былых
интриг, отмечавших ступени его подъема, - романтическая авантюрная
история, в которой было все: и женитьба на дочери знатного, но
утратившего, по слабости характера, влияние свое вельможи, подкупы,
доносы, наговоры...
- Убийства?
Рахметулла щурил глаза, посмеиваясь:
- Если бы человек был бессмертен, тогда можно было бы об убийстве
говорить. Но поскольку каждому человеку суждена смерть... часом раньше,
часом позже... разве это меняет дело? - И тотчас переводил разговор на
культурную свою миссию, на темноту народных масс, которую он призван
рассеять, на засилье родовой знати, на тяжесть феодальных порядков,
стряхнуть которые пришло Бухаре время. Какой край! Золотое дно. Чего-чего
только нет! И хлопок, и зерно, и золото, и уголь, и железо, и драгоценные
камни... Он распахивал передо мной шкатулку с рубинами Бадахшанских
копей... Крававо-красные крупные чистые камни... И народ здешний!.. Ведь
ислам только поверху, чуть-чуть задел старую культуру. Она забылась,
заглохла; заново открывают ее ныне молодые ученые бухарских медресе. Но в
народе, в толще его - она жива. Разбудить, поднять, развернуть ее - не
значит ли это воистину начать новую эпоху и двинуть ее по историческим
путям, которыми шли здесь, в Срединной Азии, Тамерлан и Александр
Македонский?
Он говорил увлекательно. Я ему очень верил.
Но едва я выехал за ворота столицы Гиссара, в первом же кишлаке
туземцы, узнав о проезде фаранги с особым фирманом эмира, встретили меня у
околицы: "Ара бар" - жалоба есть. На кого жалоба? На насилия и поборы
Рахметуллы.
Я изумился, но не дал жалобе веры. Туземцы любят посудиться,
посутяжничать, прибедниться перед проезжим - этим объяснил я и заявление
на Рахметуллу. Но чем дальше я ехал, тем упорнее и обстоятельнее
становились жалобы. Я стал вести счет - с кого, когда, как и кто - за
противодействие - сгинул в зинданах Каратага или попросту забит плетьми
прислужников Рахметуллы. В конце концов сомнений не стало: Гиссар весь
воистину стонал под хищнической рукой Рахметуллы - он не досказал мне
самых ярких, самых кошмарных страниц своего романа. Узнал я и подлинную
историю шкатулки с рубинами, которую показывал он мне в часы
послеобеденного отдыха.
Еще с дороги, в Гиссаре, я написал беку. В ответ - нарочный от
Рахметуллы с просьбой задержать мой отъезд из гиссарских владений, пока он
лично приедет повидать меня и все разъяснить. Но я не поддался уговору...
По возвращении в Бухару я дал делу ход. Наш дипломатический агент
представил эмиру переданные мне жалобщиками документы. Факты были
бесспорны. Суд в Бухаре скор, закон недвусмыслен. Рахметулла признан был
виновным. Приговор в таких случаях прост: осужденного в одном посконном
халате выводят за ворота его дома и пускают на все четыре стороны нищим.
Имущество его - включая жен - переходит в казну эмира.
Так случилось и с Рахметуллой. Я уехал в Петербург и с тех пор о
дальнейшей судьбе его ничего не слышал. Но, конечно, меньше всего
рассчитывал я снова найти его в Каратаге восстановленным в правах. Как мы
встретимся? Ведь Рахметулла знал, что дело поднято мною.
- Надо в объезд идти - прямо на Каратегин или Дарваз, - советует
озабоченный Гассан. - Как бы он с нами чего не сделал! Ты думаешь, забудет
он, как ты его байгушем со двора выгнал? Расспрашивал я здешних, да и
джевачи знает, как с жалобщиками расправился Рахметулла: сотнями сгноил в
зинданах...
- Как он вернулся?
- Э! В Бухаре, знаешь, как дела делают! Деньги припрятать успел, дал
- кому надо, тесть хлопотал, кушбеги хлопотал, ты уехал, русскому генералу
какое дело... Вернули... Нужный человек - государственное дело знает.
Такого - не каждый день найдешь. Э-эц, таксыр, лучше не ездить!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ехали к Каратагу теми же кишлаками, что и прошлый раз. Но теперь
никто не останавливал моего коня на проезде: хмуро отжимались к стороне
встречные жители.
Под самым Каратагом - долго не было встречи. Бухарский этикет гаков:
почетным приезжим бек высылает навстречу своих приближенных; чем знатнее
гость - тем дальше от города ждут его бековские посланцы, тем больше их и
тем знатнее они чином. Сам бек по закону не имеет права выезжать из
цитадели во все время своего губернаторства.
В прошлый мой приезд еще за несколько верст от города стояла первая
застава: караул-беги с двумя десятками всадников. А у стен Каратага
встретила нас вся городская знать с самим Рахметуллой во главе.
Так было в прошлом году... а в нынешнем... Изгиб за изгибом ложится
за нами дорога, вот уже и зубцы сторожевой башни видны, а встречи нет.
Джевачи волнуется. Он встает на стременах, он смотрит вдаль, осматривается
по сторонам, замедляет ход. Неуважение к нам и на него ложится. Но
заявлять претензии беку Гиссара, первому сановнику ханства, не по чину
ему, капитану, хотя в сумке у него и свернут, за большою печатью,
широковещательный и грозный, великими полномочиями его облекающий фирман.
Гассан зудит в ухо:
- Что я тебе говорил, таксыр! Вот начинается! Где встреча? Когда это
с нами бывало? Позор! Уже ворота видны, а встречи нету.
Наконец у последнего поворота видим: скачут три всадника. Не доезжая
до нас, сворачивают, по уставу, с дороги и кулями сваливаются с седел.
Джевачи хмурит бровь, джевачи бьет нагайкой коня, крутя его на месте. Три
всадника! Лучше бы никого...
Сладко улыбаясь - ладони кверху, - бормочет приветствие старший из
трех, седобородый. Те двое, впрочем, тоже из немолодых. Но парадные халаты
их говорят, увы, о неважном их звании.
Джафар-бей с тревогою смотрит на меня. Я знаю, чего он боится...
Напрасно боится, потому что обычай бухарский я знаю не хуже его. Не глядя,
проезжаю я мимо приветствующих, на ходу окликая джевачи.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг