воспрянув, быстро обернулся и пошел прочь, туго и напористо всползая вверх
по течению. Не на восток, как первая ладья, а в противоположном
направлении-- я припомнил, что по плану Катомы ладьи со вспомогательными
десятками охраны должны Стоять на грузах вне прямой видимости от Трещатова
холма, но в некотором отдалении, чуть выше и чуть ниже по течению.
Прошла минута, другая-- ладья ушла за лесистый мысок, а кречетов все не
видать... Исчезли где-то на речном дне. М-да... Это вам не дешевые
"камышовые коты" старухи-Мокоши, вынужденные часами дышать через
тростиночку. Здесь технология посложнее-- не обошлось, очевидно, без ратного
волшебства. Ведь не баллоны там у них с жидким воздухом, в самом деле?
-- Неглупый ход,-- пробормотал Неро.-- Прикрывают холм со стороны
реки... Будто чувствуют, что главная опасность грядет от южного берега.
-- Это не шестое чувство, а простая логика, Доремидонт,-- заметил я.--
На северном берегу будет добрая тысяча верноподданных нетрезвых девиц В
случае чего эти барышни могут и растерзать любого террориста. Ясно, что
потенциальный неприятель не станет нападать с севера.
-- Слухач кличет няньку слышу грохот толпы с полночной стороны,--
внезапно включился Язвень, глухо забормотал сквозь сон:, Толпа большая идет
с песнями голоса слышу девичьи.
-- Ну вот,-- улыбнулся я.-- На сцене появляется хор ликующих нимф.
Начинался праздник.
* * *
Поначалу это почти тишина. Это-- как дальние жалобы горлинки, как
мягкое курлыканье в горлышках диких кукушек, как стая журавлей вдали:
На улке девки гуляют...
Гуляют горе гуляют...
Меня молоду гукают...
Гукают горе кликают...
Далекая песня приближается: звенящие струи голосов стоят серебрящейся
стеной, как летний дождь за ближним лесом и, как большая вода по весне,
приближаются с мягким напористым шумом, похожим на грохот прибрежной волны
по кашице мокрого гравия, несутся сюда, заставляя сердце сжиматься в сладком
предчувствии внезапного, праздничного, теплого ливня...
Зеле-е-о-ные вишни
Ай все девки вышли
Маю маю маю... зе-ле-но!
Душу прихватывает нежно-обещающе, будто весна идет-- по-детски
раздетая, пухленькая-голенькая, с васильками в волосах... Но почему маю-маю?
Откуда весна-- май давно позади, в разгаре зелено-цветастые вьюги июня... Но
крепче песня, и вскоре понятно, что... нет, не май, дети мои, но-- маета,
истома, измывающая, издевающе-раздевающая, сладко ломающая сила зеленых
вишень, воложных веток-- изымающая, вытягивающая силы в медовую лень, в
густейшую патоку-негу и теплую люто-злющую силку-любовь...
Ай-лю-ли, лю-ли, купаленка, ох, темная ночка.
Моя дочка, моя дочка, ой, в садочке моя дочка
Рвет цветочки, вьет веночки во садочке моя дочка.
Го-о-ре! Сегодня купалка, назавтра межень...
За-а-втра! Завтра будет дочке горький день...
Откуда берется у них это горе, горе в каждой праздничной песне? Вы
послушайте звуки-- как они умудряются светиться и торжествовать при такой
звенящей немощи в, душе, при такой щемящей грусти в голосе?..
Окарины одноголосые, тупоклювые глиняные птички, знающие только одну
ноту, целуются с девками в губы, пищат и щекочут воздух... А вот слышите
перелив переборчивый, быстрый-- это многоствольные дудочки-кувиклы, у каждой
из тростиночек свой звук, и поди разбери, отчего считается позорным для
мужчин дудеть на кувиклах... Ясные, как рассвет, звоны пыжаток выпрыгивают
из общего пульсирующего гула и писка, как коростели из жаркой травы, но выше
и солнечнее взлетают переливчивые жавороночьи жалобы жалейки-- бьется и
трепещет маленький язычок в деревянных трубках с коровьим рожком внизу... У
жалейки шесть крошечных дырочек-- вот тоже забавная игрушка: как ни накрывай
розовыми пальчиками дырочки, все равно одна отверстой остается и оттуда
сипит теплым духом, и пищит призывно... а дуть нужно сильно, не всякий мужик
сдюжит, но "на Купалу девки злы", по поговорке "волков задирают": озверелые,
веселые ходят, в одних исподних рубахах, и дуют вовсю-- аж волосы
приподнимаются, развеваясь от силы, да щеки алеют и долго звенят от вибрации
губы.
А вот тоскливый, тянущий, влекущий и какой-то светло-грустный вой козы,
похожей на мягкое сердце с тремя трубками-обрубками, торчащими из кожаного
меха: движется и дрожит, как живая.. У плачущей козы рожек нету, а рожки
живут отдельно-- два выдолбленных древесных кусочка сложены и претуго
обмотаны берестой... если из сухого можжевельника долбить, то рожок
подлиннее будет и ной его сумрачнее, как тоска ночная в животе; а маленький
березовый визгуночек поет светло-солнечно, играется точно хороводная
любовь-- чистая, бес поцелуйная, полудетская зазнобочка под сердечком...
-- Слухач кличет няньку слышу колеса от полуночи.
...А вот игруньи на смыках. У мужиков луки крутые, тяжелые, а у девок--
нежные, потешные... Лучок-- изогнутую веточку с тремя тоненькими
струноньками-- прижимают вертикально, тетивой наружу, прилаживают промеж
грудей, и потому гудение смычка получается таинственное, зазывно-горемычное,
будто из самой утробы идет, от сердца, и у каждой гудочницы-- свой тон, свой
щекот и щебет отголосков... Идут девки в белых рубахах, тащат в руках
огромные тяжелые венки, лентами по траве, гудят и заливаются на тысячу
солнечных голосов, а вокруг рассыпается густо и понизу-- как полчища цикад,
как трескот саранчи-- ровный шорох трещоток и ложек...
Сегодня купалка, а завтра-- межень... Завтра будет дочке горький
день...
Теперь я не только слышу, я вижу их-- это белое, теплое белое море. Как
пена шипящая, как хлопья черемухи, как рыхлая одурь цветочного мыла по
зеленой волне идут, обтекая склоны холма, сотни, сотни стожаровых девок на
гулянье, на звездное выданье-- белое стадо, свежий снег юности. Тысячи, у
каждой на голове веночек, в руке "луч"-- факел. Пока незажженный.
-- Старший птицебой кличет няньку вижу вдали четыре крупные повозки
шестериками, движутся с севера.
...Растекается белое живое море круговоротами пены, хороводами-кольцами
переваливает по склонам медленно-вязко, игрою пятен змеиных завораживает...
Не дожидаясь посадниковой дочки, кое-где уж ключами горячими закипает
праздник-- звездочки желтых костров зажигаются в черной траве, и вскоре весь
берег похож на послушное отражение стожаровых горних соцветий. Жирные усатые
звезды жмурятся, шевелятся в небе, тонкими струйками разбрызгивают небесную
пыльцу на непокрытые светлые головки, на кудрявые волны и тугие проборы, на
плечи и груди в нечистых промокших рубахах...
-- Стерх наезднику телеги с пшеницей прибыли можно пускать синичек.
И через пару мгновений в волшебном эфире короткая фраза:
-- Слухач кличет няньку чую железные крылья свистят.
* * *
Девки визжат и прыгают на красные щиты, полными пригоршнями швыряют
смятые влажные цветочные головки, закидывая железных улыбающихся
телохранителей ромашковым снегом; раздвигая щитами визжащую девичью толпу,
Метанкины телохранители медленно, но верно продавливают дорожку в теплом
человечьем море-- посадникова дочка движется к вершине холма. Теперь ее ясно
видно на многих экранах-- серебристо-белая тонкая фигурка лучится от сияния
жемчуга и крупных алмазов, усыпавших кокошник и плечи, отяготивших уши
ласковым звоном...
-- Слухач кличет няньку чую слабый гул.
Стройна и прекрасна посадникова дочка-- но видно, как прогибается шейка
от тяжести драгоценной поднизи на густо умащенных волосах, как плети повисли
ручки, скованные золотом грузных опястий, и пальцы сияют сплошным платиновым
блеском перстней; кровавой игрою рубиновых искр охвачены руки, и бедра, и
тонкий стан... Половину казны своей любящий Катома нагрузил на доченьку, как
на тягловую кобылку.
-- Слухач кличет няньку слышу неясный гул будто воздух сипит из
кузнечных мехов.
-- Осы сожрали восковую печать,-- поспешно прошептала Феклуша-- Это
воет перцовый туман, вырываясь из сосудов.
Я покосился на спящего Язвеня:
-- Нянька кличет птицебоя Что птички?
-- Птицебой няньке железных воронов пока не вижу.
Снова смотрю на экраны, любуюсь боярской дочкой-- она как лунный факел,
как сахарная статуэтка в алмазных искорках, окружена двумя периметрами
охраны. Внешний периметр-- десяток червленых щитов, раздвигающих толпу.
Внутренний периметр-- непосредственное окружение. Стенька уже сообщил, что
это наемники, переодетые в девичье платье (никому из мужчин нельзя
прикасаться к Метанке, иначе девки вмиг растерзают обидчика). Вижу двух
невысоких женщин, замотанных в белые бахромистые платки: с видимым усилием
каждая из них катит перед собой разукрашенную бочку с праздничным медом.
Бочки переваливается с трудом, внутри-- немалая тяжесть, но замотанные
коренастые девушки справляются, и ручки у них какие-то темные, волосатые..
-- Литвины,-- поясняет Феклуша.-- Переодетые наймиты.
Бочки с хмельным пойлом-- подарок посадника Катомы-- как пара
асфальтовых катков медленно поднимаются вверх по склону. Метанка, тихо сияя,
плывет следом-- ножек не видно под длинными полами одежд, и правда кажется,
что боярышня скользит над травой. Следом за Метанкой-- в полушаге позади,
почти прижимаясь вплотную-- гибкая худая девка в темно-сером, жемчужном
платье: быстрые, кошачьи движения; толстая черная коса вдоль спины и такие
же черные, но почему-то мужские сапоги мелькают из-под подола...
-- О, это великий воин!-- слышу Феклушин голос.-- Злославный наймит из
Свирецкого Малограда, удалой тесович Косень. Косень по прозвищу Чика.
Говорят, Катома платит ему дюжину гривен подневно!
Нет, не легко придется Куруядовым слугам. Трое кречетов в речной воде,
знаменитый Чика Косень, двое молчаливых и ловких литвинов... Плюс десять
дружинников внешнего периметра... Плюс еще двадцать крепких мужиков на паре
быстролетных ладей, припрятанных неподалеку чуть выше и ниже по течению
Вручего ручья...
Всхлипывают и замолкают жалейки, унывают и стихают кувиклы-- Метанка
уже на вершинке холма. Она поднимает ослепительно-белое личико с темными
звездами глаз и что-то говорит. Мне не слышно, я наблюдаю лишь реакцию
толпы: белое море расшитых сорочек вмиг начинает шуметь и раскачиваться,
неправильными быстрыми кругами волнение расходится от вершины вниз, к
подножиям Трещатова горба. Вдруг вспыхивает новая желтая звезда: они
поджигают огромное деревянное колесо, обмотанное красно-белыми тряпками, и
пускают его, как дымящееся оранжево-черное солнце, под откос. Прожигая
гневные борозды в толпе, подпрыгивая к небу и разбрызгивая искры, девичье
солнце рушится с берега в воды ручья, плюхает и шипит, вертится, продолжая
гореть сверху, как широченный праздничный торт в тысячу свеч; но прежде чем
колесо падает в реку, кто-то успевает зажечь факел, и даже три факела,
липкий огнь быстро передается всей остальной толпе-- и вот меркнущее в
сумраке море начинает светиться множеством трепетных искр. Праздник в
разгаре.
-- Младший птицебой кличет няньку вижу двух птиц в источном окоеме!--
вдруг жарко выпалил дремлющий Язвень. И забормотал быстро-быстро, сухими
губами залепетал:-- Приближаются быстро пока различить не могу что за птицы
похожи на орлов!
-- Какие уж там орлы,-- невесело усмехнулся я.-- И приглядываться
нечего: ясно, что гвоздевраны летят. Сейчас начнут ладьи торпедировать,
злодеи.
Я протянул руку к земляной полке, вырезанной в стене, едва коснулся
пальцами сосуда с любимым малиновым медом... Поднести к губам не успел.
Началось кровавое Куруядово шоу.
В темном вечернем небе внезапно и дико, красиво и страшно расцвел...
огненный салют. На волшебных экранах вся эта красота видна с разных точек
зрения, в глазах моих зарябило от ярого быстрого блеска пылающих злобных
шутих, с бешеным визгом взлетевших в черное славянское небо, как разбуженные
китайские драконы-- тощие, кроваво-желтые струи ликующего огня.
Ах как синхронно они начали действовать. Шутихи, спящие дивы-колодники
и железные вороны сработали практически одновременно. На северном склоне
холма девки, истошно визжа, еще валились в траву, закрывая обожженные лица и
вытаращенные глаза, уже узревшие оживший ужас в трепетном зареве разбухающих
фейерверков, уже разглядевшие черных чудовищ, восставших из-под земли; девки
еще разбегались и давили друг друга, вцепляясь судорожно сведенными пальцами
в землю, в волосы и подолы мокрых рубах, а на южном склоне вдоль черной воды
уже стремительно неслись в полуметре над рябью волны-- плоские, черные, с
визгом хладного вздоха в зазубренных перьях, с беглыми искрами меж цепких
когтей, невидимые во тьме, как грома над водой скользящие раскаты, как
электрические скаты, плоские и смертоносные-- пара атакующих гвоздевранов.
Когда до черной курносой ладьи с желтым солнышком на парусе оставалась
последняя дюжина саженей, пара птиц-истребителей внезапно распалась, ведущий
вран остался на прежнем курсе и через секунду с визгом, и треском, и
брызгами пламени врубился в левый борт неподвижного кораблика-- врубился и
тяжко пошел, пошел, глухо грохоча внутри, взламывая дощатые кости, вспарывая
и дробя корабельные внутренности; через десять убийственных секунд, растеряв
свистящую скорость, затупив лезвия крыл, с помятым клювом и заплывшим
багровым глазом, выбился из противоположного борта наружу, на воздух, виляя,
потряхиваясь и волоча обломленную стальную лапу, пошел к прибрежным кустам
на разворот, на выход. Второй, ведомый, перед самым бортом ладьи, тяжко
махнув крылами, взмыл выше легко, без усилий, мимолетом срезал толстую
мачту, на миг скрылся в опавшем пузыре паруса, тут же пробил его и ушел
дальше над водой, вверх по течению, навстречу второй, еще живой ладье--
серо-зеленой, с бородачами Погорельца на борту.
-- До чего изящно работают, негодяи...-- прошипела Феклуша.-- Над самой
волной провели птичек-- и пробоину устроили почти у самой ватерлинии, в
подлиз волны... Искусный оператор у этих воронов.
-- В чем искусство?-- я пожал плечами.
-- Видите ли, трепетно любимый коррехидор...-- Феклуша улыбнулась и
закатила глаза.-- Железные вороны очень боятся воды. Если чиркнуть крылом по
волне-- конец. Птица отключается, падает и-- все. Камнем уходит во глуби, на
дно.
Я уже не слушал, я не мог отвечать-- на экране творилось ужасное! Сразу
пять голодных гигантов, пять нечистых, пятнистых, ярящихся дивов!
Пробудившись, они вылезли из тесных древесных гробов, утробно и жадно
завыли-- а вокруг столько теплого, юного мяса! Вот они, мохнатые богатыри на
кровавом пиршестве: счастливо скалят клыки, лупят себя кулачищами в рыхлые
груди... Свистят жадные когти, гудят палицы и-- падают, валятся,
подламываются тонкие белые фигурки, как нежный снежный цвет под жестокой
косой.
-- Гады, гады...-- скрипит зубами дядюшка Гай. Разволновался, зажимает
кулаками глаза.-- Девушек, красных девушек в клочья... Не могу смотреть!
Не песни уже, а визг. Дрожащими иглами пульсирует в ушах, впивается в
мозг-- и вот дружинники внешнего периметра дрогнули, смутились... Строй
багряных щитов развернулся, только трое остались прикрывать боярышню Метанку
с юга, со стороны реки. А семеро задергались, обнажая мечи; один за другим
обернулись щитами и злыми лицами на север. Быстро переглядываясь, щурясь,
нервно всматриваются через головы беснующихся в ужасе девок-- туда, на
вершину холма, на черный горбатый профиль, из-за которого вылетают
раскаленные головни огненных шутих, доносятся страшные крики и гогот
чудовищ.
-- Щука отвечай наезднику зреют ли зерна?-- негромко шепчет Мяу,
подслушивая вражеские переговоры в волховском эфире.
-- Зерна созрели семь полных мешков.
-- Пора молотить...
И вдруг перебивает резкий торопливый голос Язвеня:
-- Слухач кличет няньку слухач кличет няньку слышу треск да влажное
хлюпанье смертные крики и тонущих зовы...
-- Ну вот,-- вздохнул я.-- Это второй ворон долетел до цели...
Ладья десятника Погорельца с наших блюдец не просматривается-- и
хорошо. Обидно и горько глядеть, как тонут старые славные бородачи в тяжелых
кольчугах.
-- Все, дружинники сорвались с места,-- невесело крякнул молчаливый
Усмех-- все это время он сидел неподвижно, вцепившись когтями в бородатый
подбородок.-- Жаль ребятишек.
Да, Усмех прав. Дружинники поддались на Куруядову провокацию-- семеро
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг