запуск "носителя", закрывающий Книгу Истории. И уже неуместно слово
"безумие": столько блестящих умов приближает убийственный шаг.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
- Только фто ввонил Федькин, - доложил Марк Макарович, когда Пляноватый
вернулся к себе, - скавал, дефкать, евели нынфте вы не фдадите свой
реферат, зафтра уве будет повдно.
- Придется подсуетиться, - вздохнул Владимир Владимирович.
- Фтем могу вам помофть?
- Марк Макарович, я куда-нибудь смоюсь. Разве тут что-нибудь сделаешь?
Постоянно звонят! Будут спрашивать, говорите: пошел к руководству, а к
какому не знаете. Меня нет, и когда ворочусь, не известно.
- О фтем рефть! Скаву фто-нибудь.
Прихватив материалы и стопку бумаги, Пляноватый отправился прямо к
Кузминичне. Он давно все обдумал, договорившись о тайном убежище со
старушкой-уборщицей, выделявшей его из всей "ентой публики" за веселое
добрословие и аккуратность.
- Милости просим, Володенька, как договаривались - пригласила
Кузьминична гостя. В каморке без окон были скамеечка, столик, в углу -
пара ведер, короб с тряпьем, синий шкаф для одежды.
- Чаек только-только поспел. Угощайся. Сахар бери. Тут стакан с
подстаканником чистый. Я тя снаружи запру. Будут спрашивать, не отзывайся
и все. Я пошла.
Ключ в замке повернулся, и Владимир Владимирович испытал облегчение: будто
сняли груз чужих глаз, чужих голосов - покушений на иссякающие уже его
силы, до сих пор еще не пошедшие в дело, ради которого были на время
"одолжены". Вынул прихваченный из "дипломата" футляр и надел аккуратные с
гладкой оправой очки "Made in Australia". Разложив на столе черновые
записки и стопку листов, четким почерком вывел заглавие темы:
"Туннельная связь", поплотнее уселся и приступил к изложению мыслей.
В вводном разделе своего небольшого труда решил легкомысленно поступиться
наукообразной серьезностью, приберечь "утонченную строгость" для основной
обобщающе-математической части.
- "Туннельность" как явление, известно давно, - начал он. - К примеру,
полимеризация в химии раньше требовала значительной температуры: для
синтеза сложных молекул одолевали высокий энергобарьер... А потом
обнаружилось, что реакция протекает и без нагрева, как будто находит
"туннель" у подножия температурного "Эвереста". Было также известно, что
"полупроводники" проводят электрический ток лишь при значительном
электрическом напряжении (тут - "Барьер Напряжения"). Но, как в случае с
синтезом, выяснилось, что они способны проводить электричество и при
совсем незначительных напряжениях ("Туннель Проводимости"). И теперь в
электронике широко применяется множество типов так называемых "туннельных
диодов". Есть немало примеров и в других областях.
Оглушенным захлебывающимся в электромагнитных и акустических волнах
жителям нашей планеты становится все труднее друг друга понять. Человек,
напрягая силы и голос, пускаясь на технические ухищрения, все не может
никак достучаться, дозваться до ближнего. Что если "Туннельность" -
подсказка Природы? Она призывает: "Одумайтесь, люди! Довольно насилия!
Одолевая один высочайший барьер за другим, там, где следует быть
терпеливым и чутким, вы получаете ложные данные, вводите себя в
заблуждение! Так открывайте "туннели" в "стене отчужденности"! Обретайте
новую "связь" без помех, искажений и недомолвок!"
О японских трехстишьях "Хокку" Мацуо Басё говорит: "Они дают толчок мысли,
красота их, поражает, как удар молнии..." "Удар молнии" - вот суть
"Эффекта Туннельности". Поэзия - неожиданная мутация до основания стертой
идеи. В ней одна строчка - более значима, нежели толстый написанный
грамотно том... Вот строчки Гарсии Лорки:
"Плакал мальчик на шхуне, и сердца тосковали...
Не важно, что плач оборвется с последней иглой,
Не важно. что бриз задохнется в соцветиях ваты.
Бескрайни владения смерти...
Ибо даже единственный пир паука
Рушит все равновесие неба...
Мальчик мой, отплясали три гнома саркомы.
Остались сургучные горы и бурые простыни
Дремлющей боли.
Конский глаз подкатился к горлу,
И такими холодными сделались звезды".
А вот что Гарсия Лорка пишет о СВЯЗИ: "Подлинная дочь воображения -
метафора, рожденная мгновенной вспышкой интуиции, озаренная долгой
тревогой предчувствия... странствует и преображает вещи, наполняет их
особым смыслом и выявляет связи, которые даже не подозревались... Пусть
установится между людьми любовное общение, пусть свяжет их чудесная цепь,
духовное единение, - ведь это к нему стремится слово, кисть, резец, - все
искусства".
- Эк меня занесло! - подумал "командированный". Но не мог уже
остановиться.
- Оказывается можно достичь эффективных контактов при помощи слабых
"гомеопатических средств", - писал он, - в отличие от традиционных, на
много порядков превосходящих чувствительность наших "приемников", а потому
ослепляющих и оглушающих.
Аргументы "туннельности" не просто роились в мозгу, - мозг ломился от
них. Трудно было их выстроить в очередь. Он уж заметил: на видное место
всегда вырывается что-нибудь шумное, бойкое, но поверхностное не
задевающее самой сути. В этом отличие просто способных умов от ума
гениального.
Он писал и писал... "Оторвался", когда затрещал в замке ключ. Дверь
открылась. В проеме со шваброй стояла Кузьминична.
- Чонить успел? Ну иди. Там тебя обыскались. Чего чаю-то не пил? Постой!
А ты, часом, не болен?
Чувствуя себя выжатым, Пляноватый скитался по зданию, ища места, где бы
приткнуться - дописать реферат. Все люди вокруг, казалось, изнемогали от
тщетных попыток друг друга понять, ибо способы "Межчеловеческой Связи"
дошли до придела запущенности и требовали неимоверных усилий. Мысль о
"Туннельности" жгла.
Подгоняемый страхом, что начатое завершить не удастся, отчаявшись
подыскать идеальное место, где бы никто не мешал, пристроился на
подоконнике между пролетами лестницы. Разложил на шлифованном камне листы
и начал стремительно покрывать их знаками выношенных и отточенных мысленно
формул. Владимир Владимирович обнаружил в себе недоступный ранее дар все
охватывать в целом. СТАРЕНИЕ подарило негаданный шанс: оказывается
"накопление времени" может дать взрыв сокровенных возможностей... В
сущности, в ожидании этого чуда мы и живем.
"Туннельность" достигается в узких пределах, нуждается в снайперской
точности. Чтобы вывести закономерность и дать ей четкие формы,
требовалось разработать систему... Она уже сформировалась в мозгу.
Оставалось перенести - на бумагу. Этим и занимался Владимир Владимирович,
ерзая на подоконнике, пока не поперхнулся от дыма: оказывается, тут по
соседству собирались курящие женщины. Зажатые двумя пальчиками сигаретки
так "оттягивали" эти нежные руки, что проектировщицы были вынуждены
прижимать локотки к животу, подпирая их снизу еще одной рученькой. Даже в
неловкости, с какой женщины чиркают спичками и прикуривают есть бездна
изящества. Одна из них похвалила вторую: "Ты миленькая, умненькая
девочка!" На что другая ответила: "Ах, я тобою любуюсь!" Пляноватому стало
неловко, как будто у него на глазах примеряли колготки. Стараясь не выйти
из состояния "озарения", он выбрался из табачного облака. Почти все уже
было сделано. Оставалось лишь "довести до ума". Пристроившись у окошка в
курительной комнате, где "журчали" за стенкою писсуары, "командированный"
все, что надо было, развил, уточнил и "довел". Кто-то сзади, ворчливо
сказал: "Ох уж эти мне формулы! От души навыкладывал? Смотрю, делать тебе,
Пляноватый, нечего."
Обернувшись, Владимир Владимирович узнал старика Григорьева, двадцать лет
добивавшегося, чтобы признали его открытие и заслужившего в связи с этим
прозвище "долболоб". Когда, наконец, признали (от старости оппоненты его
либо вымерли, либо ушли на покой), миновав кандидатскую, - он получил
степень доктора и, потеряв интерес к науке, превратился в администратора.
- "Математический аппарат" еще работает? - двусмысленно ухмыльнувшись,
спросил Григорьев.
- А ваш? - подыграл Пляноватый.
- Увы... И давно... - состроил гримасу старик и, поддернув штаны, гордо
вынес матерую голову из прокуренной комнаты.
И тут влетел Федькин, хлюст в серой тройке - униформе
референтов-помощников.
- Ты где пропадал? Я звоню! По всему институту ищу! Я же предупреждал:
кровь из носа, сегодня же реферат должен быть у меня!
- Ты из мертвого вытянешь... - вздохнул Пляноватый, доставая из папки
листы. - Вот, смотри.
- Дай сюда! - вырвал Федькин. - Гора с плеч! Бывай! Тороплюсь!
Вместе с Федькиным и страничками реферата, казалось, исчезли последние
силы.
"Скорее всего, я напрасно старался, и эта "Туннельность" - еще
преждевременнcть... Или уже опоздала".
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Анна Петровна худела, слабела день ото дня, а когда обратилась к врачу,
оказалось, что время упущено, что его уже почти не осталось. Навещая
больную, Марина Васильевна не могла побороть ощущение, что само пребывание
в онкологической клинике должно действовать, как приговор. Но Анна
Петровна и здесь суетилась, точно надеялась выкарабкаться, и волновалась,
как там Иван без нее.
С каждым разом Марина Васильевна видела новые признаки близкой развязки.
Все чаще Анна Петровна глядела подстреленной птицей, каменея от боли,
потрясенная несправедливостью происходящего с ней, как бы спрашивая одними
глазами: "За что? Кому я сделала плохо?" А дождавшись фонтанчика из
"милосердной иглы", - уходила в "свой домик", тихо стонала, и облизывая
пересохшие губы, шептала что-то невнятное. Когда Марине Васильевне
разрешили дежурить возле больной, она многого насмотрелась. Поразил ее
молодой человек, тянувшийся ртом к вентилятору. Он, казалось, хотел
запихнуть в никудышные легкие еле видимый венчик стремительных лопастей и
так шарил глазами, как будто и ими ловил ускользающий воздух. Женщина
видела синих отекших людей и совсем молодые свежие лица с налетом
больничной тоски: эти люди, должно быть, уже ко всему притерпелись и,
собираясь на лестнице или в больничном саду, с такою же страстью обсуждали
болезни, с какою здоровые говорят про футбол и хоккей. Каждый старался
зачем-то представить свое положение в самом трагическом свете, хотя про
себя был уверен, что он-то уж как-нибудь выкарабкается, а вот его
собеседник, бедняга, - уже не жилец.
Анна Петровна растаяла тихо, как и жила; однажды, придя на "дежурство",
Марина Васильевна ее уже не застала. Все эти недели Иван, утешаясь вином,
кое-что продавал, и, когда пришло время покойницу обряжать, в доме ее не
нашлось ничего подходящего. Ушив на глазок, Марина Васильевна приспособила
свое лучшее платье. На кладбище не обронила слезинки, но словно что-то
живое, обуглившись, встало в груди ее твердым болезненным комом. Теперь
она, точно прощаясь, бродила старинными улицами, проходными дворами. Даже
безвкусица, разносортица зданий, кварталы - "темные дыры", стали ей ближе,
милее, как будто морщины родного лица, которого завтра не будет. Смерть
Анны Петровны приоткрыла Марине Васильевне судьбы людей, которым
"посчастливится" выжить - то есть погибнуть не сразу, а уходить день за
днем, платя за отсрочку безумное "пени" растянутой пытки и смертной тоски.
Искала в памяти "параллели", напоминавшие теперешнее ее положение. Жаждала
заглянуть в глаза человека, попавшего в сходные обстоятельства. "Если
нечто похожее уже было, - рассудила она, - то проныры-художники ни за что
бы подобного случая не упустили."
Непривычно замедленное движение, мелькание красочных пятен и
разнокалиберных рам до того утомили Марину Васильевну, что даже "убойный"
шедевр галереи - "Иван Грозный убивает сына" - не тронул ее. Нижний этаж
она просмотрела мельком и навстречу потоку людей возвратилась наверх - в
полузал, где с первого раза углядела громадную во всю стену картину,
больше других подходившую к теме. На полотне художника Иванова "Явление
Христа народу" духовно глухая толпа противопоставлялась загадочной фигуре
Иисуса. Нежно-розовая нагота подчеркивала животную простоту мужской
сущности. Персонажи, еще не узревшие Бога, выглядели на картине слепцами
- Узрите! Он уже здесь! - торжественно приглашал Иоанн Креститель, и на
глазах у людей выступали слезы прозрения. Фигура Христа вдалеке, казалось,
- окутана тайной. Облик его был неясен, глаза и губы только угадывались,
что давало свободу воображению. Но Марину Васильевну не волновали
"находки". Она хотела увидеть не символ, а человека-Иисуса в минуту, когда
он явился к народу. Сама атмосфера Великого Чуда воздействовала
заразительно..., а вот условность главного образа вызывала досаду.
В общей сложности женщина провела у картины два с половиной часа, а потом
спустилась в фойе и купила брошюру о русских художниках. Статья,
посвященная Иванову, показалась ей бестолковой, ибо молчанием обходила
именно то, что больше всего волновало. Много слов было сказано о каком-то
"художественном мировоззрении", а главная роль отводилось совсем не
Иисусу, а нагому рабу, постигшему вдруг, что все люди "в боге" равны:
этот образ, по мнению автора, "нес на себе груз социальной значимости". В
таком упрощенном подходе было что-то обидное, точно искусствовед нисходил
в своем опусе до примитивной толпы, которую живописец, наверное, даже не
стал бы "писать". И Марине Васильевне вдруг пришло в голову посетить
настоящее богослужение, чтобы "увидеть" Христа в его "доме". В храм
пришла, как в музей, с расчетом взглянуть и уйти... Но застряла надолго,
плывя в косячке чисто вымытых кротких старушек под наблюдением
выпуклолобых апостолов, строго глядевших с иконостаса-президиума. Под
сводами в ладанном дыму звенело и рокотало многоголосое пение. У края
амвона, давая оперным жестом приложиться к кресту, в сверкающей длинной
одежде возвышался сам батюшка - нежный упитанный ангел с бутафорской
бородкою. Возле ног его, осеняясь размашистыми крестами, ползали старые
грешницы. Марина Васильевна была околдована этим веками до совершенства
отточенным действом так, что самой захотелось брякнуться в ноги юному
батюшке и целовать его крест. Великим усилием воли одолев наваждение, -
кинулась прочь, а потом, вспоминая благообразную рожицу попика, поражалась
себе, как могла так поддаться, что забыла о цели прихода.
Расстроенная Марина Васильевна долго бродила по городу, а вечером
заглянула к Ивану. Дверь была - настежь. Пахло спиртным. По "телику"
передавали футбол, а сам Ковалев, развалившийся в кресле, храпел.
Вымыв посуду, приготовила чай, отключила брезгливо болтающий "ящик". Сама
она телевизор "не знала", считала безнравственным демонстрировать людям
спортивные игры, сверхмодные платья, далекие страны и вообще развлекать,
ублажать, развращать, обещая красивую жизнь, когда в каждом мгновении уж
затаился кошмар живодерни. Ее воля, она запретила бы эти вещания... разве
что изредка позволяла народу послушать старинные песни, в которых живет
неизбывная дума о горькой судьбе.
Растолкав, отпоив Ивана Васильевича свежезаваренным чаем, Марина
Васильевна как на духу открыла ему свою боль.
- Ах, Маринка, Маринка! - запричитал Ковалев (она понимала, у человека
болит голова, ему тошно, жалко себя) - Ах, Маринка, Маринка! - стонал он,
качая остриженной головой. - Ну куда тебя занесло!? Лучше выкинь ты из
башки эти мысли! Люди пока еще не рехнулись? Уж как-нибудь разберутся без
нас... А то, давай съедемся? Ить вдвоем - веселее?
- Да пойми ты, не за себя я трясусь! - вразумляла Марина Васильевна. -
Тошно смотреть, как живем в унизительном положении гусеницы, над которой
уже занесли сапожище!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг