подлинный полковник, высоким, взвизгивающим фальцетом начал импровизацию.
Чего в ней только не было! И губернатор, и Ак-Падишах, и черная смерть, и
милосердие, которое предписывает Коран, и, как припев, въевшееся,
очевидно, в память сарту незнакомое, но важное, очевидно, очень важное
слово:
"Сочество... сочество... сочество..."
- А налог будет? - робко спросил кто-то из толпы.
Давлят, стоявший в первом ряду, угрожающе махнул рукой: тот
спрятался.
После полковника очередь была за профессором. Николаев шепотом
сообщил нам порядок дня. Дабы понудить туземцев к добровольному принятию
обязательной, по инструкции, прививки, полковник скажет агитационную речь,
а профессор в общепонятной форме разъяснит смысл прививки; потом
произведено будет на глазах у туземцев показательное вспрыскивание всем
членам чумного отряда, начиная с самого профессора, и лишь потом приступят
к "иерсенизации" туземного населения.
Профессор говорил популярно - в этом ему надо отдать полную
справедливость. Он построил свое разъяснение существа прививки на
следующем образе. Человек заболевает чумой потому, что у него в крови
заводятся маленькие, невидимые глазу зверьки, - ну, скажем, волки, -
которые и выпивают ему кровь. Что мы делаем, чтобы уничтожить волков?
Выпускаем на них собак, сильных, которые этих волков съедают. Так и с
кровяными волками: мы приготовляем таких же маленьких, тоже невидимых
глазу, собак - вот они, в этой маленькой скляночке (он поднял над головою
ампулу) - и посредством этой вот иглы (показывается шприц) впускаем их в
кровь. Они поедают кровяных волков, и человек выздоравливает.
Сарт в белой чалме переводил слово в слово. Толпа слушала напряженно,
надвигаясь все ближе к помосту. Она чуть дрогнула, когда "шестиглазый"
показал "собак в банке", и дружным порывом подалась вперед, когда,
заканчивая свою речь, профессор засучил рукав и ассистент его, набрав в
шприц сыворотки, изготовился к показательной прививке. Затаив дыхание
следили туземцы, как приближается игла к смоченной спиртом коже: глаза от
секунды к секунде полнились ужасом и... едва вонзилась уколом игла и рука
профессора дрогнула едва заметной дрожью - дрожь эта волною перебросилась
на площадь. Еще секунда - и толпа шарахнулась врассыпную. Замелькали в
безумном беге голые пятки...
Полковник растерянно крякнул, притопнул шпорой и сел. Профессор
невозмутимо принял шприц из рук в свою очередь засучившего рукав
ассистента. К кавалергарду подошел Давлят. Офицеры около нас зашевелились,
вытягиваясь в очередь. Я дернул Жоржа - и, за спинами увлеченных зрелищем
прививки, мы бесшумно скатились по откосу, на котором стояла мечеть,
пригнувшись, пробежали кривую улочку к кладбищу, перелезли через ограду
чьего-то сада, миновали водоем, снова перебросились через забор - и
оказались за кишлаком, у выхода на тропу, которую я видел во сне. За
поворотом, у белого камня, ждали нас Гассан, Салла, Нурадда и кони с
полной укладкой.
- Я тебе говорил, - смеется Нурадда, - хороший отгадчик снов старый
Давлят. Как я ему сказал, пошел сразу и отбил запор у конюшни. А ружья и
вьюки я сам из сакли вынес, когда "большие усы ушел со своими к мечети.
Тропу ты выбрал хорошо: кроме наших охотников - никто не знает. Если
погоня будет - по той пойдет, по Фанской дороге. А ваш путь на
Искандер-куль. Разминетесь. Ну, путь добрый. Будешь опять в нашем крае,
заезжай в Токфан - родным будешь гостем.
Мы обнялись. Гассан торопил. Схватились, должно быть, и безглазые и
шестиглазые.
- Не было бы чего Давляту...
- Чему быть? Запор отбил начисто: вы же, запертые, выломали. Какой
ему ответ? Сам - на площади был: капитан видел. И народ весь на площади.
Скачи, таксыр!
Не знаю, была ли за нами погоня. Мы благополучно переправились через
Фан у самого впадения в нее Искандер-дарьи и, вверх по этой реке, без
привала поднялись к Искандер-кулю, горному озеру, затерянному среди
хребтов, на высоте 7000 футов над уровнем моря.
Г л а в а VII.
МАКШЕВАТСКАЯ ПЕЩЕРА
Обогнули озеро; на том, дальнем, берегу под укрытием скал и кустов
разожгли без опаски костер, расседлали коней, стали обсуждать, как быть
дальше. Быстро столковались на одном: в Самарканд не ехать. Кто его знает,
каково оно из себя, это "по именному повелению" прибывшее "сочество,
сочество, сочество". Может быть, окажется таким же "капитаном большие
усы", только еще большего формата. Расстрелять-то не расстреляют, надо
думать, а по разным затворам могут затаскать. Ведь на этот раз мы и на
самом деле прорвали кордон. Лучше уж распутывать это дело прямо в
Петербурге; а пока - перевалить в бухарские владения, разыскать бухарского
чиновника, командированного для нашей встречи (он должен уже, по времени,
быть на месте), и уйти в дальние горы.
Но идти не сейчас: выждать. Мы отнюдь не собирались разносить заразу.
Инкубационный период чумы - так нам офицеры сказали - две недели; стало
быть, в течение еще одиннадцати дней, по крайней мере, мы должны были
считать себя "подозрительными по чуме" и избегать общения с людьми. Надо
было устроить самим себе карантин. Оставалось решить: где? Поскольку
основное было решено твердо - расположились со всем комфортом у костра.
Торопиться некуда. Обсуждаем с толком.
Лучше всего, конечно, было бы учинить карантин здесь, на
Искандер-куле. Людского жилья поблизости нет, проезжих дорог тоже - некому
и некуда здесь ездить. Но уже самая мысль - остаться надолго на пустом
безлюдном берегу - чрезвычайно взволновала наших джигитов. Они
запротестовали решительно. Особенно Саллаэддин.
- Нельзя здесь жить - место нечисто.
- Почему нечисто? Доказывай, Салла.
- И докажу! - сердито трясет бородою Саллаэддин.
- Жорж, записывай.
- Откуда Искандер-куль? - строго начинает Салла. - Всякий, кто не
дурак, знает. Был большой город - огню поклонялся, Оташ-параст: город
нечестивых. Шел мимо него Искандер с войском, побил нечестивых, разрушил
город, приказал на его месте вырыть большую яму, отвел в нее речку - стал
Искандер-куль. По-твоему, такое место чисто? Как скажешь?
- Скажу так: Искандер - по-нашему, Александр Македонский - города
Оташ-параст разрушить не мог, потому что сам чтил огонь. Во-вторых, он в
этих местах никогда не был, а в-третьих, и города такого никогда не было.
- Ну, конечно, ты всегда лучше знаешь - с луны видал, когда еще не
родился, - с язвительностью говорит Саллаэддин: после капитанского с нами
обращения его уважение к моей особе явно поколеблено. - А ты тогда скажи,
пожалуйста: если бы не было на месте этом проклятого города - зачем бы
выходил каждую ночь на Искандер-куль аспи-об, водяной конь. А он каждую,
как есть, ночь пасется на берегу до зари.
- Ты видел?
- Мог я видеть, если я на Искандер-куле не ночевал никогда? А вот
Хабибула, сосед, что с тура Петровским, начальником арыков, ездит -
знаешь, э, высокий такой, - был с ним на том самом месте, где мы сидим:
тот видел.
- Хвост своей кобылы видел! - вмешивается Гассан: он тоже не верит в
водяного коня. - Хабибула банг курит: нет такому человеку веры.
- Мало коня, Саллаэддин. Доказывай еще.
- Докажу еще, - не сдается Саллаэддин. - Видишь, по той горе по всей
- низкая арча, к воде сучьями, густая. В такой арче всегда есть
гули-явони.
- А какой от него вред - от гули-явони?
- Первое: страх от него, - загибает палец Салла, - потом - всякий,
кто не дурак, знает - ходит он, гули-явони, с дубиной: увидит человека -
убьет. Это тебе тоже мало-мало вредно, а? А ты его убить не можешь.
Думаешь, он на человека похож, так можешь? Нет, у него шерсть на теле
черная, крепкая, только меч палавона ее берет. Нож не возьмет, клынч не
возьмет. Ты разве - палавон? Отчего тогда раньше не говорил? Я бы от
"капитана большие усы" так скоро не скакал: лошадь берег.
- А откуда ты знаешь, что они есть на свете, гули-явони?
- Я тебе сказал: всякий знает, - торжествующе поднимает Саллаэддин
всю пятерню. - Нельзя не знать: видно. След от него - твердый: когда убьет
человека, тот весь черный становится, и от когтей гули-явони красные
полосы по телу, как на халате амлякдара.
- Ты опять проврался, почтеннейший, - смеется Жорж. - Черным всякий
труп делается, если полежит.
- Нет, у того цвет особый, совсем особый, черный, какого на свете не
бывает.
- Если на свете не бывает, зачем говоришь? Нет веры твоему
гули-явони: давай крепче...
- И крепче есть, - упорствует Салла. - Водится здесь еще дракон
Аждахор. Вон там, откуда ручей бежит, ущелье видишь? О-о, как ночь,
черное... самое ему жилье. С драконом - никаким мечом, даже палавона,
ничего не сделаешь: он пасть откроет, воздух потянет, и сейчас ты полетишь
вперед кипкой, головой вперед - в самый ему конец. По главной кишке до
заднего места... Самый тяжелый, самый толстый человек полетит: а ты, какой
худой - э!
- А ты не слышал никогда, - перебиваю я, - что сделал Алий, когда
дракон втянул его в себя таким манером? Как он распорол брюхо дракону на
лету?
- Так на то у него был Зульфагар, - бормочет Салла.
- Зульфагар! - презрительно подхватывает Жорж и тянет из ножен мой
медвежатник - широкий, обоюдоострый, как меч. - А надпись на этом мече ты
видел? Читай - "Золинген". Это тебе не Зульфагар: Золин-ген. Слышишь, звон
какой? Ну-ка, что скажешь?
- Ну, хорошо, пусть! - машет рукой сбитый с толку Саллаэддин. -
Повинюсь перед Аллахом и Алием: о драконе я совсем напрасно налгал и,
может быть, мало-мало, о гули-явони. Пфе! Кто поверит! Разве в таких горах
могут быть драконы! Всякий, кто не дурак, знает. А вот змеиный город, в
котором живет змеиный царь Шохи-Моро, большой змей, каждая чешуя как вся
твоя голова и много-много крепче, - этот наверное здесь. Еще в Самарканде
мне мулла наш говорил - ученый, даже Китабе-Акдес читал: "Если будешь в
горах - не езди, Салла, к Искандер-кулю: там змеиный город. Пожалей своих
сирот и их внуков".
- Сознавайся, - качает, смеясь, головою Жорж, - ты нам опять наврал
несуразное. Тура Петровский все озеро объехал, сколько ночей здесь
ночевал, картины снимал, воду мерил, неужели его потерпел бы змеиный царь,
если бы он в этих краях был?
- Ну, пусть наврал, - соглашается не без добродушия Салла. - Зачем
заставляешь много доказывать: мало доказывать - мало врать: много
доказывать - много врать. Зато теперь скажу правду настоящую, хочешь,
присягну? С джиннами ты что сделаешь... со своим Золингаром?
- Джин - какой такой? Есть у англичан водка, называется джин, - с тем
джином я знаю, что делать. А твой джин какой?
- Об Аждахоре знаешь, о Зульфагаре знаешь, о Шохи-Моро знаешь - о
джиннах, самых простых, не знаешь? Зачем ты мне на посмех говоришь? Я
доказывать больше не буду.
- Право же, не знаю, Салла-джан! Смотри, вон и тура Джорджа
записывает... Будет он записывать, что знает? Доказывай, пожалуйста,
дальше.
Саллаэддин умягчается.
- Сам ответ дашь: только подумай мало-мало хорошенько. Что бывает,
когда дурной человек умирает?
- Да то же, что с хорошим после смерти: запах плохой, а потом черви.
- Э, опять ты нарочно говоришь! Хороший умирает - ничего не бывает;
дурной умирает - тень от него остается: джинн! - наставительно говорит
Салла. - И теням таким приказ от бога навсегда ходить около того места,
где жил, пока не помер. А если кто очень не у своего места умер, далеко
идти - тому ходить около кладбища, где похоронен. И как здесь был целый
город людей нечестивых - огнепоклонников, Оташ-нараст, которых истребил
Искандер, - ты думаешь, тут мало джиннов?
Жила-была бабица
На горе под дубом...
- Да ведь мы с тобою уже столковались, что никакого города тут не
было.
- Не было?
- Не было!
Салла сплюнул заложенный за щеку табак.
- Вот тебя ударит джинн, перебьет руку, тогда узнаешь, как не было
города.
- Почему меня? А тебя не ударит?
- Меня не ударит, - убежденно отвечает Салла и указывает на талисман,
айкали, подвешенный браслетом к правой руке.
- Так чего же ты тогда хлопочешь? - поднимает брови Жорж.
Салла не нашелся: молчит. Мы дружно хохочем: конец спору.
От смеха нашего в бешенство приходит Саллаэддин:
- Ты - так! Так я теперь говорю - накрепко, без спору: нечисто место
- есть и джинны и гули-явони.
- И гули-явони?
- И Аждахор! - кричит Салла. - И царь змеиный! И рука у тебя
отсохнет!..
Кончает дело Жорж простейшим соображением: провианту во вьюках -
лепешек и урюку, с Мачи еще, - не больше как на день хватит; дичи в этих
местах нет. Стало быть...
Стало быть, об Искандер-куле вопрос отпадает сам собой: для карантина
надо искать другое место - в каком-нибудь маленьком, затерянном в горах
кишлаке, в стороне от проезжих путей, поскольку совсем обойтись без людей,
по причинам интендантского характера, мы не можем.
Обследовали карту, наметили - Макшеват: на десятиверстке показан
самым мелким шрифтом, чуть заметными буквами, стоит на отлете, кругом
никаких поселений; от Искандер-куля недалеко, ни в чьих путешествиях не
упоминается: наверное, два-три двора, вроде недоброй памяти Паср-оба на
Ягнобе.
Решили обосноваться там. А эту ночь провели на том месте, где
пристали, у самого берега. Саллу назначили на дежурство: сторожить
водяного коня.
С зарею - в путь, по компасу. Десятиверстка наша, как и следовало
ожидать, оказалась фантастичной: никакого Макшевата в предуказанном картою
месте не оказалось; забились в какую-то непроходимую глушь. Взяли наудачу
направление на юго-восток, сквозь арчу, пугая Саллаэддина следами
гули-явони; взобрались на отрог какого-то хребта, свернули по гребню,
спустились, путаясь по осыпям, поднялись опять, без троп, целиной. Пусто!
Внизу - арча на скатах, вверху - ледники, неприступные горные отвалы.
Кружим. Под вечер, в ущелье, глубоко за нами, у реки (Искандер-дарья,
должно быть) увидели на взгорье мечеть. Ниже - тесно, кучею сбитые сакли.
Десятка два, а то и больше: для "мелкого шрифта", что на карте, слишком
много. Макшеват ли? Однако стали спускаться. На полугоре попали на
проезжую, довольно широкую тропу, в несколько извивов выведшую нас к
мечети. Гассан подал клич. Снизу отозвались: сначала собаки, потом люди.
Было уже темно, не видно, как мы подъезжали.
Поднялись к нам кучкой: не удивились. Спрашиваем: Макшеват? -
Макшеват, подлинно.
Мы остались в мечети. Гассан ножом засек зарубку на деревянной
колонке террасы: первый день карантина. Надо считать, а то непременно
собьешься: в такой жизни - времени нет.
Наутро осмотрелись: место дикое. Горы обступили в упор, срывистые,
перекрытые арчой; верстах в трех-четырех от кишлака, у подножья огромного,
отвесной стеной взброшенного кряжа - сосновый бор: редкость для
Туркестана; и сосны - мачтовые, высокие, с могучею кроной. Полей
запаханных немного, но кишлак явно зажиточный. Народ сытый, не оборванный,
как в Маче или на Ягнобе. Халаты, рубахи - московских ситцев, не
самотканые: тоже признак довольства. Насчет продовольствия нашего
договорились быстро и без хлопот: взялись туземцы поставлять нам шурпу, и
барана жареного, и лепешки за круглую цену: по две теньги в день на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг