Михаил Петрович Михеев
Бактерия Тима Маркина
Дуракам и грамота вредна.
(Пословица)
Спрашивать Тима Маркина, зачем он вывел эту дьявольскую бактерию, было все
равно, что спросить бога, для чего тот создал комаров.
Дураком он не был - я говорю про Тима Маркина, разумеется. Кое в чем он
разбирался. Микробиологию, например, знал куда лучше любого из нас, и
биографию какой-нибудь там сонной трипанозомы, вероятно, помнил подробнее,
нежели свою собственную. За микроскопом он мог просиживать сутками и тем
Самым до смерти надоедал нашей препараторше, которая из-за него никогда не
могла вовремя прибрать лабораторию.
В конце четвертого курса Тим Маркин выступил на кафедре с докладом. Он
рассказал нам о своих работах и наблюдениях по культивации микробов в
искусственных средах.
Мы не очень любили Тима Маркина, но доклад его прослушали с великим
интересом, как какой-нибудь приключенческий роман: поговорить о микробах
он умел.
Вот тогда-то заведующий кафедрой микробиологии профессор Янков и произнес
свои знаменитые слова, которые потом я вспоминал не один раз.
- Вы очень способный юноша, Маркин,- сказал профессор Янков,- больше того,
у меня никогда еще не было студента, который бы умел крутить ручки у
микроскопа лучше, чем это делаете вы. Еще раз вы доказали и мне и всем
присутствующим, что микробиологию знаете, я бы хоть сейчас мог вас
освободить от защиты диплома. И все же... - тут профессор Янков сделал
продолжительную паузу,- и все же, я не уверен, что вы не сделали ошибки,
решив изучать медицину, а не, скажем, археологию. Вы, конечно, не
понимаете меня?.. Я так и думал... Вы, Маркин, работаете ради одного
любопытства. Оно у вас огромно и помогает вам находить оригинальные пути и
методы к открытию незнаемого. Но медику одного любопытства мало. Глядя в
микроскоп, он должен видеть не только микробов, но за ними и страдающее
человечество. А вот этого страдающего человечества вы, как мне кажется, не
видите. Не хотите видеть.
И Тим Маркин, и все присутствующие выслушали это с вежливым вниманием. Нам
было по двадцать с небольшим, вежливости нас успели научить, но мудрыми
мы, конечно, не были. Поэтому сочли слова старого профессора излишне
сентиментальными, чтобы принимать их всерьез.
Тим Марким, я уверен, не помнит их и сейчас, даже после всего того, что
случилось...
Я уже говорил, что, несмотря на свои таланты, он среди нас симпатиями не
пользовался.
Только на это были свои причины.
Человек, как известно, существо общественное и живет среди себе подобных.
Чтобы не так уж часто наступать друг другу на ноги, пришлось выработать
правила общественного поведения, условные, как правила уличного движения,
но и такие же необходимые.
Повинуясь этим правилам, мы говорим "здравствуйте" и "спокойной ночи!",
уступаем место женщине, спрашиваем, кто последний в очереди, и не
перебиваем приятеля, когда он по забывчивости в третий раз рассказывает
один и тот же анекдот.
Все эти условности воспитываются в нас с детства и привычным кодом
укладываются в сознании.
У Тима Маркина такого кода не было.
Не потому, что он правила отрицал. Он о них просто не думал. Он вообще
мало думал о вещах, которые не мог сунуть под микроскоп. Рассеянный и
невнимательный к людям, он щедро наступал на соседские мозоли. От того,
что делал он это без умысла, соседям легче не было. Находиться рядом с ним
было не только неприятно, но и опасно. Вообразите, что шофер такси вдруг
позабыл правила уличного движения.
Не думайте, что сравнение уж очень притянуто,- я еще не закончил свой
рассказ,
Почему Тим Маркин вырос таким невоспитанным - понять было трудно. Родители
его были вполне приличными людьми. Отец - полярный летчик-орденоносец.
Мать - кандидат медицинских наук, много лет работала в Бразильском
Международном Институте по ликвидации лихорадок в бассейне Амазонки.
Единственное, что представлялось понятным, это причины, заставившие Тима
Маркина поступить в институт микробиологии. Как он сам рассказывал, когда
мать писала свою диссертацию, ему было менее года. Она работала дома, и
если сын ей очень мешал, совала ему в кроватку старый микроскоп.
Наверное, поэтому Тим Маркин и в институте относился к микроскопу как к
занимательной игрушке.
Есть вещи, к которым нельзя относиться несерьезно...
Так как общение с Тимом Маркиным не доставляло удовольствия, то в
институте все старались держаться от него подальше. Я вообще пытался его
не замечать. Но не заметить Тима Маркина было нельзя, и он быстро стал мне
неприятен. Потом я его невзлюбил.
На четвертом курсе мы подружились.
Не спрашивайте, почему так получилось. Гораздо труднее подружиться с
человеком, к которому равнодушен.
На внекурсовой лекции по вирусологии мы случайно оказались рядом. Если
Тиму Маркину было абсолютно все равно, с кем сидеть, то я хотел
перебраться на другое место; но лекция уже началась. Я смирился и
постарался сосредоточиться на конспекте. Я усердно записывал, а Тим Маркин
рисовал в тетради галочки. Он нарисовал их штук сто, потом бесцеремонно
заглянул в мою тетрадь и заявил, что я допустил ошибку в тезисе.
Это был тезис профессора, я так и ответил. Но Маркина это нимало не
смутило; он заявил, что не слушал профессора, а если тот так сказал,
значит, он ни уха, ни рыла не смыслит в данной проблеме. Я посоветовал
сообщить это профессору лично, Маркин заявил, что так и сделает при
случае. Он привел свои соображения, которые показались мне восхитительно
несуразными. Однако он начисто разбил меня в споре и сделал это так
блестяще и остроумно, что я невольно почувствовал к нему уважение. Мы
многое прощаем умному человеку.
Меня увлекла необычайность и своеобразность мышления Маркина. Он имел обо
всем свое мнение, без всякого уважения относился к авторитетам и любил
пофантазировать, или, как он говорил, "пожевать проблему". Когда он давал
волю воображению, то зачастую забирался в такие "микробиологические"
дебри, что сам не мог из них выбраться.
- Ничего! - заявлял он.- В науке решение часто приходит в результате
иногда и фантастического предположения.
У него имелась своя теория синтеза рибонуклеиновой кислоты. Она выглядела
довольно занимательной... только проверить ее было невозможно. Впрочем,
Маркина это не смущало, он не задумывался над практической ценностью своих
теорем.
Семья Маркиных имела небольшой коттеджик на опушке лесного массива
неподалеку от университетского городка. Там были идеальные условия и для
отдыха и для работы - много воздуха, зелени и тишины. Этим летом мать Тима
улетела в свою Бразилию, в институт, а отец где-то за семьдесят пятой
параллелью водил арктический вертолет. Тим Маркин пригласил меня пожить о
ним лето в коттедже.
Я легкомысленно согласился.
Коттеджик был уютен: две комнатки, кухня и городской телефон. В одной
комнатке мать Тима вела свои бактериологические исследования - там стояли
термостаты и большой бинокулярный микроскоп.
В отличие от других коттеджей, усадьбу Маркиных окружал высокий забор.
Одно время отец Тима держал двух медвежат, которых привез с севера. Чтобы
не пугать соседей и не искушать соседских собак, он попросил плотника
огородить усадьбу забором. Когда медвежата подросли, их пришлось отдать в
зоологический сад. Забор пока остался.
Человечество должно поставить памятник плотнику, который соорудил этот
добротный, сшитый из досок внахлестку, без единой щелочки забор...
Мы писали курсовые работы по лабораторному практикуму, довольно обширные
по объему. Тим сделал свою за неделю. Но моя работа с каждым днем
распухала, как старинный английский роман. Тим заявил, что вся моя
писанина - чепуха на постном масле. Я старался его не слушать. Помочь он
мне не мог, даже если бы захотел - он не умел настраиваться в такт чужим
мыслям. Он заявил, что от нечего делать проверит свою теорию изменения
микробов путем подбора соответствующих питательных сред.
Рассуждал он примерно так:
- Человечество за какую-то сотню поколений прошло путь от каменного топора
до теории относительности. Микроб размножается несравнимо быстрее, и,
следовательно, добиться его изменения можно в кратчайший срок.
Я пробовал ему возражать:
- За сотню поколений человек все же так и остался человеком.
- Микроб у меня тоже остается микробом, - отвечал Тим.- Я только изменю
его характер.
На тему, что под этим подразумевать, он мог говорить, вероятно, долго. Но
меня ждала моя работа, я не стал его слушать.
И зря.
Тим засел в лаборатории... Он не отходил от микроскопа ни днем, ни ночью.
Черт его знает, когда он спал. Когда я ложился, его еще не было в постели,
когда вставал, он уже был в лаборатории. Что-то у него не получалось,
вероятно,- когда я спрашивал, он весьма откровенно грубил. Я не обижался.
Не обижаются же на слепого, который невзначай толкнет вас на улице.
Хлопот по хозяйству у меня прибавилось. Обедали мы в столовой, но
завтракали и ужинали дома. Готовил я все сам. Я и раньше не доверял
хозяйство Маркину, небрежен и неряшлив он был до глупости, и легко мог
насыпать в кашу чего-либо более вредного, нежели поваренная соль. А таких
веществ на полках вокруг него было более чем достаточно. Мне еще
приходилось следить, как бы он в своей лаборатории не хлебнул вместо чая
карболовой кислоты.
Грэм Грин верно сказал: "...глупость молчаливо требует от нас
покровительства, а между тем куда важнее защитить себя от глупости, - ведь
она словно немой прокаженный, потерявший колокольчик, бродит по свету, не
ведая, что творит..."
Как-то вечером, когда Тим тихо, как мышь, сидел в своей лаборатории, а я
плакал на кухне, чистя луковицу для винегрета - витамины, как известно,
необходимы при усиленной работе,- к нам в ограду вошел мальчуган.
Я протер глаза и увидел в его руках корзину, накрытую платком.
"Может, ягоды?" - обрадовался я и, бросив свирепую луковицу в кастрюлю,
выскочил на крыльцо.
- Что у тебя?
- Лягушки,- ответил мальчуган.
Я не сразу понял. Мальчуган приподнял платок. На дне корзины сидели с
десяток разноцветных желтых и коричневых лягушек. Они все, как по команде,
уставились на меня.
- Слушай, парень,- сказал я.- У нас нет ни ужей, ни уток. Мы лягушек не
едим. Тащи их обратно в болото.
Мне дядя заказал,- заявил охотник за лягушками.- Я и принес.
- Какой дядя?
Вероятно, Тим услыхал разговор и открыл окошко своей бактериологической
кельи.
- Это я просил, - сказал он хмуро. -Ну-ка, покажи! - Он заглянул в
корзинку и буркнул мне: - Отдай ему рублевку.
- Зачем тебе лягушки?
Тим молча захлопнул окно. Я расплатился с мальчуганом и вернулся на кухню,
к луковице, жалея, что в корзине оказались не ягоды.
Ягодки были еще впереди...
Прошло около недели. Я уже закончил свою работу и с отличным настроением
переписывал ее начисто. Из своей лаборатории вышел Маркин. В руках он нес
суповую тарелку.
В тарелке сидела лягушка.
С видом Мефистофеля, собирающегося сотворить чудо, он поставил мокрую
тарелку прямо на листки моей работы.
Я посмотрел на лягушку.
Это была обыкновенная зеленая лягушка, очевидно, из числа тех, которые
принес паренек.
- Ну? - спросил я.
- Смотри внимательно.
- А что будет?
- Сейчас увидишь.
Лягушка вдруг беспокойно задвигалась, задергала головой, издавая какие-то
сипящие звуки, потом закрыла глаза и протерла их лапой.
- Понял?
- Ничего не понял.
Тим Маркин посмотрел на меня с сожалением, как на безнадежного идиота.
- Дерево ты,- заявил он. - Не видишь - лягушка кашляет.
- Кашляет?
- Да, кашляет. Ты, может, скажешь, что лягушки не могут кашлять?
Я не знал, что ответить, да и кому бы пришло в голову задумываться над
таким дурацким вопросом. Кашляющую лягушку, вероятно, можно было увидеть
только в мультипликационном фильме для детей.
Лягушка опять открыла пасть и опять затряслась.
- Чего же она кашляет?
- У нее коклюш.
Я посмотрел на Маркина. Нет, он не шутил.
- Какой коклюш?
- Ты не знаешь, что такое коклюш?
Я знал инфекционную болезнь, которой болеют преимущественно дети. Она
вызывается палочкообразным микробом - бактерией пертуссис. Но эта бактерия
размножается только при температуре человеческого тела, в других условиях
она быстро погибает. А лягушка, как известно...
- Известно,- перебил меня Маркин,- лягушка - холоднокровная амфибия. Мне
удалось приучить бактерию к низкой температуре. Погляди - это единственная
в мире лягушка, которая болеет коклюшем. Ты думаешь, это произошло
случайно? Да я могу заразить всех лягушек коклюшем.
- Зачем?.. Для чего лягушкам коклюш?
- Бамбук! - провозгласил Тим и для иллюстрации постукал пальцем по столу.-
Это же эксперимент. Уникальный в науке опыт - культивирована бактерия
лягушинного коклюша. Ты смотри на нее внимательно - прелесть!
Лягушка опять задергалась и засипела. Я вынул платок.
- Знаешь, убери-ка ты свою уникальную амфибию. Мы здесь обедаем, а ты
ставишь всякую пакость.
- Пакость. И это говорит медик. Мне жаль тебя, посредственность.
Тим унес свою лягушку.
Инкубационный период у коклюша от трех дней до недели. Я раскашлялся уже
на следующий день и вообще почувствовал себя неважно. Тим осмотрел меня с
любопытством, велел плюнуть в чашку Петри с питательной средой и унес
чашку в лабораторию на анализ. Ночью уснуть я не мог, кашель раздирал мои
легкие на мелкие кусочки. Только лошадиной дозой кодеина удалось снизить
болезненность приступов. Утром Тим Маркин показал мне стеклышко, которое
только что вытащил из-под микроскопа.
- У тебя коклюш, - радостно заявил он.
- Не глупи. Я болел коклюшем в детстве. У меня иммунитет.
- Нет у тебя иммунитета. Палочка, культивируясь, приобрела новые свойства.
У тебя лягушиный коклюш.
- Чему ты радуешься, идиот!
Я здорово рассвирепел и хотел высказать Тиму свое мнение о нем и о его
бактерии, но так раскашлялся, что чуть не лопнул от натуги.
Пришлось идти в детскую поликлинику. Там работала Натка Лукьянова с нашего
курса - она специализировалась по детским болезням. Про лягушку я ей не
стал рассказывать, и Натка вначале было посмеялась над моим диагнозом. Но
тут меня скрутил очередной приступ, я без сил завалился на кушетку у нее в
кабинете, и она поняла, что дело нешуточное.
Окаянный лягушиный коклюш здорово отличался от обычного, интоксикация была
такая сильная, что я начинал бредить. Удивленная Натка пригласила
профессора. Тот тоже не много чего понял - палочка под микроскопом
выглядела обыкновенно, а про лягушку я по-прежнему ничего не говорил.
Меня положили в отдельную палату.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг