Вячеслав Морочко
ПОД КРЫЛОМ МОТЫЛЬКА
1.
КТО-ТО любил всех, чьи сны походили на жизнь. Он звал себя
"Мотыльком" и видел, что спавшие неизменно тянулись к истокам - к
прозрачной стене, за которой таилась великая "Краеугольная тайна"...
"Ничто не берется из ничего". Измочаленные угарными снами, они
ударялись об Это, как бабочки о стекло, за которым благоухает роскошный
исполненный радости мир, и откуда невесть для чего занесло их сюда - в
этот сумрачный Угол. Но час пробуждения был уже близок.
Серый, пушистый, с чуть рыжеватым отливом, комочек на каждом шагу ждал
подсказки природы: его слишком рано взяли у матери. Слизывая
безвкусную жидкость с теплого пальца, он плакал по материнским соскам. Ему
выпала редкая участь - на время очнуться от вечного сна без видений,
чтобы вкусить "иной сон". Ниспосланный во искупление зла, он был шокирован
пошлостью сонного мира. В новом доме, куда его принесли, полы закрывала
ворсистая ткань. Касания рук вызывали у малыша содрогание:
казалось дом населяет множество чудищ, нацелившихся его проглотить.
Одуревший от прикосновений котенок искал укромное место, чтобы впасть в
полудрему-полупрострацию.
Люди взяли его на большую кровать, которую называли "коровою". Занимая
две трети крошечной спальни, она была мысленно поделена пополам.
На условной границе легло одеяло, на которое был помещен Леопольд, -
так сразу же окрестили котенка.
Когда погас свет, одно из чудовищ стало жутко рычать, а лапа другого -
крадучись начала подбираться к котенку. "Теперь непременно съедят!" -
решил он и вцепился с отчаяния коготками и зубками в человеческий
палец... А минут через двадцать утомленный борьбою котенок свернулся
калачиком и, прильнув к "побежденной" руке, в первый раз, усыпляя
себя, замурлыкал.
Еще не проснувшись, малыш ощутил, что какая-то сила давит его изнутри.
Не понимая, что происходит, он силился закричать, но не смог даже
пискнуть: новый враг лез из глотки, обжигая и выворачивая внутренности.
Люди проснулись, и байковое одеяльце вместе с котенком поплыло по
воздуху через темные комнаты в помещение, где пол вместо ворса был устлан
прохладными плитами. Лежа на гладком полу, малыш продолжал содрогаться
от болезненных спазм. А вокруг стоял "лес" голых лап, засунутых в
шлепанцы. Наверху перекатывались голоса. Продолжая выкашливать из себя
невыкашливаемое, чуя пугливым сердечком, что решают его судьбу, котенок
пробрался из яркого света в закуток между ванной и стиральной машиной и
еще долго дрожал там от слабости и пережитого ужаса. А люди,
потоптавшись немного, ушли, "унеся с собой" свет.
В комнате с ванной, стиральной машиной и унитазом пахло так же, как в
доме, где малыш появился на свет... Только рядом не было мамы. Из крана
привычно падали капли, словно семенил кто-то лапками. И котенок заплакал,
вспомнив мягкие ушки и полные неги глаза своей мамы, а потом,
успокоившись, - свернулся калачиком и задремал.
Когда он проснулся, все еще спали. Было тихо, не считая далекого храпа и
детского бормотания. Чувствуя внутри жжение, малыш вылез в прихожую,
обнюхал обувь в голошнице, приплелся на кухню, но тут, вероятно от
запахов, жечь стало больше. Тогда он направился в комнату и, присев на
ковровый ворс, подоткнул себя снизу хвостиком. Голова шла от слабости
кругом. А внутренний голос настойчиво требовал облизаться после всего,
что случилось. Работая крошечным язычком, котик вспомнил горячий
приятно-шершавый язык кошки-мамы, которым еще так недавно она его мыла.
От боли, тоски и потерянности он горько заплакал и начал звать маму, без
которой не мыслил себе продолжения жизни. А минуту спустя, возле крошки
снова вырос "лес" голых ног. Но теперь, подняв голову, он констатировал,
что чудовищ - всего лишь три штуки: хозяин - медлительный губошлеп,
напоминавший пузырь, - того и гляди наплывет и раздавит, хозяйка -
небольшая, звонкоголосая, быстрая, несущая заряд нежности и усталости,
их угловатая дочка - пугающая готовностью к взрыву. Никакой иной
живности, не считая усатого таракана, сбежавшего в щель под окном, в
доме он не заметил. Малыш рыдал в окружении шлепанцев. Когда
поставили молочко, он только на миг замолчал, чтобы ткнуться
носиком в блюдечко, облизнуться и вновь зарыдать. Среди малышей,
которых забрали у кошки, он был самым тщедушным. Вспоминая
подушечки маминых лап и вздымающиеся в материнской тревоге бока,
котенок был безутешен: затерявшийся во Вселенной родительский дом
казался единственным местом, приспособленным к жизни. Девочка
наклонилась над ним. "Оставь котенка в покое! - сказала хозяйка. -
Видишь, он нас боится." Осторожно двумя ладонями она оторвала малышку
от пола и приказала: "Идите все спать! Еще рано". Неожиданно из ее
губ зажурчал ручеек таких ласковых звуков, что детенышу сделалось
приторно, и он сладко зевнул. Вернувшись в постель, она положила теплый
комочек под одеяло. Хозяин улегся напротив и, накрыв себя с головой,
молча глядел из "норы". Согревшись, малыш успокоился, а хозяйка прильнула
к нему, нежно чмокнула в розовый носик, и зверек замурлыкал, как будто
внутри у него заработал моторчик.
Спустя три часа, котенок вылакал из розеточки столько коровьего молока,
сколько влезло в живот. К вечеру он обнюхал почти всю квартиру, в
темных теплых местах подремал, мимоходом выел желток из вареного всмятку
яичка. А на ночь хозяева снова взяли его на "корову".
2.
Малыш проснулся чуть свет, побродил по кровати. Хозяйка включила лампу
как раз в тот момент, когда он неловко спрыгнул на коврик и, наскоро
облизавшись, куда-то потопал.
- Погулять захотел? Погуляй, мой хороший! - разрешила добрая женщина,
даже не подозревая, что с этой минуты обитатели дома вступают в полосу
неприятностей, связанных с новым жильцом. Теперь изнутри малыша
распирала ужасная сила: он должен был "сделать кошачьи дела", но мешало
Табу. А совета спросить было некого. Запрещалось прудить, там, где
спишь. Ковер был "живою спиной". В ванной комнате "семенила родная
капель" - он не мог оскорбить ее непристойными запахами. Терпеть
больше не было сил, и котенок "пристроился" там, где стояла сырая
хозяйская обувь. Облегчившись, - вернулся к "корове", но запрыгнуть
не смог и разлегся на шлепанцах. Он не слышал, как встали хозяева.
Учуяв подозрительный запах в прихожей, они разбудили малышку,
ткнули носиком в мокрое место и посадили возле стиральной машины на
газетный листок, прикрывающий синюю плошку. При этом они так шумели, что
котенок, зажмурившись, ждал, что его вот-вот слопают.
Но его не тронули ни на этот раз, ни потом, и малышка решил, что теперь
так будет всегда: как только он напрудит, его ткнут носом и посадят на
синюю плошку - не очень приятно, все же терпимо. Но скоро жизнь сделалась
просто невыносимой: хозяева взяли за моду шлепать котенка. От криков их
побои казались больнее, поэтому, "сделав дела", малыш забивался в
какой-нибудь угол. Однако его все равно находили и, выуживая из укрытия,
приговаривали: "Леопольд, подлый трус, выходи'" В доме было много
укромных местечек. Его выманивали извивающимся пояском, а потом им
же и наказывали, приговаривая: "Вот тебе, Леопольд! Что б не пакостил!".
Теперь, когда его брали на руки, он мелко дрожал. Вечером, как и раньше,
малыша приносили в постель и укладывали на одеяльце, но стоило выключить
свет, он крался в ноги: чтобы спать, ему надо было прислониться к
чему-то живому и теплому. А утром все повторялось: крики, выманивание,
наказание и синяя плошка с газетным листочком. Он уже чувствовал, эти
чудовища с ним на пределе, но не мог взять в толк, чего от него
добиваются. Одна бывалая женщина объяснила хозяйке, что у кошечек, как
у людей есть дебилы: "Их учи не учи, бей не бей - все без разницы"
Советовала обработать места, где котенок прудил... И скоро квартира
наполнилась запахом уксуса. А потом обнаружили настоящий тайник. Он
надеялся, что его сокровенное место, в углу за огромным диваном,
никогда не найдут. В самом деле, хозяева удивлялись, как, получая уже
и вареное мясо и рыбу, он по прежнему только "прудит". Если девочка
жаловалась, что пахнет "кошатиной", мать говорила: "Сама просила котенка
- вот теперь нюхай!" Но когда отодвинули мебель, то ахнули: столько здесь
было какашек. Плинтус и пол выскребали ножами. А Леопольд был отхлестан за
милую душу.
- Теперь уже точно сожрут! - думал он, сидя в плошке на сложенном вдвое
листке. Решил никуда не ходить, а сидеть и выслушивать жалобы труб,
проходящих сквозь ванную комнату. Он дремал целый день, пока не услышал
хозяйскую дочку: "Лепка, ты здесь? Безобразник такой, попробуй мне
только напакостить!" И содрогнулся, когда она вдруг закричала: "Мамуля,
скорее! Иди, погляди!" Должно быть с отчаяния Леопольд изменил своему
табу, напрудив там, где дремал, но не в плошку, как хотели хозяева, а
позади нее. Оставаясь на сухом листе, он даже не понял, как это вышло.
Котенка взяли на кухню, где его ждало яичко и молоко. Под плошкою
вытерли, но не особенно тщательно, чтобы оставшийся запах напоминал.
То, что в этот раз не побили, казалось случайностью: то ли забыли, то ли
делают вид, что забыли побить. Выбрав желток и с отчаяния вылакав
блюдце белого пойла, Леопольд возвратился в ванную комнату и заснул возле
теплой трубы.
Проснулся он в панике: очень уж не хотелось быть снова битому.
Принюхиваясь, заметался по гладкому полу. На этот раз запах привел к
синей плошке, накрытой бумагой, где часто сидел в наказание ... И он
опростался, едва взгромоздившись на место с полным брюшком, а затем,
подчиняясь "инстинкту захоронения", начал топтать и терзать коготками
бумагу. На шум прибежала хозяйка, и, вместо того, чтобы бить и
браниться, вдруг принялась осыпать его ласками, называя: "Лепушкой",
"Лапушкой", "умницей", потом вымыла плошку и накрыла свежим листком.
- Опять притворяются, - недоверчиво думал котенок. На кухне в
розеточке он обнаружил вареную рыбу, и, хотя еще не был голодным, на
всякий случай умял - "кто знает, что ждет впереди" - и вернулся к
поющей трубе.
В этот день еще раза два мыли плошку. Оставшись небитым, котенок
повеселел, не догадываясь, что ему уготовано вечером.
Хозяин, вернувшись из института, выслушал новость, спрятал еще не
проснувшегося малыша под пальто и вышел из дома. Котенок учуял мороз -
задрожал, запищал и, цепляясь когтями, обезумев от снежного блеска и
ледяного дыхания улицы, стал карабкаться на человека, словно на дерево.
- Им надоело возиться со мной! - решил он. -Я пропал!
3.
- Знаешь, мама, - сказала однажды Ирина Кошко - сегодня какой-то нахал в
электричке решил ко мне приставать: "Можно, девушка, мне вас спросить?"
Отвечаю: "Валяй".
- У вас есть телефон?
- Ну допустим.
- Дайте его записать.
- Для чего?
- Позвонил бы. . .
- А, может, сразу зайдешь?
- Я б зашел. . .
- Так в чем дело? Просись ночевать.
- А что, можно? - таращится. Я ему басом: "Сопли утри, да катись, пока
ухи целы" - Отвалил!
- Глупая ты, Ирина, - вздохнула мать. - Вечно из себя корчишь.
- А чего с ними чикаться - с мужиками-то? Кончилось их времячко!
- Кто тебе это сказал?
- Ты сама так думаешь!
- С чего ты взяла?
- Не слепая - вижу!
- Ничего ты не видишь...
- Вижу! Не хуже других!
- А ну тебя! Хватит! - отмахнулась Ольга Сергеевна.
Ей было не до дискуссий. Как всегда в конце дня ныло сердце. Из зеркала
на нее смотрела невысокая женщина, лет пятидесяти с притушенным
усталостью взглядом и злыми морщинками над верхней губой. Разувшись,
повесив пальто, она проходила мимо дочери в спальню и, скинув одежду,
плюхалась на "корову", уставившись в потолок. Перед глазами еще
мелькали осточертевшие за день строительные площадки, раскрашенные
казарменной краской стены залов и закутков, где между столами и
досками суетились бледнолицые люди, с которыми она разбиралась в
бесчисленных ляпах, допущенных в судороге, выдаваемой за деловитость -
люди с которыми она пробовала договориться, от которых домогалась ясности
и которые, в свою очередь, требовали от нее каких-то гарантий,
согласований и подписей. Ольгу Сергеевну мутил один вид "проектных
контор", называемых "институтами", по которым она таскалась с "возом"
бумаг. Внутренности мастерских - этих "храмов архитектуры" - напоминали
грязные стойла. Чтобы творчество зодчих не отрывалось от "почвы", их
заставляли творить в удручающей тесноте и грязи, среди облупившихся
стен и осыпавшейся штукатурки...
Будучи инженером Управления капитального строительства, Ольга Сергеевна
посредничала между строительными, проектными и эксплуатирующими
организациями, участвовала в переговорах, похожих на кухонные свары. Все
были заняты выше головы... Главным делом было найти виноватого. Когда
страсти грозили сорвать совещание, Ольга Сергеевна пыталась разрядить
обстановку: "У вас - кролики, - говорила она, улыбаясь, - у меня -
капуста. Давайте ладить!" И, как не странно, это ей иногда удавалось.
4.
Вечером Ирина встречала отца словами: "Папа, тебя котяшка
заждался". Когда Игорь Борисович ставил портфель, котенок сигал на
галошницу, а оттуда - на воротник хозяина, который месяц назад
примирил его с улицей тем, что не стал суетиться, хватать и запихивать
малыша под пальто. Леопольд успокоился сам, а потом научился не только
лежать, вцепившись в искусственный мех, но и, стоя, джигитовать, задрав
свечой хвост, успевший из серой морковки превратиться в роскошное
опахало, переходить с одного плеча на другое, поочередно касаясь лица
человека хвостом и усами. Если шел снег или было морозно, он
прижимался к кроличьей шапке хозяина. Постепенно "котяшка" запоминал
свой подъезд, дом, двор, квартал, а Игорь Борисович с каждым разом
уходил с ним все дальше. Страшнее всего была улица, по которой со
звоном и грохотом бегали многоглазые чудища. Когда они приближались,
сверкая очами, сначала он, прячась за шапку, дрожал, но вскоре привык и к
машинам, и к людям, и к длинноухому кобельку, выводившему погулять
пожилую хозяйку. Песик облаивал громыхавшие как посуда на кухне
трамваи, а затем поворачивался к старушке и будто спрашивал: "Видишь,
какой я герой! "
Иногда им попадалась странная женщина. При виде котенка она
причетала: "Ах, славно устроился мальчик! Лежишь себе, как воротник, и
тепло и не страшно!" Игорь Борисович не любил разговоров со встречными и
торопился уйти.
Уютно светились огни, под ногами покрякивал снег, бежали машины, шли
люди, а Кошко, обо всем забывая, говорил, говорил, убежденный, что так
Леопольду спокойнее. Развалившись на воротнике, свесив лапки на грудь и
на спину хозяина или же стоя у него на закорках, малыш норовил
заглянуть человеку в глаза.
- Не бойся, мой маленький, - говорил человек. - Пока я с тобой, никто
тебя не посмеет обидеть.
- Вижу, ты добрый, - соглашался беззвучно малыш. - Я привык к тебе. Мне
с тобой славно.
- Есть много вещей, знакомство с которыми тебе еще предстоит... -
обращался Игорь Борисович к Леопольду, как если бы говорил с молодым
человеком, "обдумывающим свой жизненный путь", - но еще большего, к
счастью, ты никогда не узнаешь. Например, тебе в голову не придет, что
есть такая фиговина, как "Гармоничная личность", на которую сам я однажды
попался, как пескарь на крючок.
И действительно, в эту "фиговину" была вбухана лучшая часть научной
потенции Игоря Борисовича. Начиналось, правда, неплохо: тема дала
материал для дипломной работы, двух-трех статеек и даже брошюрки.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг